ных  через
ту деревню, в которой теперь жил пастор  Шлаг.  Он  вспомнил  лицо  Клауса
тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой  и  мужеством  -  он  уже
вошел в роль, которую ему предстояло сыграть.  Тогда Штирлиц говорил с ним
иначе, потому что в машине рядом сидел святой  - так  прекрасно  было  его
лицо, скорбен голос и так точны были слова, которые он произносил.
     - Это письмо мы опустим по пути на  вашу  новую  квартиру,  -  сказал
Штирлиц. - И набросайте еще одно - пастору, чтобы не было подозрений.  Это
попробуйте написать сами. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе.
     Когда он вернулся, Клаус держал в руках листок бумаги.
     - "Честность подразумевает действие, - посмеиваясь, начал читать  он,
- вера зиждется на борьбе.  Проповедь честности при полном  бездействии  -
предательство: и паствы,  и  самого  себя.  Человек  может  себе  простить
нечестность,  потомство  -  никогда.  Поэтому  я  не  могу  простить  себе
бездействия.  Бездействие  -  это  хуже,  чем  предательство.  Я    ухожу.
Оправдайте себя - бог вам в помощь". Ну как? Ничего?
     - Лихо. А вы не пробовали писать прозу? Или стихи?
     - Нет.  Если бы я мог писать - разве  бы  я  стал...  -  Клаус  вдруг
оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица.
     - Продолжайте, чудак.  Мы же с вами говорим  в  открытую.  Вы  хотели
сказать: умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас?
     - Что-то в этом роде.
     - Не в этом роде, - поправил его Штирлиц, - а именно  это  вы  хотели
сказать. Нет?
     - Да.
     - Молодец.  Какой вам резон мне-то врать? Выпейте  виски,  и  тронем,
уже-стемнело, скоро, видимо, янки прилетят.
     - Квартира далеко?
     - В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра...
     Уже в машине Штирлиц спросил:
     - О бывшем канцлере Брюнинге он молчал?
     - Я же говорил вам об этом - сразу замыкался в себе. Я боялся на него
жать...
     - Правильно делали... И о Швейцарии он тоже молчал?
     - Наглухо.
     - Ладно. Подберемся с другого края. Важно, что он согласился помогать
коммунисту. Ай да пастор!
     Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок.  Они стояли на  берегу  озера.
Здесь была запретная зона, но пост охраны  -  это  Штирлиц  знал  точно  -
находился в  двух  километрах,  уже  начался  налет,  а  во  время  налета
пистолетный выстрел не слышен.  Он рассчитал, что Клаус упадет с  бетонной
площадки - раньше отсюда ловили рыбу - прямо в воду.
     Клаус упал в воду молча, кулем.  Штирлиц бросил в то место,  куда  он
упал,  пистолет  (версия  самоубийства  на  почве    нервного    истощения
выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки  и
пошел через лес к своей машине.  До деревушки, где жил пастор  Шлаг,  было
сорок километров.  Штирлиц высчитал, что он будет у него через час,  -  он
предусмотрел все, даже возможность пред®явления алиби по времени...



        12.2.1945 (19 часов 56 минут)

          (Из  партийной  характеристики  члена  НСДАП   с    1930    года
     группенфюрера СС Крюгера: "Истинный ариец, преданный фюреру. Характер
     - нордический, твердый.  С друзьями - ровен и общителен; беспощаден к
     врагам рейха.  Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел.  В
     работе зарекомендовал себя незаменимым мастером своего дела...")


     После того как в январе 1945 года русские ворвались в Краков и город,
столь тщательно заминированный, остался целехоньким, начальник  имперского
управления безопасности Кальтенбруннер  приказал  доставить  к  себе  шефа
восточного управления гестапо Крюгера.
     Кальтенбруннер долго молчал,  приглядываясь  к  тяжелому,  массивному
лицу генерала, а потом очень тихо спросил:
     - У вас есть какое-либо оправдание -  достаточно  об®ективное,  чтобы
вам мог поверить фюрер?
     Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого  вопроса.  Он  был
готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать
лет пребывания в СС и в партии он научился актерству.  Он знал, что  сразу
отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он
ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком.  Сначала  он  еще
изредка говорил с женой, да  и  то  шепотом,  по  ночам,  но  с  развитием
специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи,  он  перестал
вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу,
гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому что в РСХА в любой
момент могли изобрести аппарат, способный записывать голос на расстоянии в
километр или того больше.
     Так постепенно прежний Крюгер исчез; вместо него в оболочке знакомого
всем  и  внешне  ничуть  не  изменившегося  человека  существовал  другой,
созданный прежним, совершенно не знакомый никому генерал, боявшийся не  то
что говорить правду, нет, боявшийся разрешать себе думать правду.
     -  Нет,  -  ответил  Крюгер,  нахмурившись,  подавляя  вздох,   очень
прочувствованно и тяжело, - достаточного оправдания у  меня  нет...  И  не
может быть.  Я - солдат, война есть война, и никаких поблажек  себе  я  не
жду.
     Он играл наверняка.  Он знал, что чем суровее по отношению  к  самому
себе он будет, тем меньше оружия он оставит в руках Кальтенбруннера.
     - Не  будьте  бабой,  -  сказал Кальтенбруннер,  закуривая,  и Крюгер
понял,   что   выбрал   абсолютно   точную   линию   поведения.   -   Надо
проанализировать провал, чтобы не повторять его.
     Крюгер сказал:
     - Обергруппенфюрер, я понимаю, что моя вина - безмерна.  Но  я  хотел
бы, чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он был полностью в курсе
нашей операции, и он может подтвердить: все  было  подготовлено  в  высшей
мере тщательно и добросовестно.
     -  Какое  отношение  к  операции  имел  Штирлиц?  -  пожал    плечами
Кальтенбруннер. - Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами.
     - Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но я считал своим
долгом посвятить его во все  подробности  нашей  операции,  полагая,  что,
вернувшись, он доложит или рейхсфюреру, или вам о том, как мы организовали
дело.  Я ждал каких-то дополнительных указаний от вас, но так ничего и  не
получил.
     Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления  в
список лиц, допущенных к проведению операции "Шварцфайер". Узнайте, был ли
на приеме у руководства Штирлиц после возвращения из Кракова, и если  был,
то у кого. Поинтересуйтесь также, какие вопросы он затрагивал в беседе.
     Крюгер  понял,  что  он  слишком  рано  начал  подставлять  под  удар
Штирлица.
     - Всю вину несу  один  я,  -  снова  заговорил  он,  опустив  голову,
выдавливая из себя глухие, тяжелые слова, - мне будет очень  больно,  если
вы накажете Штирлица.  Я глубоко уважаю его как преданного борца. Мне  нет
оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы.
     - А кто будет бороться с  врагами  здесь?!  Я?!  Один?!  Это  слишком
просто - умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить  здесь,
под бомбами, и выжигать каленым железом скверну!  Здесь  нужна  не  только
храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер!
     Крюгер понял: отправки на фронт не будет.
     Секретарь, неслышно отворив дверь, положил  на  стол  Кальтенбруннера
несколько  тонких  папок.  Кальтенбруннер  перелистал  папки  и   ожидающе
посмотрел на секретаря.
     - Нет, - сказал секретарь, - по возвращении из Кракова Штирлиц  сразу
же переключился на выявление стратегического передатчика,  работающего  на
Москву...
     Крюгер решил продолжить свою игру, он  подумал,  что  Кальтенбруннер,
как все жестокие люди, предельно сентиментален.
     - Обергруппенфюрер, тем не менее я прошу вас позволить  мне  уйти  на
передовую.
     - Сядьте, - сказал Кальтенбруннер, - вы генерал, а не  баба.  Сегодня
можете отдохнуть, а завтра  подробно,  в  деталях,  напишете  мне  все  об
операции.  Там подумаем, куда вас направить на работу... Людей мало, а дел
много, Крюгер. Очень много дел.
     Когда Крюгер ушел, Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Подберите мне все дела Штирлица за последние год-два, но так, чтобы
об этом не узнал Шелленберг: Штирлиц ценный работник и смелый человек,  не
стоит бросать на него тень.  Просто-напросто обычная товарищеская взаимная
проверка...  И заготовьте приказ на Крюгера: мы отправим его  заместителем
начальника пражского гестапо - там горячее место...



        15.2.1945 (20 часов 30 минут)

          (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1938  года  Холтоффа,
     оберштурмбанфюрера СС (IV отдел РСХА): "Истинный  ариец.  Характер  -
     приближающийся  к  нордическому,  стойкий.  С  товарищами  по  работе
     поддерживает хорошие отношения.  Имеет отличные показатели в  работе.
     Спортсмен.  Беспощаден к врагам рейха. Холост. Связей, порочащих его,
     не имел.  Отмечен  наградами  фюрера  и  благодарностями  рейхсфюрера
     СС...")


     Штирлиц решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с
Принц-Альбрехтштрассе в Науэн:  там  в  лесу,  на  развилке  дорог,  стоял
маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять  лет  тому  назад,  сын
Пауля, безногий Курт, каким-то  чудом  доставал  свинину  и  угощал  своих
постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой.
     Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и
раньше, играла радиола, и низкий  голос  Бруно  Варнке  напевал:  "О,  как
прекрасно было там, на Могельзее..."
     Но освободиться пораньше Штирлицу так и  не  удалось.  К  нему  зашел
Холтофф из гестапо и сказал:
     - Я совсем запутался. То ли мой арестованный психически неполноценен,
то ли его следует передать вам, в разведку, поскольку он повторяет то, что
говорят по радио эти английские свиньи.
     Штирлиц пошел в кабинет к Холтоффу и просидел там  до  девяти  часов,
слушая истерику астронома, арестованного местным гестапо в Ванзее.
     - Неужели у вас нет  глаз?!  -  кричал  астроном.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что все кончено?! Мы пропали!  Неужели  вы  не  понимаете,  что
каждая новая жертва сейчас - это вандализм! Вы  все  время  твердили,  что
живете во имя нации! Так уйдите! Помогите остаткам нации! Вы обрекаете  на
гибель несчастных детей! Вы  фанатики,  жадные  фанатики,  дорвавшиеся  до
власти! Вы сыты, вы курите сигареты и пьете  кофе!  Дайте  нам  жить,  как
людям! - Астроном вдруг замер, вытер пот с висков и тихо закончил:  -  Или
убейте меня поскорее здесь...
     - Погодите, -  сказал  Штирлиц.  -  Крик  -  не  довод.  У  вас  есть
какие-либо конкретные предложения?
     - Что? - испуганно спросил астроном.
     Спокойный голос Штирлица, его манера неторопливо говорить,  чуть  при
этом улыбаясь, ошеломили астронома: он уже  привык  в  тюрьме  к  крику  и
зуботычинам; к ним привыкают быстро, отвыкают - медленно.
     - Я спрашиваю: каковы ваши конкретные  предложения?  Как  нам  спасти
детей, женщин, стариков? Что вы предлагаете для этого сделать? Критиковать
и злобствовать всегда  легче.  Выдвинуть  разумную  программу  действий  -
значительно труднее.
     - Я отвергаю астрологию, - ответил астроном, - но я преклоняюсь перед
астрономией. Меня лишили кафедры в Бонне...
     - Так ты поэтому так злобствуешь, собака?! - закричал Холтофф.
     - Подождите, - сказал Штирлиц,  досадливо  поморщившись,  -  не  надо
кричать, право... Продолжайте, пожалуйста...
     - Мы живем в год неспокойного солнца.  Взрывы протуберанцев, передача
огромной дополнительной массы солнечной  энергии  влияют  на  светила,  на
планеты и звезды, влияют на наше маленькое человечество...
     - Вы, вероятно, - спросил Штирлиц, - вывели какой-либо гороскоп?
     -  Гороскоп  -  это  интуитивная,  может  быть    даже    гениальная,
недоказанность.  Нет, я иду от обычной,  отнюдь  не  гениальной  гипотезы,
которую я пытался выдвигать: о взаимосвязанности каждого живущего на земле
с небом и солнцем...  И эта взаимосвязь  помогает  мне  точнее  и  трезвее
оценивать происходящее на земле моей родины...
     - Мне будет интересно поговорить с вами  на  эту  тему  подробнее,  -
сказал Штирлиц. - Вероятно, мой товарищ позволит сейчас вам пойти в камеру
и дня два отдохнуть, а после мы вернемся к этому разговору.
     Когда астронома увели, Штирлиц сказал:
     - Он в определенной  степени  невменяем,  разве  ты  не  видишь?  Все
ученые, писатели, артисты по-своему невменяемы. К ним нужен особый подход,
потому что они живут своей, придуманной ими жизнью. Отправь этого чудака в
нашу больницу на экспертизу.  У нас сейчас слишком много серьезной работы,
чтобы тратить время на безответственных, хотя, может быть,  и  талантливых
болтунов.
     - Но он говорит как настоящий англичанин из лондонского радио...  Или
как проклятый социал-демократ, снюхавшийся с Москвой.
     - Люди  изобрели  радио  для  того,  чтобы  его  слушать.  Вот  он  и
наслушался.  Нет, это несерьезно. Будет целесообразно  встретиться  с  ним
через несколько дней.  Если он серьезный ученый, мы войдем к  Мюллеру  или
Кальтенбруннеру с просьбой: дать ему хороший паек и эвакуировать  в  горы,
где сейчас цвет  нашей  науки,  -  пусть  работает,  он  сразу  перестанет
болтать, когда будет много хлеба  с  маслом,  удобный  домик  в  горах,  в
сосновом лесу, и никаких бомбежек... Нет?
     Холтофф усмехнулся:
     - Тогда бы никто не болтал, если бы у  каждого  был  домик  в  горах,
много хлеба с маслом и никаких бомбежек...
     Штирлиц внимательно посмотрел на Холтоффа,  дождался,  пока  тот,  не
выдержав его взгляда, начал суетливо  перекладывать  бумажки  на  столе  с
места на место, и только после этого широко и дружелюбно улыбнулся  своему
младшему товарищу по работе...



        15.2.1945 (20 часов 44 минуты)

     С т е н о г р а м м а  с о в е щ а н и я  у  ф ю р е р а.
     "Присутствовали Кейтель, Йодль, посланник Хавель  -  от  министерства
иностранных  дел,  рейхслейтер  Борман,  обергруппенфюрер  СС  Фегеляйн  -
посланник ставки рейхсфюрера  СС,  рейхсминистр  промышленности  Шпеер,  а
также адмирал Фосс,  капитан  третьего  ранга  Людде-Нейрат,  адмирал  фон
Путкамер, ад®ютанты, стенографистки.
     Б о р м а н.  Кто там все время расхаживает? Это  мешает!  И  потише,
пожалуйста, господа военные.
     П у т к а м е р.  Я попросил полковника фон Белова дать мне последнюю
справку о положении люфтваффе в Италии.
     Б о р м а н.   Я  не  о  полковнике.   Все  говорят,  и  это  создает
надоедливый, постоянный шум.
     Г и т л е р.  Мне это  не  мешает.  Господин  генерал,  на  карту  не
нанесены изменения на сегодняшний день в Курляндии.
     Й о д л ь.  Мой  фюрер,  вы  не  обратили  внимания:  вот  коррективы
сегодняшнего утра.
     Г и т л е р. Очень мелкий шрифт на карте. Спасибо, теперь я увидел.
     К е й т е л ь.  Генерал Гудериан снова  настаивает  на  выводе  наших
дивизий из Курляндии.
     Г и т л е р.  Это неразумный план. Сейчас войска генерала  Рендулича,
оставшиеся  в  глубоком  тылу  русских,  в  четырехстах   километрах    от
Ленинграда, притягивают к себе от сорока до  семидесяти  русских  дивизий.
Если мы уведем оттуда наши войска, соотношение сил под Берлином  сразу  же
изменится - и отнюдь не в  нашу  пользу,  как  это  кажется  Гудериану.  В
случае, если мы уберем войска  из  Курляндии,  тогда  на  каждую  немецкую
дивизию под Берлином будет приходиться по крайней мере три русских.
     Б о р м а н.  Надо быть трезвым политиком, господин фельдмаршал...
     К е й т е л ь.  Я военный, а не политик.
     Б о р м а н.  Это неразделимые понятия в век тотальной войны.
     Г и т л е р.  Для того чтобы нам эвакуировать войска, стоящие сейчас в
Курляндии, потребуется - учитывая опыт Либавской  операции  -  по  крайней
мере полгода.  Это смехотворно. Нам отпущены часы, именно часы - для того,
чтобы завоевать победу.  Каждый, кто может смотреть, анализировать, делать
выводы, обязан ответить себе на один  лишь  вопрос:  возможна  ли  близкая
победа? Причем я не прошу, чтобы ответ был слепым в своей  категоричности.
Меня не устраивает слепая вера, я ищу веры осмысленной. Никогда еще мир не
знал такого парадоксального в своей противоречивости блока, каким является
коалиция союзников.  В то время как цели России, Англии и Америки являются
диаметрально противоположными, наша цель ясна всем нам. В то время как они
движутся, направляемые  разностью  своих  идеологических  устремлений,  мы
движимы одним устремлением; ему подчинена  наша  жизнь.  В  то  время  как
противоречия между ними растут и будут расти, наше  единство  теперь,  как
никогда раньше, обрело ту монолитность, которой я  добивался  многие  годы
этой тяжелой великой кампании.  Помогать разрушению коалиции наших  врагов
дипломатическими или иными путями - утопия.  В лучшем случае утопия,  если
не проявление паники  и  утрата  всяческой  перспективы.  Лишь  нанося  им
военные удары, лишь демонстрируя несгибаемость нашего духа и неистощимость
нашей мощи, мы ускорим конец этой коалиции, которая развалится при грохоте
наших победных орудий.  Ничто так не действует на западные демократии, как
демонстрация силы.  Ничто так не  отрезвляет  Сталина,  как  растерянность
Запада, с одной  стороны,  и  наши  удары  -  с  другой.  Учтите,  Сталину
приходится сейчас вести войну не в лесах Брянска и не на  полях.  Украины.
Он держит свой войска на территории  Польши,  Румынии,  Венгрии.  Русские,
войдя в прямое соприкосновение  с  "не  родиной",  уже  ослаблены  и  -  в
определенной мере - деморализованы. Но не на русских и не на американцев я
сейчас обращаю максимум внимания.  Я обращаю свой взор на  немцев!  Только
наша нация может одержать и обязана одержать победу! В настоящее время вся
страна стала военным лагерем.  Вся  страна  -  я  имею  в  виду  Германию,
Австрию,  Норвегию,  часть  Венгрии  и  Италии,  значительную   территорию
Чешского и Богемского протекторатов, Данию и часть Голландии. Это - сердце
европейской цивилизации.  Это концентрация мощи - материальной и духовной.
В наши руки попал материал победы.  От нас, от военных, сейчас зависит,  в
какой мере быстро  мы  используем  этот  материал  во  имя  нашей  победы.
Поверьте мне, после первых же сокрушительных ударов наших  армий  коалиция
союзников рассыплется.  Эгоистические интересы каждого из них  возобладают
над стратегическим видением проблемы.  Я предлагаю во имя приближения часа
нашей победы следующее: 6-я танковая армия  СС  начинает  контрнаступление
под Будапештом, обеспечивая, таким  образом,  надежность  южного  бастиона
национал-социализма в Австрии и Венгрии, с одной стороны, и  подготавливая
выход во фланг русским - с другой.  Учтите, что  именно  там,  на  юге,  в
Надьканиже, мы имеем семьдесят  тысяч  тонн  нефти.  Нефть  -  это  кровь,
пульсирующая в артериях войны.  Я скорее пойду на сдачу  Берлина,  чем  на
потерю этой нефти, которая  гарантирует  мне  неприступность  Австрии,  ее
общность с итальянской миллионной группировкой Кессельринга. Далее: группа
армий "Висла", собрав резервы, проведет  решительное  контрнаступление  во
фланги  русских,  использовав  для  этого  померанский  плацдарм.   Войска
рейхсфюрера СС, прорвав оборону русских, выходят к ним в тыл и  овладевают
инициативой; поддерживаемые штеттинской группировкой, они разрезают  фронт
русских.  Вопрос подвоза резервов  для  Сталина  -  это  вопрос  вопросов.
Расстояния против него.  Расстояния, наоборот, за нас. Семь оборонительных
линий, укрывающих Берлин и -  практически  -  делающих  его  неприступным,
позволяют нам нарушить каноны военного искусства и  перебросить  на  запад
значительную группу войск с юга и с севера.  У нас  будет  время!  Сталину
потребуется два-три  месяца  для  перегруппировки  резервов,  нам  же  для
переброски армий - пять дней; расстояния Германии позволяют  сде