отает Рольф.
     - Он перестарался?
     - Да... Несколько перестарался...
     - И поэтому его убили? - негромко спросил Штирлиц.
     Он узнал об этом, когда шел  по  коридорам  гестапо,  направляясь  на
встречу с Борманом.
     - Это - мое дело, Штирлиц.  Давайте  уговоримся:  то,  что  вам  надо
знать, - вы от меня знать  будете.  Я  не  люблю,  когда  подсматривают  в
замочную скважину.
     - С какой стороны? - спросил Штирлиц жестко. - Я не люблю, когда меня
держат за болвана в старом польском преферансе. Я игрок, а не болван.
     - Всегда? - улыбнулся Мюллер.
     - Почти.
     - Ладно. Обговорим и это. А сейчас давайте-ка прослушаем еще раз этот
кусочек...
     Мюллер нажал кнопку "стоп", оборвавшую слова Бормана, и попросил:
     - Отмотайте метров двадцать.
     - Пожалуйста. Я заварю еще кофе?
     - Заварите.
     - Коньяку?
     - Я его терпеть не могу, честно говоря. Вообще-то я пью водку. Коньяк
ведь с дубильными веществами, это для сосудов плохо. А водка просто греет,
настоящая крестьянская водка.
     - Вы хотите записать текст?
     - Не надо. Я запомню. Тут любопытные повороты...
     Штирлиц включил диктофон.
     "Б о р м а н. Знает ли Даллес, что Вольф представляет Гиммлера?
     Ш т и р л и ц. Думаю что догадывается.
     Б о р м а н.  "Думаю" - в данном случае не ответ.  Если бы я  получил
точные  доказательства,  что  он  расценивает  Вольфа  как   представителя
Гиммлера, тогда можно было бы всерьез говорить о близком развале коалиции.
Возможно, они согласятся иметь дело с рейхсфюрером, тогда  мне  необходимо
получить запись их беседы. Сможете ли вы добыть такую пленку?
     Ш т и р л и ц. Сначала надо получить от Вольфа уверения в том, что он
выступает как эмиссар Гиммлера.
     Б о р м а н.  Почему вы  думаете,  что  он  не  дал  таких  заверений
Даллесу?
     Ш т и р л и ц.   Я  не  знаю.  Просто  я  высказываю   предположение.
Пропаганда врагов третирует рейхсфюрера, они  считают  его  исчадием  ада.
Они, скорее всего, постараются обойти  вопрос  о  том,  кого  представляет
Вольф.  Главное, что их будет интересовать, - кого он представляет в плане
военной силы.
     Б о р м а н.  Мне надо, чтобы они узнали, кого  он  представляет,  от
самого Вольфа. Именно от Вольфа... Или, в крайнем случае, от вас...
     Ш т и р л и ц. Смысл?
     Б о р м а н. Смысл? Смысл очень большой, Штирлиц. Поверьте мне, очень
большой.
     Ш т и р л и ц.   Чтобы  проводить  операцию,  мне  надо  понимать  ее
изначальный замысел.  Этого можно было бы  избежать,  если  бы  я  работал
вместе с целой группой, когда каждый приносит шефу что-то свое и из  этого
обилия материалов складывается точная картина.  Тогда мне не следовало  бы
знать генеральную задачу: я бы выполнял  свое  задание,  отрабатывал  свой
узел. К сожалению, мы лишены такой возможности.
     Б о р м а н.  Как вы думаете, обрадуется Сталин, если  позволить  ему
узнать о том, что западные союзники ведут переговоры не с кем-то, а именно
с  вождем  СС  Гиммлером?  Не  с  группой   генералов,    которые    хотят
капитулировать, не с подонком Риббентропом, который совершенно  разложился
и полностью деморализован, но  с  человеком,  который  сможет  сделать  из
Германии стальной барьер против большевизма?
     Ш т и р л и ц. Я думаю, Сталин не обрадуется, узнав об этом.
     Б о р м а н.  Сталин не поверит, если об этом ему сообщу  я.  А  что,
если об этом ему сообщит враг национал-социализма? Например,  ваш  пастор?
Или кто-либо еще...
     Ш т и р л и ц.  Вероятно, кандидатуры следует согласовать с Мюллером.
Он может подобрать и устроить побег стоящему человеку.
     Б о р м а н. Мюллер то и дело старается сделать мне любезность.
     Ш т и р л и ц.  Насколько мне известно, его положение крайне сложное:
он не может играть ва-банк, как я, - он слишком заметная фигура.  И потом,
он подчиняется непосредственно Гиммлеру.  Если  понять  эту  сложность,  я
думаю, вы согласитесь, что никто иной, кроме него, не выполнит эту задачу,
в том случае, если он почувствует вашу поддержку.
     Б о р м а н. Да, да... Об этом - потом. Это - деталь. О главном: ваша
задача - не срывать переговоры, а помогать переговорам.  Ваша задача -  не
затушевывать связь бернских  заговорщиков  с  Гиммлером,  а  выявлять  эту
связь. Выявлять в такой мере, чтобы скомпрометировать ею Гиммлера в глазах
фюрера, Даллеса - в глазах Сталина, Вольфа - в глазах Гиммлера.
     Ш т и р л и ц.  Если мне понадобится практическая помощь, с  кем  мне
можно контактовать?
     Б о р м а н.  Выполняйте все приказы Шелленберга, это - залог успеха.
Не обходите посольство, это их может раздражать: советник по партии  будет
знать о вас.
     Ш т и р л и ц. Я понимаю. Но, возможно, мне понадобится помощь против
Шелленберга. Эту помощь мне может оказать только один человек - Мюллер.
     Б о р м а н.  Я не  очень  верю  слишком  преданным  людям.  Я  люблю
молчунов..."
     В это время зазвонил телефон. Штирлиц заметил, как Мюллер вздрогнул.
     - Простите, группенфюрер, - сказал он и снял трубку: - Штирлиц...
     И он услыхал в трубке голос Кэт.
     - Это я, - сказала она. - Я...
     - Да! - ответил Штирлиц. - Слушаю вас, партайгеноссе. Где вас ждать?
     - Это я, - повторила Кэт.
     - Как под®ехать? - снова помогая ей, сказал Штирлиц, указывая Мюллеру
пальцем на диктофон, - мол, Борман...
     - Я в метро... Я в полиции...
     - Как? Понимаю. Слушаю вас. Куда мне под®ехать?
     - Я зашла позвонить в метро...
     - Где это?
     Он выслушал адрес, который назвала Кэт, потом еще раз повторил:  "Да,
партайгеноссе", - и положил трубку. Времени для раздумья не было. Если его
телефон продолжали слушать, то данные Мюллер получит лишь под утро.  Хотя,
скорее всего,  Мюллер  снял  прослушивание:  он  достаточно  много  сказал
Штирлицу, чтобы опасаться его.  Там видно будет, что  предпринять  дальше.
Главное - вывезти Кэт.  Он уже знает  многое,  остальное  можно  додумать.
Теперь - Кэт.


     Она осторожно опустила трубку и взяла свой берет, которым накрыла  то
место на столе, где под стеклом лежало  ее  фото.  Шуцман  по-прежнему  не
смотрел на нее.  Она шла к  двери,  словно  неживая,  опасаясь  окрика  за
спиной.  Но люди из гестапо уведомили полицию, что хватать следует женщину
молодую, двадцати пяти лет, с ребенком на руках. А тут была седая баба лет
сорока, и детей у нее на руках не было, а то,  что  глаза  похожи,  -  так
сколько таких похожих глаз в мире?


     - Может, вы подождете меня, группенфюрер?
     - А Шольц побежит докладывать Гиммлеру, что я отсутствовал неизвестно
где больше трех часов? В связи с чем этот звонок? Вы  не  говорили  мне  о
том, что он должен звонить...
     - Вы слышали - он просил срочно приехать...
     - Сразу после беседы с ним - ко мне.
     - Вы считаете, что Шольц работает против вас?
     - Боюсь, что начал.  Он глуп, я всегда держал исполнительных и глупых
секретарей.  Но оказывается, они хороши в дни побед, а на грани краха  они
начинают метаться, стараясь спасти себя.  Дурачок, он думает, что  я  хочу
погибнуть героем...  А рейхсфюрер хорош: он так конспирирует  свои  поиски
мира, что даже мой Шольц смог  понять  это...  Шольца  не  будет:  дежурит
какой-то фанатичный мальчик - он к тому же пишет стихи...


     Через полчаса Штирлиц посадил в машину Кэт. Еще полчаса он мотался по
городу, наблюдая, нет ли за  ним  хвоста,  и  слушал  Кэт,  которая  плача
рассказывала ему о том,  что  случилось  с  ней  сегодня.  Слушая  ее,  он
старался  разгадать,  было  ли  ее  поразительное   освобождение    частью
дьявольской игры  Мюллера  или  произошел  тот  случай,  который  известен
каждому разведчику и который бывает только раз в жизни.
     Он мотался по городу, потом поехал по дорогам, окружавшим  Берлин.  В
машине было тепло, Кэт сидела рядом, а дети спали  у  нее  на  коленях,  и
Штирлиц продолжал рассуждать: "Попадись я  теперь,  если  Мюллер  все-таки
получит данные о разговоре с женщиной, а не с Борманом, я провалю все. И у
меня уже не будет возможности сорвать игру Гиммлера в Берне. А это обидно,
ибо я теперь возле цели".
     Штирлиц затормозил около дорожного указателя: до  Рубинерканала  было
три километра. Отсюда можно добраться до Бабельсберга через Потсдам.
     "Нет, - решил Штирлиц. - Судя по тому, как  были  перепутаны  местами
чашки на кухне, днем у меня сидели люди Мюллера.  Кто знает, может быть, -
для моей же "безопасности"  -  они  вернутся  туда  по  указанию  Мюллера,
особенно после этого звонка".
     - Девочка, - сказал он, резко затормозив, - перебирайся назад.
     - А что случилось?
     - Ничего не случилось.  Все в порядке, маленькая. Теперь все в полном
порядке.  Теперь мы с тобой победители. Нет? Закрой окна синими шторками и
спи. Печку я не буду выключать. Я запру тебя - в моей машине тебя никто не
тронет.
     - А куда мы едем?
     - Недалеко, - ответил Штирлиц. - Не очень далеко.  Спи спокойно. Тебе
надо отоспаться - завтра будет очень много хлопот и волнений...
     - Каких волнений?  -  спросила  Кэт,  усаживаясь  удобнее  на  заднем
сиденье.
     - Приятных, - ответил Штирлиц и подумал: "С ней будет очень трудно. У
нее шок, и в этом ее винить нельзя".
     Он остановил машину, не  доезжая  трех  домов  до  особняка  Вальтера
Шелленберга.
     "Только бы он был дома, - повторял, как заклинание, Штирлиц, - только
бы он не уехал к Гиммлеру в Науэн или в Хохенлихен к Гебхардту, только  бы
он был дома".
     Шелленберг был дома.
     - Бригадефюрер, - сказал Штирлиц, не раздеваясь. Он присел на краешек
стула напротив Шелленберга, который был в теплом  халате  и  в  шлепанцах,
надетых на босу ногу. Штирлиц отметил для себя - совершенно непроизвольно,
- какая у него нежная матовая кожа на щиколотках. - Мюллер что-то знает  о
миссии Вольфа в Швейцарии.
     - Вы с ума сошли, - сказал Шелленберг, - этого не может быть...
     - Мюллер мне предложил на него работать.
     - А почему это Мюллер предложил именно вам?
     - Наверное, его люди вышли на пастора; это наше спасение, и я  должен
ехать в Берн. Я стану вести пастора, а вы должны дезавуировать Вольфа.
     - Поезжайте в Берн, немедленно...
     - А документы? Или воспользоваться "окном"?
     -  Это  глупо.  Вас  схватят  швейцарские  контрразведчики,  им  надо
выслуживаться перед американцами и красными в конце драки.  Нет, поезжайте
к нам и выберите себе надежные документы. Я позвоню.
     - Не надо. Напишите.
     - У вас есть перо?
     - Лучше, если вы сделаете это своим.
     Шелленберг потер лицо ладонями и сказал, заставив себя рассмеяться:
     - Я еще не проснулся - вот в чем дело.



        14.3.1945 (06 часов 32 минуты)

     Штирлиц гнал машину к границе, имея в кармане два паспорта: на себя и
свою жену фрау Ингрид фон Кирштайн.
     Когда пограничный шлагбаум Германии остался позади,  он  обернулся  к
Кэт и сказал:
     - Ну вот, девочка. Считай, что все.
     Здесь, в Швейцарии, небо было ослепительное и высокое.  В  нескольких
десятках метров за спиной небо было такое же бездонное, и  так  же  в  нем
угадывался размытый утренним светом желтый диск луны,  и  так  же  в  этом
желто-голубом небе стыли жаворонки, и так же оно было прекрасно -  но  это
было небо Германии, где каждую минуту могли показаться белые, ослепительно
красивые самолеты союзников, и от  них  каждую  секунду  могли  отделиться
бомбы, и бомбы эти, несшие смерть земле, в  первое  мгновение  -  в  лучах
солнца - казались бы алюминиево-белыми, и казалось бы тем, кто, затаившись
на земле, наблюдал за ними, что падают они точно в переносицу и потом лишь
исчезают, прежде чем подняться фонтаном черной весенней придорожной хляби,
поскольку скорость, сообщенная им смертоносной массой, вырывала их из поля
видения человеческого глаза  -  пока  еще  живого,  но  уже  беспомощного,
обреченного...
     Штирлиц  гнал  машину  в  Берн.  Проезжая  маленький   городок,    он
притормозил у светофора: мимо шли дети и жевали бутерброды. Кэт заплакала.
     - Что ты? - спросил Штирлиц.
     - Ничего, - ответила она, - просто я увидела мир, а он его никогда не
увидит...
     - Зато для маленького  все  страшное  теперь  кончилось,  -  повторил
Штирлиц, - и для девоньки тоже...
     Ему хотелось сказать Кэт что-то очень нежное и тихое, он не знал, как
это, переполнявшее его, выразить словами.  Сколько раз он произносил такие
нежные, тихие, трепетные слова  про  себя  -  Сашеньке...  Непроизнесенное
слово, повторяемое многократно, обязано либо стать стихом,  либо  умереть,
превратившись в невзрываемый, внутренний, постоянно ощущаемый груз.
     - Надо думать только о будущем, - сказал Штирлиц и  сразу  же  понял,
какую неуклюжую и совсем ненужную фразу сказал он.
     - Без прошлого нет будущего, - ответила Кэт и вытерла глаза, - прости
меня... Я знаю, как это тяжело - утешать плачущую женщину...
     - Ничего...  Плачь... Главное, теперь все  для  нас  кончено,  все  -
позади...



        БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ
__________________________________________________________________________

     Он ошибся.  Встретившись в Берне с пастором  Шлагом,  он  понял,  что
ничего еще не кончилось. Наоборот, он понял: все еще только начинается. Он
понял это, познакомившись с записью беседы, состоявшейся между Даллесом  и
агентом СС  Гогенлоэ.  Эту  запись  пастор  получил  через  людей  бывшего
канцлера  Брюнинга.  Враги  говорили  как  друзья,  и  внимание  их   было
сосредоточено, в частности, на "русской опасности".


          "А л е к с у.   В  дополнение  к   отправленным   материалам   о
     переговорах Даллес - Вольф.
          Препровождая при сем  копию  беседы  Даллеса  с  полковником  СС
     князем Гогенлоэ, считаю необходимым высказать следующие соображения:
          1.  Как  мне  кажется,  Даллес  не  информирует  полностью  свое
     правительство  о  контактах  с  СС.  Видимо,  он  информирует    свое
     правительство о  контактах  с  "противниками"  Гитлера.  К  таким  ни
     Гогенлоэ, ни Вольф не относятся.
          2. Рузвельт неоднократно заявлял о том, что цель Америки, как  и
     всех  участников  антигитлеровской   коалиции,    -    безоговорочная
     капитуляция Германии.  Однако Даллес,  как  это  явствует  из  записи
     беседы,  говорил  о  компромиссе,  даже  о  сохранении   определенных
     институтов гитлеризма.
          3. Всякая коалиция предполагает честность  участников  союза  по
     отношению  друг  к  другу.  Допуская  на  минуту  мысль,  что  Даллес
     прощупывал  немцев,  ведя  подобного  рода   беседу,    я    вынужден
     опровергнуть себя, поскольку всякому разведчику будет очевидна выгода
     немцев и проигрыш Даллеса, 1- то есть немцы узнали больше  о  позиции
     Америки, чем Даллес о позициях и намерениях Гитлера.
          4.  Я  допустил  также  мысль,  что  разведчик   Даллес    начал
     "провокацию" с немцами.  Но в прессе Швейцарии его  открыто  называют
     личным  представителем  президента.  Можно  ли    допустить,    чтобы
     "провокацию" организовал человек,  являющийся  личным  представителем
     Рузвельта?
          Вывод: либо определенные круги Запада начали вести двойную игру,
     либо Даллес близок к предательству интересов США как одного из членов
     антигитлеровской коалиции.
          Рекомендация: необходимо дать знать союзникам, что наша  сторона
     информирована о переговорах, происходящих в Швейцарии.  Рассчитываю в
     ближайшее же время передать через налаженную связь новые  подробности
     бесед" которые имеют здесь место между Вольфом и Даллесом. Впрочем, я
     бы не считал это беседами - в том плане, какой известен дипломатии. Я
     бы  называл  это  сепаратными  переговорами.    Ситуация    сложилась
     критическая, и  необходимы  срочные  меры,  которые  позволят  спасти
     антигитлеровскую коалицию от провокаций, возможно, в конечном  счете,
     двусторонних.  Ю с т а с".


     После того как это экстренное  донесение  было  отправлено  в  Центр,
Штирлиц уехал к озеру - в тишину  и  одиночество.  Ему  было  сейчас,  как
никогда, плохо; он чувствовал себя опустошенным, обобранным.
     Он-то помнил, какое страшное ощущение пережил в сорок первом году  22
июня - весь тот день, пока молчал Лондон.  И он  помнил,  какое  громадное
облегчение испытал он, услышав речь Черчилля.  Несмотря на  самые  тяжелые
испытания, выпавшие на долю Родины летом сорок первого года,  Штирлиц  был
убежден, причем отнюдь не фанатично, но логически выверенно,  в  том,  что
победа - как бы ни был труден путь к ней - неминуема.  Ни одна держава  не
выдерживала войны на два фронта.
     Последовательность целей - удел гения,  действия  которого  подчинены
логике.  А бесконтрольная маниакальность фюрера, жившего в мире  созданных
им иллюзий, обрекла германскую нацию на трагедию.
     Вернувшись из Кракова, Штирлиц был на приеме в румынском  посольстве.
Обстановка торжественная; лица гостей светились весельем,  тускло  мерцали
тяжелые ордена генералов, искрилось сладковатое румынское вино,  сделанное
по  рецептам  Шампани,  произносились  торжественные  речи,   в    которых
утверждалась  непобедимость  германо-румынского  военного  содружества,  а
Штирлиц чувствовал  себя  здесь  словно  в  дешевом  балагане,  где  люди,
дорвавшиеся до власти, разыгрывают феерию жизни, не чувствуя, что  сами-то
они уже нереальны и обречены.  Штирлиц считал, что Германия, зажатая между
Советским Союзом и Великобританией, а в  недалеком  будущем  и  Штатами  -
Штирлиц верил в это, - подписала себе смертный приговор.
     Для Штирлица было едино горе Минска, Бабьего Яра  или  Ковентри:  те,
кто сражался против гитлеризма, были для него братьями по оружию. Дважды -
на свой страх и риск - он спасал  английских  разведчиков  в  Голландии  и
Бельгии без всяких на то указаний или просьб. Он спасал своих товарищей по
борьбе, он просто-напросто выполнял свой солдатский долг.
     Он испытывал гордость за ребят Эйзенхауэра и  Монтгомери,  когда  они
пересекли Ла-Манш и спасли Париж; он был счастлив, когда Сталин пришел  на
помощь союзникам во время гитлеровского наступления в Арденнах.  Он верил,
что  теперь  этот  наш  громадный  и  крохотный  мир,  уставший  от  войн,
предательств, смертей и вражды, наконец обретет долгий и спокойный  мир  и
дети забудут, картонное шуршание светомаскировок, а взрослые  -  маленькие
гробики.
     Штирлиц не хотел верить в возможность сепаратного сговора гитлеровцев
с союзниками, в каком бы виде он ни выражался, до тех пор, пока сам  лицом
к лицу не столкнулся с этим заговором.
     Штирлиц мог понять, что толкало к этому сговору Шелленберга  и  всех,
кто был за ним: спасение жизней, страх перед ответственностью - и все  эти
чисто личные мотивы маскировались высокими  словами  о  спасении  западной
цивилизации и противостоянии большевистским ордам. Все это Штирлиц понимал
и  считал  действия  Шелленберга  разумными  и  единственно  для  нацистов
возможными.  Но он не мог понять, сколько ни  старался  быть  об®ективным,
позицию Даллеса, который самим фактом переговоров заносил руку на единство
союзников.
     "А если Даллес не политик и даже не политикан? - продолжал рассуждать
Штирлиц.  Он сидел на скамейке возле озера, сгорбившись, надвинув на глаза
кепи, острее, чем обычно, ощущая  свое  одиночество.  -  А  что,  если  он
попросту рисковый игрок?  Можно,  конечно,  не  любить  Россию  и  бояться
большевиков, но ведь он обязан понимать, что сталкивать Америку с  нами  -
это значит обрекать мир на такую страшную  войну,  какой  еще  не  было  в
истории человечества.  Неужели зоологизм ненависти так силен в людях  того
поколения, что они  смотрят  на  мир  глазами  застаревших  представлений?
Неужели дряхлые политиканы и старые разведчики смогут столкнуть лбами  нас
с американцами?"
     Штирлиц поднялся - ветер с оз