лагаю вам еще раз вернуться к моему предложению. Вы говорите,
что вы в том и другом случае конченый человек, но разве  вы  не  являетесь
патриотом Германии?
     - Являюсь. Но что понимать под "патриотом Германии"?
     - Верность нашей идеологии.
     - Идеология - это еще не страна.
     - Во всяком случае, наша страна живет  идеологией  фюрера.  Разве  не
есть ваш долг, долг духовного пастыря, быть с народом, который  исповедует
нашу идеологию?
     - Если бы я вел с вами равный спор, я бы знал, что ответить на это.
     - А я приглашаю вас к равному спору.
     - Быть с народом - это одно, а  чувствовать  себя  в  том  положении,
когда ты поступаешь по справедливости и по вере, - другое.  Эти вещи могут
совпадать и могут не совпадать.  В данном случае вы мне предлагаете не тот
выход,  который  соответствует  моему  убеждению.  Вы  собираетесь    меня
использовать как момент  приложения  каких-то  сил,  с  тем  чтобы  я  вам
подписал какое-то заявление.  Облекаете же  вы  это  предложение  в  такую
форму, как будто видите во мне личность.  Зачем же вы говорите со мной как
с личностью, когда вы предлагаете мне быть рычагом? Так и скажите: или  мы
тебя убьем, или подпиши эту бумагу.  А куда идет немецкий народ, на  каком
языке он говорит, мне не важно, ибо, по существу, я уже мертвец.
     - Это неправильно.  Неправильно по следующим причинам. Я не прошу вас
подписывать никакой бумаги.  Допустим, я снимаю свой первый  вопрос,  свое
первое предложение о вашем открытом выступлении в прессе  и  по  радио,  в
котором вы выскажетесь против своих собратьев  по  религии,  оппозиционных
нашему  режиму.  Я  просил  бы  вас  сначала  прийти   к    моей    правде
национал-социализма,  а  потом,  если  вы  найдете  для  себя  возможность
согласиться с этой правдой, помогать нам в той мере, в какой вы поверите в
нашу истину.
     - Если вопрос  стоит  так  -  попробуйте  меня  убедить  в  том,  что
национал-социализм дает человеку больше, чем что бы то ни было другое.
     - Я  готов.  Но  ведь  национал-социализм  -  это  наше  государство,
государство, ведомое великими идеями фюрера, в то время как  альтернативой
этому государству вы, люди веры, ничего  не  предлагаете.  Вы  предлагаете
только моральное совершенство.
     - Совершенно точно.
     - Но ведь не только моральным совершенством жив человек, хотя он  жив
и не только хлебом единым.  Значит, мы хотим блага нашему народу.  Давайте
будем считать это первым шагом на  том  пути,  который  потом  приведет  к
дальнейшему моральному совершенствованию нашей нации.
     - Хорошо, в таком случае  я  спрошу  вас  об  одном:  концлагеря  или
допросы, подобные тому, какой вы ведете в отношении меня, духовного  лица,
есть неизбежное следствие вашей государственности?
     - Бесспорно, ибо мы оберегаем вас  от  гнева  нашей  нации,  которая,
узнав, что вы являетесь противником фюрера, противником  нашей  идеологии,
подвергнет вас физическому уничтожению.
     - Но где же начало, а где следствие? Откуда появляется гнев  нации  и
является  ли  гнев  нации  необходимой  чертой  того  режима,  который  вы
проповедуете? Если  -  да,  то  с  каких  пор  гнев  стал  самостоятельным
положительным фактором? Это не гнев, это реакция на зло.  Если гнев у  вас
лежит в  основании,  если  гнев  у  вас  есть  причина,  а  все  остальное
следствие, одним словом, если вы зло  вводите  в  причину,  то  почему  вы
хотите меня убедить, что зло - это благо?
     - Нет, "зло" - это сказали вы,  а  я  сказал  -  "ненависть  народа".
Ненависть народа, который впервые за много лет унизительного  Версальского
договора,  после  засилия  еврейских  банкиров  и    лавочников    получил
возможность спокойной жизни.  Народ гневается, когда кто-то,  пускай  даже
духовное  лицо,  пытается  подвергнуть  сомнению  те  великие  завоевания,
которые принесла наша партия, ведомая великим фюрером.
     - Очень хорошо... Спокойно жить и воевать - это одно и то же?
     -  Мы  воюем  только  для  того,  чтобы  обеспечить  себе   жизненное
пространство.
     - А держать четверть населения в концлагерях - это благо или  это  та
самая гармоническая жизнь, за которую я должен положить живот свой?
     - Вы ошибаетесь.  В наших концлагерях,  которые,  кстати  говоря,  не
являются орудием уничтожения, - это вы пользуетесь, очевидно,  сведениями,
почерпнутыми из вражеских источников,  -  содержится  отнюдь  не  четверть
страны.  И потом, на воротах каждого нашего концлагеря  написано:  "Работа
делает  свободным".  Мы  в  концлагерях   воспитываем    заблудших,    но,
естественно, те, которые не  заблуждались,  но  были  нашими  врагами,  те
подлежат уничтожению.
     - Значит, вы решаете, кто перед вами виноват, кто - нет?
     - Бесспорно.
     - Значит, вы заранее  знаете,  чего  хочет  данный  человек,  где  он
ошибается, а где нет?
     - Мы знаем, чего хочет народ.
     - Народ. Из кого состоит народ?
     - Из людей.
     - Как же вы знаете, чего хочет народ,  не  зная,  чего  хочет  каждый
человек? Вернее, зная заранее, чего он хочет, диктуя ему, предписывая? Это
уже химера.
     - Вы не правы. Народ хочет хорошей пищи...
     - И войны за нее?
     - Подождите. Хорошей пищи, хорошего дома, автомобиля, радости в семье
и - войны за это свое счастье! Да, войны!
     - И еще он хочет, чтобы инакомыслящие сидели  в  лагерях?  Если  одно
вытекает из другого с неизбежностью, значит, что-то  неправильно  в  вашем
счастье, ибо счастье, которое добывается  таким  способом,  уже  не  может
быть, с моей точки зрения, чистым.  Я, может быть, смотрю на  вещи  иначе,
чем вы.  Наверное, с вашей точки зрения, цель оправдывает средство. То  же
проповедовали иезуиты.
     - Вы, как  пастырь,  видимо,  не  подвергаете  ревизии  все  развитие
христианства?  Или  вы  все  же  позволяете  себе  подвергать   остракизму
отдельные  периоды  в  развитии  христианского  учения?    В    частности,
инквизицию?
     - Я знаю, что вам ответить.  Разумеется, инквизиция  была  в  истории
христианства.  Между прочим, с моей точки  зрения,  падение  испанцев  как
нации было связано с тем, что они подменили  цель  средством.  Инквизиция,
которая  первоначально  была  учреждена  как  средство   очищения    веры,
постепенно превратилась в самоцель.  То есть само очищение, само аутодафе,
сама  -эта  жестокость,  само  это  преследование  инакомыслящих,  которое
первоначально задумывалось как очищение верой,  постепенно  стало  ставить
зло перед собой как самоцель.
     - Понятно.  Скажите, а как часто в истории христианства инакомыслящие
уничтожались церковью во имя того,  естественно,  чтобы  остальной  пастве
лучше жилось?
     - Я вас понял.  Уничтожались, как правило, еретики.  А  все  ереси  в
истории христианства суть  бунты,  которые  основывались  на  материальном
интересе.  Все ереси в христианстве проповедуют  идею  неравенства,  в  то
время как Христос проповедовал  идею  равенства.  Подавляющее  большинство
ересей в истории христианства строилось на том основании, что  богатый  не
равен бедному, что бедный должен уничтожить богатого либо стать богатым  и
сесть на его место, между тем как идея Христа  состояла  в  том,  что  нет
разницы в принципе между человеком и человеком  и  что  богатство  так  же
преходяще, как бедность.  В то  время  как  Христос  пытался  умиротворить
людей, все ереси взывали к крови.  Между  прочим,  идея  зла  -  это,  как
правило,  принадлежность  еретических  учений,   и    церковь    выступала
насильственно против ересей во имя того,  чтобы  насилие  не  вводилось  в
нравственный кодекс христианства.
     - Правильно. Но, выступая против ереси, которая предполагала насилие,
церковь допускала насилие?
     - Допускала, но не делала его целью и не оправдывала его в принципе.
     - Насилие против ереси допускалось в течение, по-моему, восьми-девяти
веков, не так ли? Значит, восемьсот-девятьсот лет  насиловали  ради  того,
чтобы искоренить насилие.  Мы пришли к власти в  1933  году.  Чего  же  вы
хотите от  нас?  За  одиннадцать  лет  мы  ликвидировали  безработицу,  за
одиннадцать лет мы накормили всех немцев, да - насилуя инакомыслящих! А вы
мешаете нам - словесно! Но  если  вы  такой  убежденный  противник  нашего
режима, не было бы для вас более целесообразным опираться на материальное,
а  не  духовное?  В  частности,    попробовать    организовать    какую-то
антигосударственную группу среди своих прихожан  и  работать  против  нас?
Листовками,  саботажем,  диверсиями,  вооруженными  выступлениями   против
определенных представителей власти?
     - Нет, я никогда не пошел бы на этот путь по той  простой  причине...
не потому, что я боюсь чего бы то ни было...  Просто этот путь кажется мне
в принципе неприемлемым, потому что, если я  начну  против  вас  применять
ваши методы, я невольно стану похожим на вас.
     - Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет:
"Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него..."
     - Я не буду ему мешать.
     - Он скажет: "Я хочу убить гауляйтера".  А у гауляйтера  трое  детей,
девочки: два года, пять лет и девять лет.  И жена, у которой  парализованы
ноги. Как вы поступите в таком случае?
     - Я не знаю.
     - И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего?  Вы
не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете
мне?
     - Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним,  можно
неизбежно погубить жизнь других.  Когда идет такая  бесчеловечная  борьба,
всякий активный шаг может привести лишь к новой крови.  Единственный  путь
поведения духовного лица в данном случае -устраниться  от  жестокости,  не
становиться на сторону палача.  К сожалению, это путь пассивный, но всякий
активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови.
     - Я убежден, если мы к вам применим  третью  степень  допроса  -  это
будет мучительно и  больно,  -  вы  все-таки  нам  назовете  фамилию  того
человека.
     - Вы  хотите  сказать,  что  если  вы  превратите  меня  в  животное,
обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно,  что  я  это  и
сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае, зачем вам понадобилось вести
этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте  меня  как
животное или как машину...
     - Скажите, а если бы к вам обратились люди - злые враги, безумцы -  с
просьбой  поехать  за  рубеж,  в  Великобританию,  Россию,  Швецию  или  в
Швейцарию, и стать посредником, передать какое-либо  письмо,  эта  просьба
оказалась бы для вас осуществимой?
     - Быть посредником - естественное для меня состояние.
     - Почему так?
     - Потому что посредничество между людьми в их отношениях к богу - мой
долг.  А отношение человека  к  богу  нужно  только  для  того,  чтобы  он
чувствовал себя человеком в полном смысле  слова.  Поэтому  я  не  отделяю
отношение человека к богу от отношения  человека  к  другому  человеку.  В
принципе это одно и то же отношение - отношение единства.  Поэтому  всякое
посредничество между людьми в принципе  является  для  меня  естественным.
Единственное условие, которое я  для  себя  при  этом  ставлю,  чтобы  это
посредничество вело к добру и осуществлялось добрыми средствами.
     - Даже если оно будет злом для нашего государства?
     - Вы вынуждаете меня давать общие  оценки.  Вы  прекрасно  понимаете,
что, если государство строится на насилии, я, как духовное лицо,  не  могу
одобрять его в принципе.  Конечно, я хотел бы, чтобы люди жили иначе,  чем
они живут.  Но если бы я знал, как этого добиться! В принципе я хотел  бы,
чтобы  те  люди,  которые   сейчас    составляют    национал-социалистское
государство, остались живы и все составляли бы какое-то иное единство. Мне
не хотелось бы никого убивать.
     - По-моему, предательство  страшно,  но  еще  страшнее  равнодушие  и
пассивное наблюдение за тем, как происходит и предательство и убийство.
     - В таком случае, может быть только одно участие в этом - прекращение
убийства.
     - Сие от вас не зависит.
     - Не зависит. А что вы называете предательством?
     - Предательство - это пассивность.
     - Нет, пассивность - это еще не предательство.
     - Это страшнее предательства..."


     Айсман почувствовал, как здание стало сотрясаться. "Наверное,  бомбят
совсем рядом, - подумал он. - Или кидают очень большие  бомбы...  Странный
разговор..."
     Он позвонил дежурному.  Тот вошел -  иссиня-бледный,  потный.  Айсман
спросил:
     - Это была официальная запись или контрольная?
     Дежурный тихо ответил:
     - Сейчас, я должен уточнить.
     - Бомбят близко?
     - У нас выбило стекла...
     - А в убежище вам уйти нельзя?
     - Нет, - ответил дежурный. - Это запрещено.
     Айсман хотел было продолжать прослушивание, но  вернувшийся  дежурный
сообщил ему, что Штирлиц запись не вел;  это  осуществлялось  по  указанию
контрразведки - в  целях  контрольной  проверки  сотрудников  центрального
аппарата.


     Шелленберг сказал:
     - Это были тонные бомбы, не меньше.
     - Видимо, - согласился Штирлиц.  Он сейчас испытывал  острое  желание
выйти из кабинета и немедленно сжечь ту бумагу, которая лежала  у  него  в
папке - рапорт Гиммлеру о переговорах  "изменников  СД"  с  Западом.  "Эта
хитрость Шелленберга, - думал Штирлиц,  -  не  так  проста,  как  кажется.
Пастор, видимо, интересовал его с самого начала.  Как фигура  прикрытия  в
будущем.  То, что пастор понадобился именно сейчас, - симптоматично. И без
ведома Гиммлера он бы на это не пошел!" Но Штирлиц понимал, что он  должен
не спеша, пошучивая, обговаривать с Шелленбергом  все  детали  предстоящей
операции, никак не высказывая волнения.
     - По-моему, улетают, - сказал Шелленберг, прислушиваясь. - Или нет?
     - Улетают, чтобы взять новый запас бомб...
     - Нет,  эти  сейчас  будут  развлекаться  на  базах.  У  них  хватает
самолетов, чтобы бомбить нас беспрерывно...  Так, значит, вы считаете, что
пастор, если мы возьмем его сестру с  детьми  как  заложницу,  обязательно
вернется?
     - Обязательно...
     - И будет по возвращении молчать на допросе  у  Мюллера  о  том,  что
именно вы просили его поехать туда в поиске контактов?
     - Не убежден. Смотря кто его будет допрашивать.
     - Лучше, чтобы у вас остались магнитофонные ленты с его  беседами,  а
он... так сказать, сыграл в ящик при бомбежке?
     - Подумаю.
     - Долго хотите думать?
     - Я бы просил разрешить повертеть эту идею как следует.
     - Сколько времени вы собираетесь "вертеть идею"?
     - Постараюсь к вечеру кое-что предложить.
     - Хорошо, - сказал Шелленберг. - Улетели все-таки... Хотите кофе?
     - Очень хочу, но только когда кончу дело.
     - Хорошо.  Я рад, что вы так точно все  поняли,  Штирлиц.  Это  будет
хороший урок Мюллеру.  Он стал хамить. Даже рейхсфюреру.  Мы  сделаем  его
работу и утрем ему нос. Мы очень поможем рейхсфюреру.
     - А рейхсфюрер не знает об этом?
     - Нет...  Скажем так - нет. Ясно? А вообще мне очень приятно работать
с вами.
     - Мне тоже.
     Шелленберг проводил штандартенфюрера до  двери  и,  пожав  ему  руку,
сказал:
     - Если все будет хорошо, сможете поехать дней на  пять  в  горы:  там
сейчас прекрасный отдых - снег голубой, загар коричневый... Боже, прелесть
какая, а? Как же много мы забыли с вами во время войны!
     - Прежде всего, мы забыли самих себя, - ответил Штирлиц, - как пальто
в гардеробе после крепкой попойки на пасху.
     - Да, да, - вздохнул Шелленберг, - как пальто  в  гардеробе...  Стихи
давно перестали писать?
     - И не начинал вовсе.
     Шелленберг погрозил ему пальцем:
     - Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц.
     - Могу поклясться, - улыбнулся Штирлиц, - все писал, кроме стихов:  у
меня идиосинкразия к рифме.



        18.2.1945 (13 часов 53 минуты)

     Уничтожив свое письмо Гиммлеру и доложив ад®ютанту  рейхсфюрера,  что
все  вопросы  решены  у  Шелленберга,  Штирлиц   вышел    из    дома    на
Принц-Альбрехтштрассе и медленно пошел к Шпрее. Тротуар был подметен, хотя
еще ночью здесь был завал битого кирпича: бомбили теперь каждой  ночью  по
два, а то и по три раза.
     "Я был на грани провала, - думал Штирлиц. - Когда Шелленберг  поручил
мне заняться пастором Шлагом,  его  интересовал  бывший  канцлер  Брюнинг,
который сейчас живет в эмиграции в Швейцарии. Его волновали связи, которые
могли быть у пастора.  Поэтому Шелленберг так легко пошел на  освобождение
старика, когда я сказал, что он станет сотрудничать  с  нами.  Он  смотрел
дальше, чем я.  Он рассчитывал, что пастор станет подставной фигурой в  их
серьезной игре.  Как пастор может войти в  операцию  Вольфа?  Что  это  за
операция? Почему Шелленберг сказал о поездке Вольфа в  Швейцарию,  включив
радио? Если он боится произнести это громко, то, значит,  обергруппенфюрер
Карл Вольф наделен всеми полномочиями: у него ранг в СС, как у Риббентропа
или Фегеляйна.  Шелленберг не мог мне не сказать про Вольфа - иначе  я  бы
задал ему вопрос: "Как можно готовить операцию,  играя  втемную?"  Неужели
Запад хочет сесть за стол с Гиммлером? В общем-то, за  Гиммлером  -  сила,
это они понимают.  Это немыслимо, если они сядут за  один  стол!  Ладно...
Пастор будет приманкой, прикрытием, так они все задумали.  Но они,  верно,
не  учли,  что  Шлаг  имеет  там  сильные  связи.  Значит,  я  должен  так
сориентировать старика, чтобы он использовал свое влияние против тех,  кто
- моими руками - отправит его туда. Я-то думал использовать его в качестве
запасного  канала  связи,  но  ему,  вероятно,  предстоит  сыграть   более
ответственную роль.  Если я  снабжу  его  своей  легендой,  а  не  текстом
Шелленберга, к нему придут и из Ватикана, и от англо-американцев.  Ясно. Я
должен подготовить ему такую легенду, которая  вызовет  к  нему  серьезный
интерес, контринтерес по отношению ко всем другим  немцам,  прибывшим  или
собирающимся прибыть туда.  Значит, сейчас мне важна легенда  для  него  -
во-первых, и имена тех, кого он представляет здесь - как оппозицию Гитлеру
и Гиммлеру, - во-вторых".
     Штирлиц долго сидел за рюмкой  коньяку,  спустившись  в  "Вайнштюбе".
Здесь было тихо, и никто не отвлекал его от раздумий.
     "Один Шлаг - это и много и мало.  Мне нужна страховка. Кто?  -  думал
Штирлиц. - Кто же?"
     Он закурил, положил сигарету в пепельницу и сжал  пальцами  стакан  с
горячим грогом. "Откуда у них столько вина?  Единственное,  что  продается
без карточек, - вино и коньяк.  Впрочем,  от  немцев  можно  ожидать  чего
угодно, только одно им не грозит - спиваться они не умеют.  Да, мне  нужен
человек, который ненавидит эту банду.  И  который  может  быть  не  просто
связным. Мне нужна личность..."
     Такой человек у Штирлица  был.  Главный  врач  госпиталя  имени  Коха
Плейшнер  помогал  Штирлицу  с  тридцать  девятого    года.    Антифашист,
ненавидевший гитлеровцев, он был поразительно смел и хладнокровен. Штирлиц
порой не  мог  понять,  откуда  у  этого  блистательного  врача,  ученого,
интеллектуала столько яростной, молчаливой ненависти к нацистскому режиму.
Когда он говорил о фюрере,  лицо  его  делалось  похожим  на  маску.  Гуго
Плейшнер несколько раз проводил вместе со Штирлицем великолепные операции:
они спасли от провала группу советской разведки в сорок первом  году,  они
достали особо секретные материалы о  готовящемся  наступлении  вермахта  в
Крыму, и Плейшнер переправил их в Москву, получив  разрешение  гестапо  на
выезд в Швецию с лекциями в университете.
     Он умер внезапно полгода назад от паралича сердца.  Его старший брат,
профессор Плейшнер, в  прошлом  проректор  Кильского  университета,  после
превентивного  заключения  в  концлагере  Дахау  вернулся  домой    тихим,
молчаливым, с замершей на губах  послушной  улыбкой.  Жена  ушла  от  него
вскоре после ареста - р