Чиасо, он был встречен  Гюсманом  и  Парилли.  Когда  они  прибыли  в
     Лугано,  в  маленький  ресторан  "Бьянки",  Дольман,  как   и    было
     обговорено, заявил: "Мы хотим переговоров с западными союзниками  для
     того,  чтобы  сорвать  план  Москвы  по  созданию   коммунистического
     правительства Северной Италии.  Эта задача заставляет  нас  отбросить
     прежние обиды и думать о завтрашнем дне, зачеркнув всю взаимную  боль
     дня вчерашнего. Мир должен быть справедливым и достойным".
          Гюсман ответил,  что  единственно  возможные  переговоры  -  это
     переговоры о безоговорочной капитуляции.
          "Я не пойду на предательство, - сказал Дольман, - да и  никто  в
     Германии на это не пойдет".
          Гюсман,  однако,  настаивал   на    концепции    "безоговорочной
     капитуляции",  но  разговора  не  прекращал,  несмотря  на    твердую
     отрицательную позицию,  занятую  Дольманом  согласно  той  партитуре,
     которую мы с ним предварительно расписали.
          Далее, перебив Гюсмана, в беседу включился помощник  А.  Даллеса
     Поль Блюм.  Именно Блюм передал Дольману фамилии  двух  руководителей
     итальянского  Сопротивления:  Ферручи  Парри  и  Усмияни.  Эти   люди
     находятся в нашей тюрьме.  Они не являются коммунистами, и  это  дало
     нам возможность сделать вывод: американцы так же, как и мы, озабочены
     коммунистической угрозой  Италии.  Им  нужны  герои  Сопротивления  -
     некоммунисты,  которые  смогли  бы  в  нужный    момент    возглавить
     правительство, верное идеалам Запада.
          "Если эти люди будут освобождены  и  привезены  в  Швейцарию,  -
     сказал представитель Даллеса, - мы могли бы продолжить наши встречи".
          Когда Дольман вернулся ко мне, я понял, что переговоры начались,
     ибо никак иначе  нельзя  истолковать  просьбу  об  освобождении  двух
     итальянцев.  Дольман высказал предположение, что  Даллес  ждет  моего
     прибытия в Швейцарию.  Я отправился к  фельдмаршалу  Кессельрингу.  В
     результате  пятичасовой  беседы  я  сделал  вывод,  что   фельдмаршал
     согласится на почетную капитуляцию,  хотя  никаких  прямых  заверений
     Кессельринг не давал, вероятно в силу традиционного опасения говорить
     откровенно с представителем службы безопасности.
          Назавтра Парилли посетил меня на конспиративной  квартире  возле
     озера Гарда и передал мне от имени Даллеса приглашение на совещание в
     Цюрих.  Таким образом,  послезавтра  я  отправляюсь  в  Швейцарию.  В
     случае, если это ловушка, я выдвину официальную версию  о  похищении.
     Если же это начало переговоров - я буду информировать  вас  следующим
     письмом, которое отправлю сразу же по возвращении в свою ставку.

                                                          Ваш Карл Вольф".


     "Пергамон"  разбомбили  англичане,  но  профессор  Плейшнер  не  стал
эвакуироваться со всеми научными сотрудниками. Он испросил себе разрешения
остаться в Берлине и быть хранителем хотя бы  той  части  здания,  которая
уцелела.
     Именно к нему сейчас и поехал Штирлиц.
     Плейшнер ему очень обрадовался, утащил в свой подвал  и  поставил  на
электроплитку кофейник.
     - Вы тут не мерзнете?
     - Мерзну до полнейшего окоченения. А что прикажете делать? Кто сейчас
не мерзнет, хотел бы я знать? - ответил Плейшнер.
     - В бункере у фюрера очень жарко топят...
     - Ну, это понятно...  Вождь должен жить в тепле. Разве можно сравнить
наши заботы с его тревогами и заботами? Мы есть мы, каждый о  себе,  а  он
думает обо всех немцах.
     Штирлиц обвел внимательным взглядом подвал: ни одной  отдушины  здесь
не было, аппаратуру подслушивания сюда не  всадишь.  Поэтому,  затянувшись
крепкой сигаретой, он сказал:
     -  Будет  вам,  профессор...  Взбесившийся  маньяк  подставил  головы
миллионов под бомбы, а сам  сидит,  как  сволочь,  в  безопасном  месте  и
смотрит кинокартины вместе со своей бандой...
     Лицо Плейшнера  сделалось  мучнисто-белым,  и  Штирлиц  пожалел,  что
сказал все это, и пожалел, что он вообще пришел к несчастному  старику  со
своим делом.
     "Хотя почему это мое дело? - подумал  он.  -  Больше  всего  это  их,
немцев, дело и, следовательно, его дело".
     - Ну, - сказал Штирлиц, - отвечайте же... Вы не согласны со мной?
     Профессор по-прежнему молчал.
     - Так вот, - сказал Штирлиц, - ваш брат и мой друг  помогал  мне.  Вы
никогда не интересовались моей профессией - я штандартенфюрер СС и работаю
в разведке.
     Профессор всплеснул руками, словно закрывая лицо от удара.
     - Нет! - сказал он. - Нет и еще раз нет! Мой брат никогда не был и не
мог быть провокатором! Нет! - повторил он уже громче.  -  Нет!  Я  вам  не
верю!
     - Он не был провокатором, - ответил  Штирлиц,  -  а  я  действительно
работаю в разведке. В советской разведке...
     И он протянул Плейшнеру письмо.  Это  было  предсмертное  письмо  его
брата:
     "Друг.  Спасибо тебе за все. Я многому научился у  тебя.  Я  научился
тому, как надо любить и во имя этой любви ненавидеть тех, кто несет народу
Германии рабство. Плейшнер".
     - Он написал  так,  опасаясь  гестапо,  -  пояснил  Штирлиц,  забирая
письмо. - Рабство немецкому народу, как  вы  сами  понимаете,  несут  орды
большевиков и армады американцев.  Их-то, большевиков и американцев, мы  и
обязаны, как учит ваш брат, ненавидеть... Не так ли?
     Плейшнер долго молчал, забившись в громадное кресло.
     - Я аплодирую вам, - сказал он наконец,  -  я  понимаю...  Вы  можете
положиться на меня во всем. Но я должен сказать вам сразу: как только меня
ударят плетью по ребрам, я скажу все.
     - Я знаю, - ответил Штирлиц. - Что вы  предпочитаете  -  моментальную
смерть от яда или пытки в гестапо?
     - Если не  дано  третьего,  -  улыбнулся  Плейшнер  своей  неожиданно
беззащитной улыбкой, - естественно, я предпочитаю яд.
     - Тогда мы сварим кашу, - улыбнулся Штирлиц, - хорошую кашу...
     - Что я должен сделать?
     - А ничего. Жить. И быть готовым в любую минуту к тому, чтобы сделать
необходимое.



        7.3.1945 (22 часа 03 минуты)

     - Добрый вечер, пастор, - сказал Штирлиц, быстро  затворяя  за  собой
дверь. - Простите, что я так поздно. Вы уже спали?
     - Добрый вечер.  Я уже спал, но пусть это не тревожит  вас,  входите,
пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.
     - Спасибо. Куда позволите?
     - Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?
     - Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла  в  холод.  Всегда  лучше
одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
     - У меня жил человек.
     - Кто он?
     - Я не знаю.
     - Вы не интересовались, кто он?
     - Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
     - Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете.  Он говорил вам, что он
марксист.  Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он
им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.
     - Ах вот оно что...  Я говорил с ним как с человеком. Неважно, кто он
- коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
     - Вы не могли ему отказать, - повторил Штирлиц, - и вам неважно,  кто
он - коммунист или агент гестапо...  А если  из-за  того,  что  вам  важен
"просто человек", абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу
- это для вас важно?
     - Да, это важно для меня...
     - А если - еще более конкретно - на  виселицу  первыми  попадут  ваша
сестра и ее дети - это для вас важно?
     - Это же злодейство!
     - Говорить, что вам неважно, кто перед вами  -  коммунист  или  агент
гестапо, - еще большее злодейство, - ответил  Штирлиц,  садясь.  -  Причем
ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте
меня.  Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал,
это все делал он.  Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И
потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят.  С ним  вообще  не
станут говорить, ибо он мой агент.  Что  касается  вашей  сестры,  то  она
должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.
     - Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.
     - Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша  сестра  была  в
безопасности.
     - Вы словно оборотень...  Как я могу верить вам, если у  вас  столько
лиц?
     - Вам ничего другого не остается, пастор.  И вы поедете  в  Швейцарию
хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?
     - Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.
     - Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в  Швейцарии?  Вы
откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?
     - Вы умный человек.  Вы, вероятно, точно рассчитали, что в моих силах
и что выше моих сил...
     - Правильно. Вам жаль Германию?
     - Мне жаль немцев.
     - Хорошо.  Кажется ли вам, что мир - не медля ни минуты -  это  выход
для немцев?
     - Это выход для Германии...
     - Софистика, пастор, софистика.  Это выход для немцев, для  Германии,
для человечества.  Нам погибать не страшно - мы отжили свое, и  потом,  мы
одинокие стареющие мужчины. А дети?
     - Я слушаю вас.
     - Кого вы сможете найти в  Швейцарии  из  ваших  коллег  по  движению
пацифистов?
     - Диктатуре понадобились пацифисты?
     - Нет, диктатуре не  нужны  пацифисты.  Они  нужны  тем,  кто  трезво
оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны - это новые жертвы,
причем бессмысленные.
     - Гитлер пойдет на переговоры?
     - Гитлер на переговоры не пойдет.  На переговоры пойдут иные лица. Но
это преждевременный разговор.  Сначала мне нужно иметь  гарантии,  что  вы
свяжетесь там с людьми, которые обладают достаточным  весом.  Нужны  люди,
которые смогут помочь вам вступить в переговоры с представителями западных
держав. Кто может помочь вам в этом?
     Пастор пожал плечами:
     - Фигура президента швейцарской республики вас устроит?
     - Нет. Это официальные каналы. Это несерьезно. Я имею в виду деятелей
церкви, которые имеют вес в мире.
     - Все деятели церкви имеют вес в этом  мире,  -  сказал  пастор,  но,
увидев, как снова дрогнуло лицо Штирлица, быстро добавил:  -  У  меня  там
много друзей.  Было бы наивностью с моей стороны обещать  что-либо,  но  я
думаю, мне удастся обсудить этот  вопрос  с  серьезными  людьми.  Брюнинг,
например...  Его  уважают...  Однако  меня  будут  спрашивать,   кого    я
представляю.
     - Немцев,  -  коротко  ответил  Штирлиц.  -  Если  вас  спросят,  кто
конкретно намерен вести переговоры, вы спросите: "А кто конкретно  поведет
их со стороны Запада?" Но это через связь, которую я вам дам...
     - Через что? - не понял пастор.
     Штирлиц улыбнулся и пояснил:
     -  Все  детали  мы  еще  оговорим.  Пока  нам  важна   принципиальная
договоренность.
     - А где гарантия, что сестра и ее дети не попадут на виселицу?
     - Я освободил вас из тюрьмы?
     - Да.
     - Как вы думаете, это было легко?
     - Думаю, что нет.
     -  Как  вы  думаете,  имея  в  руках  запись  вашего   разговора    с
провокатором, мог бы я послать вас в печь?
     - Бесспорно.
     - Вот я вам и ответил.  Ваша сестра будет в безопасности. До тех пор,
естественно, пока вы будете делать то, что вам предписывает долг человека,
скорбящего о немцах.
     - Вы угрожаете мне?
     - Я предупреждаю вас.  Если вы поведете себя иначе, я ничего не смогу
сделать для того, чтобы спасти вас и вашу сестру.
     - Когда все это должно произойти?
     - Скоро. И последнее: кто бы ни спросил вас о нашем разговоре...
     - Я стану молчать.
     - Даже если вас будут спрашивать об этом под пыткой?
     - Я буду молчать.
     - Хочу вам верить...
     - Кто из нас двоих сейчас больше рискует?
     - Как вам кажется?
     - Мне кажется, что больше рискуете вы.
     - Правильно.
     - Вы искренни в желании найти мир для немцев?
     - Да.
     - Вы недавно пришли к этой мысли - дать мир людям?
     - Да как вам сказать, - ответил Штирлиц, - трудно ответить  до  конца
честно, пастор.  И чем честнее я отвечу, тем большим лжецом, право  слово,
могу вам показаться.
     - В чем будет состоять моя миссия более конкретно?  Я  ведь  не  умею
воровать документы и стрелять из-за угла...
     - Во-первых, - усмехнулся  Штирлиц,  -  этому  недолго  научиться.  А
во-вторых, я не требую от вас умения стрелять из-за угла. Вы скажете своим
друзьям, что Гиммлер через такого-то или такого-то своего представителя  -
имя я вам назову позже - провоцирует Запад. Вы об®ясните, что этот или тот
человек Гиммлера не может хотеть мира, вы докажете своим друзьям, что этот
человек - провокатор, лишенный веса и уважения, даже в СС. Вы скажете, что
вести переговоры с таким человеком не только глупо, но и  смешно.  Вы  еще
раз повторите им, что это безумие - идти на переговоры с СС, с  Гиммлером,
что переговоры надо вести с иными людьми, и назовете  им  серьезные  имена
сильных и умных людей. Но это - после.
     Перед тем как уйти, он спросил:
     - Кроме вашей прислуги, в доме никого нет?
     - Прислуги тоже нет дома, она уехала к родным.
     - Можно осмотреть дом?
     - Пожалуйста...
     Штирлиц поднялся на второй этаж и посмотрел из-за занавески на улицу:
центральная аллея маленького городка просматривалась отсюда вся.  На аллее
никого не было.
     Через полчаса Штирлиц приехал  в  бар  "Мехико"  -  там  он  назначил
встречу своему агенту, работавшему по вопросам  сохранения  тайны  "оружия
возмездия". Штирлиц хотел порадовать шефа гестапо - пусть завтра послушает
разговор. Это будет хороший разговор умного нацистского разведчика с умным
нацистским ученым: после ареста гестаповцами специалиста по атомной физике
Рунге Штирлиц не забывал время от времени  подстраховывать  себя  -  и  не
как-нибудь, а обстоятельно и всесторонне.



        8.3.1945 (09 часов 32 минуты)

     - Доброе утро, фрау Кин. Как наши дела? Что маленький?
     -  Спасибо,  мой  господин.  Теперь  он  начал  покрикивать,   и    я
успокоилась.  Я боялась, что из-за моей контузии у него что-то с  голосом.
Врачи осмотрели его - вроде бы все в порядке.
     - Ну и слава  богу!  Бедные  дети...  Такие  страдания  для  малюток,
только-только вступающих в мир! В этот грозный мир...  А у  меня  для  вас
новости.
     - Хорошие?
     - В наше время все новости дурные, но для вас они скорее хорошие.
     - Спасибо, - откликнулась Кэт. - Я никогда не забуду вашей доброты.
     - Скажите, пожалуйста, как ваша головная боль?
     - Уже лучше.  Во всяком случае, головокружение проходит, и  нет  этих
изнуряющих приступов обморочной дурноты.
     - Это симптомы сотрясения мозга.
     - Да. Если бы не моя грива - мальчика не было бы вовсе. Грива приняла
на себя первый удар этой стальной балки.
     - У вас не грива.  У вас роскошные волосы. Я любовался ими  в  первое
свое посещение. Вы пользовались какими-нибудь особыми шампунями?
     - Да. Дядя присылал нам из Швеции иранскую хну и хорошие американские
шампуни.
     Кэт все поняла.  Она перебрала в памяти вопросы, которые  задавал  ей
"господин из страховой компании".  Версия дяди из Стокгольма была надежной
и проверенной.  Она придумала несколько версий  по  поводу  чемодана.  Она
знала, что это - самый трудный вопрос, которого  она  постарается  сегодня
избежать, сказавшись совсем больной.  Она  решила  посмотреть  "страхового
агента" в деле.  Шведский дядя - самое легкое. Пусть  это  будет  обоюдным
экзаменом. Главное - начать первой, посмотреть, как он поведет себя.
     - Кстати, о вашем дядюшке. У него есть телефон в Стокгольме?
     - Муж никогда не звонил туда.
     Она еще не верила в то, что Эрвина больше нет.  Она попросту не могла
поверить в это.  После первой истерики, когда она молча билась в рыданиях,
старая санитарка сказала:
     - Не надо, миленькая.  У меня так было  с  сыном.  Тоже  думали,  что
погиб, а он лежал в госпитале.  А сейчас прыгает без ноги, но  -  дома,  в
армию его не взяли, значит, будет жить.
     Кэт захотелось  сразу  же,  немедля,  переслать  записку  Штирлицу  с
просьбой узнать, что с Эрвином, но она понимала, что  делать  этого  никак
нельзя,  хотя  без  связи  со  Штирлицем  ей  не  обойтись.  Поэтому   она
приказывала себе думать о том, как умно связаться  со  Штирлицем,  который
найдет Эрвина в госпитале, и все будет хорошо, и маленький будет гулять  с
Эрвином по Москве, когда все это кончится, и настанет теплое бабье лето  с
золотыми паутинками в воздухе,  и  березы  будут  желтые-желтые,  высокие,
чистые...
     - Фирма, - продолжал человек, - поможет получить телефонный  разговор
с дядей, как только  врачи  позволят  вам  встать.  Знаете,  эти  шведы  -
нейтралы, они богаты, и долг дяди - помочь вам.  Вы дадите ему послушать в
трубку, как кричит маленький, и его сердце дрогнет.  Теперь вот  что...  Я
договорился с руководством нашей  компании,  что  мы  выдадим  вам  первое
пособие  на  этих  днях,  не  дожидаясь  общей  перепроверки  суммы  вашей
страховки. Но нам необходимы имена двух гарантов.
     - Кого?
     - Двух  людей,  которые  бы  гарантировали...  простите  меня,  но  я
всего-навсего чиновник,  не  сердитесь,  -  которые  бы  подтвердили  вашу
честность. Еще раз прошу понять меня верно...
     - Ну, кто же станет давать такую гарантию?
     - Неужели у вас нет друзей?
     - Таких? Нет, таких нет.
     - Ну, хорошо.  Знакомые-то  у  вас  есть?  Просто  знакомые,  которые
подтвердили бы нам, что знали вашего мужа.
     - Знают, - поправила Кэт.
     - Он жив?!
     - Да.
     - Где он? Он был здесь?
     Кэт отрицательно покачала головой:
     - Нет. Он в каком-нибудь госпитале. Я уверена, что он жив.
     - Я искал.
     - Во всех госпиталях?
     - Да.
     - И в военных тоже?
     - Почему вы думаете, что он мог попасть в военный госпиталь?
     - Он инвалид войны...  Офицер...  Он  был  без  сознания,  его  могли
отвезти в военный госпиталь...
     - Теперь я за вас спокоен, -  улыбнулся  человек.  -  У  вас  светлая
голова, и дело явно идет на поправку.  Назовите мне, пожалуйста, кого-либо
из знакомых вашего супруга, я к завтрашнему дню уговорю  этих  людей  дать
гарантию.
     Кэт чувствовала, как у нее шумело в висках. С каждым новым вопросом в
висках шумело все больше и больше.  Даже не шумело,  а  молотило  каким-то
тупым металлическим и громким молотом.  Но она понимала, что молчать и  не
отвечать сейчас, после того как она все  эти  дни  уходила  от  конкретных
вопросов, было бы проигрышем. Она вспоминала дома на своей улице, особенно
разрушенные.  У Эрвина чинил радиолу генерал в отставке Нуш. Так. Он жил в
Рансдорфе, это точно. Возле озера. Пусть спрашивает его.
     - Попробуйте поговорить с генералом в отставке Фрицем Нушем. Он живет
в Рансдорфе, возле озера.  Он давний знакомый мужа. Я молю бога, чтобы  он
оказался добр к нам и сейчас.
     - Фриц Нуш, - повторил человек, записывая это имя в свою книжечку,  -
в Рансдорфе. А улицу не помните?
     - Не помню...
     - В справочном столе могут не дать адреса генерала...
     - Но он такой старенький. Он уже не воюет. Ему за восемьдесят.
     - Голова-то у него варит?
     - Что?
     - Нет, нет.  Просто я боюсь, у него склероз. Будь моя воля, я бы всех
людей старше  семидесяти  насильно  отстранял  от  работы  и  отправлял  в
специальные зоны для престарелых. От стариков все зло в этом мире.
     - Ну что вы. Генерал так добр...
     - Хорошо. Кто еще?
     "Назвать фрау Корн? - подумала  Кэт.  -  Наверное,  опасно.  Хотя  мы
ездили к ней отдыхать, но с нами был чемодан. Она может вспомнить, если ей
покажут фото. А она была бы хорошей кандидатурой: муж - майор СС..."
     - Попробуйте связаться с фрау Айхельбреннер.  Она живет  в  Потсдаме.
Собственный дом возле ратуши.
     - С