одственники  настояли  на  этом:  младший  ее  брат
получил назначение советником по экономическим вопросам в посольство рейха
в Испании. Молодого человека считали перспективным, к нему благоволили и в
МИДе, и в аппарате НСДАП,  поэтому  семейный  совет  поставил  перед  фрау
Плейшнер дилемму: либо отмежеваться от врага государства, ее  мужа,  либо,
если ей дороже ее эгоистические интересы, она будет подвергнута  семейному
суду, и все родственники публично, через прессу, об®явят о  полном  с  ней
разрыве.
     Фрау Плейшнер была моложе профессора на десять лет -  ей  было  сорок
два.  Она любила мужа - они вместе путешествовали по Африке  и  Азии,  там
профессор занимался раскопками, уезжая на лето в экспедиции с  археологами
из берлинского музея "Пергамон".  Она поначалу отказалась отмежеваться  от
мужа, и многие  в  ее  семейном  клане  -  это  были  люди,  связанные  на
протяжении последних  ста  лет  с  текстильной  торговлей,  -  потребовали
открытого с ней разрыва. Однако Франц фон Энс, младший брат фрау Плейшнер,
отговорил родственников  от  этого  публичного  скандала.  "Все  равно,  -
об®яснил он, - этим воспользуются наши враги.  Зависть безмерна, и мне еще
этот скандал аукнется. Нет, лучше все сделать тихо и аккуратно".
     Он привел  к  фрау  Плейшнер  своего  приятеля  из  клуба  яхтсменов.
Тридцатилетнего  красавца  звали  Гетц.  Над  ним  подшучивали:  "Гетц  не
Берлихинген".  Он был красив в такой же мере, как и глуп. Франц  знал:  он
живет на содержании у стареющих женщин.  Втроем они посидели  в  маленьком
ресторане,  и,  наблюдая  за  тем,  как  вел  себя  Гетц,  Франц  фон  Энс
успокоился.  Дурак-то он дурак,  но  партию  свою  отрабатывал  точно,  по
установившимся штампам, а коль скоро штампы создались, надо было  доводить
их до совершенства. Гетц был молчалив, хмур и могуч. Раза два он рассказал
смешные анекдоты.  Потом сдержанно пригласил  фрау  Плейшнер  потанцевать.
Наблюдая за ними, Франц презрительно и самодовольно щурился:  сестра  тихо
смеялась, а Гетц, прижимая ее к себе все теснее и теснее, что-то шептал ей
на ухо.
     Через два дня Гетц переехал  в  квартиру  профессора.  Он  пожил  там
неделю - до первой полицейской проверки.  Фрау Плейшнер пришла к брату  со
слезами: "Верни мне его, это ужасно,  что  мы  не  вместе".  Назавтра  она
подала прошение о разводе с мужем. Это сломило профессора; он полагал, что
жена - его первый единомышленник. Мучаясь в лагере, он считал, что спасает
этим ее честность и ее свободу мыслить так, как ей хочется.
     Как-то ночью Гетц спросил ее: "Тебе было с ним лучше?"  Она  в  ответ
тихо засмеялась и, обняв его, сказала: "Что ты, любимый...  Он умел только
хорошо говорить..."
     После освобождения Плейшнер, не заезжая в Киль, отправился в  Берлин.
Брат, связанный со Штирлицем, помог ему  устроиться  в  музей  "Пергамон".
Здесь он работал в  отделе  Древней  Греции.  Именно  здесь  Штирлиц,  как
правило,  назначал  встречи  своим  агентам,  поэтому   довольно    часто,
освободившись, он заходил к Плейшнеру, и они бродили по  громадным  пустым
залам величественных "Пергамона" и "Бодо".  Плейшнер уже знал, что Штирлиц
обязательно  будет  долго  любоваться  скульптурой  "Мальчик,   вынимающий
занозу"; он знал, что Штирлиц несколько раз обойдет  скульптурный  портрет
Цезаря - из черного камня, с белыми  остановившимися  неистовыми  глазами,
сделанными из странного  прозрачного  минерала.  Профессор  таким  образом
организовывал маршрут их прогулок по залам, чтобы Штирлиц имел возможность
задержаться возле античных масок: трагизма, смеха,  разума.  Профессор  не
мог, правда, знать, что Штирлиц,  возвращаясь  домой,  подолгу  простаивал
возле зеркала в ванной, тренируя лицо, словно  актер.  Разведчику,  считал
Штирлиц, надо учиться управлять лицом.  Древние владели этим искусством  в
совершенстве...
     Однажды Штирлиц попросил у профессора ключ от  стеклянного  ящика,  в
котором хранились бронзовые статуэтки с острова Самос.
     - Мне кажется, - сказал он тогда, - что, прикоснись я к этой святыне,
сразу же совершится какое-то чудо, и я стану другим, в меня как бы  войдет
часть спокойной мудрости древних.
     Профессор принес Штирлицу ключ, и Штирлиц  сделал  для  себя  слепок.
Здесь, под статуэткой женщины, он организовал тайник.
     Он любил беседовать с профессором. Штирлиц говорил:
     - Искусство греков при всей своей талантливости чересчур пластично  и
в какой-то мере женственно.  Римляне значительно жестче. Вероятно, поэтому
они ближе  к  немцам.  Греков  волнует  общий  абрис,  а  римляне  -  дети
логической завершенности, отсюда страсть к отработке деталей.  Посмотрите,
например, портрет Марка Аврелия.  Он герой, он об®ект  для  подражания,  в
него должны играть дети.
     - Детали одежды, точность решения торса  действительно  прекрасны,  -
осторожно возражал Плейшнер. После лагеря он разучился спорить, в нем жило
постоянное,  затаенное  несогласие  -  всего  лишь.  Раньше  он  ярился  и
уничтожал оппонента.  Теперь он только выдвигал осторожные контрдоводы.  -
Однако посмотрите внимательно на  его  лицо.  Какую  мысль  несет  в  себе
Аврелий?  Он  вне  мысли,  он  памятник  собственному  величию.  Если   вы
внимательно посмотрите искусство Франции  конца  восемнадцатого  века,  вы
сможете убедиться в том, что Греция перекочевала в Париж,  великая  Эллада
пришла к вольнодумцам...
     Как-то Плейшнер задержал Штирлица  возле  фресок  "человекозверей"  -
голова человека, а торс яростного вепря.
     - Как вам это? - спросил Плейшнер.
     Штирлиц подумал: "Похоже на сегодняшних немцев, превращенных в тупое,
послушное, дикое стадо". Он ничего не ответил Плейшнеру и отделался некими
"социальными"  звуками  -  так  он  называл    "м-да",    "действительно",
"ай-яй-яй",  когда  молчание  нежелательно,  но  и  всякий  прямой   ответ
невозможен.
     Проходя через пустые залы "Пергамона",  Штирлиц  часто  задавал  себе
вопрос: "Отчего же люди, творцы этого великого  искусства,  так  варварски
относились к своим гениям? Почему они разрушали,  и  жгли,  и  бросали  на
землю скульптуры? Отчего они были так бездушны к талантам своих ваятелей и
художников? Почему нам приходится собирать  оставшиеся  крохи  и  по  этим
крохам учить наше потомство  прекрасному?  Почему  древние  так  неразумно
отдавали своих живых богов на заклание варварам?"
     Штирлиц допил свой грог и раскурил потухшую сигарету. "Почему  я  так
долго вспоминал Плейшнера? Только потому, что мне недостает его брата? Или
я выдвигаю новую версию связи?  -  Он  усмехнулся:  -  По-моему,  я  начал
хитрить даже с самим собой. "С кем протекли его боренья? С самим собой,  с
самим собой..." Так, кажется, у Пастернака?"
     - Герр обер! - окликнул он кельнера. - Я ухожу, счет, пожалуйста...



        ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ                           (Борман)
__________________________________________________________________________

     Об этом человеке никто ничего не знал.  Он редко появлялся  в  кадрах
кинохроники и еще реже на  фотографиях  возле  фюрера.  Небольшого  роста,
крутоголовый, со шрамом на щеке, он старался прятаться за  спины  соседей,
когда фотографы щелкали затворами своих камер.
     Говорили, что в 1924 году он просидел четырнадцать месяцев  в  тюрьме
за политическое убийство. Никто толком не знал его до того дня, когда Гесс
улетел в Англию.  Гиммлер получил приказ фюрера навести  порядок  в  "этом
паршивом бардаке".  Так фюрер  отозвался  о  партийной  канцелярии,  шефом
которой был Гесс - единственный из членов  партии,  называвший  фюрера  по
имени и на "ты". За ночь люди Гиммлера провели более семисот арестов. Были
арестованы близкие сотрудники Гесса, но аресты обошли ближайшего помощника
шефа партийной канцелярии - его первого заместителя Мартина Бормана. Более
того, он в определенной мере направлял руку Гиммлера: он спасал нужных ему
людей от ареста, а ненужных, наоборот, отправлял в лагеря.
     Став преемником  Гесса,  он  ничуть  не  изменился:  был  по-прежнему
молчалив, так же ходил с блокнотиком в кармане, куда  записывал  все,  что
говорил Гитлер; жил по-прежнему очень  скромно.  Он  держался  подчеркнуто
почтительно с Герингом, Гиммлером и Геббельсом, но постепенно,  в  течение
года-двух, смог  сделаться  столь необходимым фюреру,  что тот шутя назвал
его  своей  тенью.  Он  умел  так  организовать  дело,  что  если   Гитлер
интересовался  чем-нибудь,  садясь  за  обед,  то к кофе у Бормана уже был
готов ответ.  Когда однажды  в  Берхтесгадене  фюреру  устроили  овацию  и
получилась неожиданная,  но тем не менее грандиозная демонстрация,  Борман
заметил,  что Гитлер стоит на солнцепеке.  Назавтра  на  том  самом  месте
Гитлер  увидел  дуб:  за  ночь  Борман  организовал  пересадку  громадного
дерева...
     Он знал, что Гитлер никогда заранее не готовит  речей:  фюрер  всегда
полагался на экспромт, и экспромт ему обычно удавался. Но Борман, особенно
во время встреч с государственными  деятелями  из-за  рубежа,  не  забывал
набросать для фюрера ряд тезисов, на которых стоило - с его точки зрения -
сконцентрировать наибольшее внимание.  Он делал эту незаметную,  но  очень
важную работу в высшей мере тактично, и у Гитлера ни разу не  шевельнулось
и мысли,  что  программные  речи  за  него  пишет  другой  человек,  -  он
воспринимал  работу  Бормана  как  секретарскую,    но    необходимую    и
своевременную. И когда однажды Борман захворал, Гитлер почувствовал, что у
него все валится из рук.
     Когда военные или министр промышленности  Шпеер  готовили  доклад,  в
котором фюреру преподносилась препарированная правда, Борман либо  находил
возможность доклад этот положить под сукно, либо в доверительной беседе  с
Йодлем или со Шпеером уговаривал их смягчить те или иные факты.
     - Давайте побережем его нервы, - говорил он, - этот  суррогат  горечи
можем и должны знать мы, но зачем же травмировать фюрера?
     Он был косноязычен, но зато умел прекрасно составлять деловые бумаги;
он был умен,  но  скрывал  это  под  личиной  грубоватого,  прямолинейного
простодушия; он был всемогущ, но умел вести  себя  как  простой  смертный,
который  "должен  посоветоваться",  прежде  чем    принять    мало-мальски
ответственное решение...
     Именно к этому человеку, к Мартину Борману, с секретной почтой из  СД
под  грифом  "С.  секретно,  вскрыть  лично"  попало  письмо    следующего
содержания:


          "Партайгеноссе Борман!  За  спиной  фюрера  известные  мне  люди
     начинают вести игру с представителями прогнивших западных  демократий
     в Швеции и Швейцарии.  Это делается во  время  тотальной  войны,  это
     делается в дни,  когда  на  полях  сражений  решается  будущее  мира.
     Являясь  офицером  СД,  я  смог  бы  информировать  Вас  о  некоторых
     подробностях этих  предательских  переговоров.  Мне  нужны  гарантии,
     поскольку, попади это мое письмо в  аппарат  СД,  я  буду  немедленно
     уничтожен.  Именно поэтому я не подписываюсь. Я прошу Вас,  если  мое
     сообщение Вам представляется важным, приехать завтра  к  отелю  "Нойе
     Тор" к 13.00. Преданный фюреру член СС и НСДАП".


     Борман долго сидел с этим письмом в руках.  Он думал  позвонить  шефу
гестапо Мюллеру. Он знал, как Мюллер ему обязан. Мюллер, старый сыщик, два
раза  в  начале   тридцатых    годов    громил    баварскую    организацию
национал-социалистской партии.  Потом он перешел на  службу  этой  партии,
когда она стала государственной партией Германии. До 1939 года шеф гестапо
был беспартийным: коллеги в службе  безопасности  не  могли  ему  простить
усердия во время Веймарской республики.  Борман помог ему вступить в  ряды
партии, дав за него гарантии лично фюреру.  Но Борман никогда не подпускал
к себе Мюллера слишком близко, присматривался к Мюллеру, взвешивая  шансы:
если уж приближать его - то до конца, посвящая в святая святых. Иначе игра
не стоит свеч.
     "Что это? - думал  Борман,  в  десятый  раз  рассматривая  письмо.  -
Провокация? Вряд ли.  Писал больной человек? Тоже  нет  -  это  похоже  на
правду... А если он из гестапо и если Мюллер тоже в этой игре? Крысы бегут
с тонущего корабля - всевозможно...  Во всяком случае, это может оказаться
неубиенной картой против  Гиммлера.  Тогда  я  смогу  перевести  партийные
деньги в нейтральные банки на имена моих, а не его людей..."
     Борман долго размышлял над этим письмом, но к  определенному  решению
так и не пришел.



        21.2.1945 (12 часов 39 минут)

     Айсман  включил  магнитофон.  Он  неторопливо   курил,    внимательно
вслушиваясь в чуть глуховатый голос Штирлица.
     "- Скажите, вам было страшно эти  два  месяца,  проведенные  в  нашей
тюрьме?
     - Мне было страшно все эти одиннадцать лет.
     - Демагогия. Я спрашиваю: вам было страшно в тюрьме?
     - Разумеется.
     -  Разумеется.  Вам  бы  не  хотелось  попасть  сюда  еще  раз,  если
предположить чудо? Если мы вас выпустим?
     - Нет. Мне вообще не хотелось бы иметь с вами дела.
     -  Прекрасно.  Но  если  я  поставлю  условием  вашего   освобождения
сохранение со мной добрых отношений?
     - Чисто человеческие добрые отношения с вами для  меня  будут  просто
естественным проявлением моего отношения к людям.  В той степени, в  какой
вы  будете  приходить  ко  мне  как  человек,  а   не    как    функционер
национал-социалистской партии, вы и будете для меня человеком.
     - Но я буду приходить к вам как человек, который спас вам жизнь.
     - Вы хотите помочь мне по внутреннему свободному влечению или строите
какой-то расчет?
     - Я строю на вас расчет.
     -  В  таком  случае  я  должен  убедиться,  что  цель,  которую    вы
преследуете, добрая.
     - Считайте, что мои цели избыточно честны.
     - Что вы будете просить меня сделать?
     - У меня есть приятели - люди науки, партийные функционеры,  военные,
журналисты - словом, личности.  Мне было бы занятно, если бы вы, когда мне
удастся, конечно, уговорить  начальство  освободить  вас,  побеседовали  с
этими людьми.  Я не буду у вас просить отчета об этих беседах. Я,  правда,
не отвечаю за то, что не будут поставлены диктофоны в соседней комнате, но
вы можете пойти в лес, поговорить там.  Мне просто будет  интересно  потом
спросить ваше мнение о  той  степени  зла  или  той  мере  добра,  которые
определяют этих людей. Такую дружескую услугу вы смогли бы оказать?
     - Допустим...  Но у меня уже возникает масса вопросов о том, почему я
слышу такого рода предложение.
     - А вы спрашивайте.
     - Либо вы чересчур доверяетесь мне и просите у меня поддержки в  том,
в чем не можете просить поддержки ни у кого, либо  вы  меня  провоцируете.
Если вы меня провоцируете, то наш разговор пойдет по кругу.
     - То есть?
     -  То  есть  мы  опять  не  найдем  общего  языка.   Вы    останетесь
функционером, а я - человеком, который выбирает посильный путь,  чтобы  не
стать функционером.
     - Что вас убедит в том, что я вас не провоцирую?
     - Только взгляд в глаза.
     - Будем считать, что мы с вами обменялись верительными грамотами".


     - Поднимите мне справку о поведении  пастора  в  тюрьме,  -  попросил
Айсман, кончив прослушивать пленку.  -  Все  о  его  манере  поведения,  о
контактах,  разговоры  с  другими   заключенными...    Словом,    максимум
подробностей.
     ...Ответ, который ему приготовили через час, оказался в  высшей  мере
неожиданным.  Оказывается, в январе 1945 года пастор Шлаг  был  из  тюрьмы
освобожден.  Из дела нельзя было понять, дал ли он согласие работать на СД
или его освобождение явилось следствием каких-то иных, непонятных  причин.
Была только директива Шелленберга выпустить Шлага под наблюдение Штирлица.
И все.
     Еще через полчаса ему принесли последний  документ:  с  Шлагом  после
освобождения работал специальный агент VI управления Клаус.
     - Где его материалы? - спросил Айсман.
     - Он был на прямой связи с штандартенфюрером Штирлицем.
     - Что, записей не осталось?
     - Нет, - ответили ему из картотеки, - записи в интересах операции  не
велись...
     - Найдите мне этого агента, - попросил Айсман. -  Но  так,  чтобы  об
этом знали только три человека: вы, я и он...



        27.2.1945 (12 часов 01 минута)

     На встречу с Борманом - а Штирлиц очень  надеялся,  что  эта  встреча
состоится, насадка на крючок была вкусной, - он ехал  медленно,  кружа  по
улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста.  Эту проверку
он устроил машинально; ничто за последние дни не казалось ему тревожным, и
ни разу он не просыпался среди ночи, как  бывало  раньше,  когда  он  всем
существом своим чувствовал тревогу.  Он тогда подолгу  лежал  с  открытыми
глазами, не включая света, и тщательно анализировал  каждую  свою  минуту,
каждое слово, произнесенное в беседе с любым человеком, даже с молочником,
даже со случайным попутчиком  в  вагоне  метро.  Штирлиц  старался  ездить
только на машине - избегал случайных контактов.  Но он считал, что  вообще
изолировать себя от мира тоже глупо, мало ли какое задание  могло  прийти.
Вот тогда резкая смена поведения могла насторожить тех,  кто  наблюдал  за
ним, а уж то, что  в  рейхе  за  каждым  наблюдали,  -  это  Штирлиц  знал
наверняка.
     Он тщательно продумывал все мелочи: люди его профессии обычно сгорали
на пустяках. Именно отработка мелочей дважды спасала его от провала.
     ...Штирлиц машинально посмотрел в зеркальце и удивленно  присвистнул:
тот "вандерер",  что  пристроился  за  ним  на  Фридрихштрассе,  продолжал
неотступно идти следом.  Штирлиц резко  нажал  на  педаль  акселератора  -
"хорьх" резко взял  с  места.  Штирлиц  понесся  к  Александерплац,  потом
повернул  к  Бергштрассе,  мимо  кладбища  вывернул  на  Ветераненштрассе,
оглянулся и понял, что хвост - если это был хвост - отстал. Штирлиц сделал
еще один контрольный  круг,  проехал  мимо  своего  любимого  ресторанчика
"Грубый Готлиб" и здесь - время у него еще было - остановился.
     "Если они снова прицепятся, - подумал он, - значит, что-то случилось.
А что могло случиться? Сейчас сядем, выпьем кофе  и  подумаем,  что  могло
случиться..."
     Он очень любил этот старинный кабачок.  Он назывался "Грубый  Готлиб"
потому, что хозяин, встречая гостей, говорил всем  -  вне  зависимости  от
рангов, чинов и положения в обществе:
     - Чего приперся, жирный боров? И бабу с собой привел - ничего себе...
Пивная бочка, туша старой коровы, вымя больной жирафы, а  не  баба!  Сразу
видно, жена! Небось вчера с  хорошенькой  тварью  приходил!  Буду  я  тебя
покрывать, - пояснял он жене гостя, - так я тебя и стану покрывать, собака
паршивая...
     Постепенно Штирлиц стал замечать,  что  наиболее  уважаемых  клиентов
Грубый Готлиб ругал особенно отборными ругательствами: в  этом,  вероятно,
тоже сказывалось уважение - уважение наоборот.
     Готлиб встретил Штирлица рассеянно:
     - Иди, жри пиво, дубина...
     Штирлиц пожал ему руку, сунул две марки и  сел  к  крайнему  дубовому
столику, за колонной, на которой были написаны ругательства мекленбургских
рыбаков - соленые и неуемно-циничные.  Это  особенно  нравилось  стареющим
женам промышленников.
     "Что могло случиться? - продолжал думать он,  попивая  свой  кофе.  -
Связи я не жду - отсюда  провала  быть  не  может.  Старые  дела?  Они  не
успевают управляться с новыми - саботаж растет, такого саботажа в Германии
не бывало. Эрвин... Стоп. А что, если они нашли передатчик?"
     Штирлиц достал сигареты, но именно потому,  что  ему  очень  хотелось
крепко затянуться, он не стал курить вовсе.
     Ему захотелось сейчас же поехать к развалинам дома Эрвина и Кэт.
     "Я сделал главную ошибку, - понял он. - Я должен был сам обшарить все
больницы: вдруг они ранены? Телефонам я зря поверил.  Этим я займусь сразу
после того, как поговорю с Борманом...  Он должен