табак  не  стал  привычным  зельем:  это  было
лакомство, которое Стентон позволял себе лишь  изредка,  когда  надо  было
успокоиться и сосредоточиться. Курил он только один сорт  -  безникотинный
зеленый "Салем". Ментоловая отдушка оставляла во  рту  ощущение  свежести,
послевкусие, лишенное обычной табачной горечи. Стентон сел в кресло у окна
и закурил.
   Так. С Бутчем и Джо он договорился, они не выдадут. Кора и подавно, она
заинтересована в этом больше всех. Кармайкл и  команда  просто  ничего  не
знали, а потому никак не могут опровергнуть утверждение командира. С  этой
стороны все в порядке. Слабое звено одно - сам Кулидж.  Только  бы  он  не
проболтался! Слава богу, на "Руслане" его  сразу  же  уложили  в  лазарет:
нервный шок. Перетрусил, стервец. Впрочем, надо быть справедливым: на  его
месте перетрусили бы если не все, то, во всяком случае, многие.  Итак,  до
прибытия на Гайотиду  Кулидж  не  проболтается.  Гарантии,  увы,  нет,  но
надеяться на это можно. А здесь...  Здесь  Стентон  должен  встретить  его
первым и предупредить. Правда, придется говорить  с  ним  по-хорошему.  Не
бить морду, как следовало бы, а  просить  -  просить  лжесвидетельствовать
перед комиссией. Да, именно  так  это  и  называется  -  лжесвидетельство.
Плевать! В конце  концов  Кулиджу  от  этого  хуже  не  будет,  а  значит,
уговорить его удастся. Должно удасться, потому что иначе... Кора. Стентону
в конечном счете все равно. Черное небо потеряно  давно,  потеряет  теперь
голубое... Так что же? Можно жить и  на  Земле.  А  Кора?  Она  не  должна
пострадать.
   Вот только как первым прорваться к Кулиджу? Стентон  задумался.  Можно,
конечно, обратиться к Захарову. Наверное, тот сумеет помочь. Это мысль.
   Стентон   аккуратно   погасил    сигарету:    хотя    на    современных
цельнометаллических   вакуум-дирижаблях   гореть    практически    нечему,
противопожарные правила по строгости ничем не уступают тем,  которые  были
установлены когда-то на их накачанных водородом  пращурах,  и  соблюдаютс
столь же свято. Потом он развернул кресло и стал смотреть на  океан.  Луна
поднялась выше и теперь отражалась в воде не узкой дорожкой,  а  дробилась
на мириады серебряных блесток.  Совсем  как  тогда,  подумал  Стентон.  Он
взглянул на лунный диск: полнолуние миновало дня два назад. Да, совсем как
тогда...
   Тогда они на трое суток застряли в Лос-Анджелесе: какая-то  задержка  с
какими-то грузами. В подробности Стентон вдаваться не стал - на  это  есть
управляющий перевозками. Погода стояла чудесная, и  они  -  Бутч  Андрейт,
Кора и Стентон - решил устроить себе небольшой  пикник.  У  Бутча  нашлись
друзья - Стентон был  уверен,  что,  окажись  они  случайно  где-нибудь  в
Антарктиде, Бутч и тогда сказал бы: "Кстати, у меня в  Мак-Мердо  приятель
есть, надо бы заглянуть..." Впрочем, оказались эти друзья вполне  приятной
парой: Коллинс писал сценарии для Голливуда,  а  его  жена  -  как  же  ее
звали?.. Какое-то необычное имя...  Ах  да,  Саксон...  Саксон  заведовала
отделом  в  каком-то  рекламном  агентстве.   Впятером   они   уселись   в
"кантри-сквайр" Коллинсов и  махнули  в  заповедник  Джошуа-Три.  Там  они
провели два чудесных дня, ночуя в палатке у костра,  а  на  обратном  пути
остановились   поужинать   в   небольшом   французском   ресторанчике    в
Санта-Барбаре. Уже дошло до сыров, когда откуда-то из недр заведения вдруг
появился хозяин - рыжий детина, совсем не похожий на француза,  скорее  уж
подозрительно смахивающий на ирландца. Он встал на пороге кухни и,  уперев
руки в бока, хорошо поставленным голосом крикнул:
   - Внимание!
   Все обернулись к нему. Ресторатор выдержал  паузу  и  ликующим  голосом
об®явил:
   - Только что по радио сообщили: выходят лаурестесы!
   Стентон не знал, на этот ли эффект рассчитывал  хозяин,  но  посетители
рванулись из-за столов так, словно в Санта-Барбаре высадились марсиане или
открылись золотые россыпи.
   - Скорее! - завопил Коллинс, увлекая за собой всю компанию.  -  Скорее,
опоздаем!..
   Ни Стентон, ни Кора, ни даже всезнайка  Бутч  ничего  не  понимали,  но
общее движение подчинило их.  Все  последующее  было  похоже  на  массовый
психоз. В самом деле: скажи ему накануне,  да  что  там,  несколько  минут
назад, что нерест паршивой рыбешки в шесть  дюймов  длиной  может  вызвать
такое столпотворение вавилонское, он ни за что бы не  поверил.  Но  теперь
поверить пришлось. Уже потом ему рассказали, что летом, в  лунную  ночь  -
"вторую ночь после полнолуния  и  на  седьмой  волне  после  высшей  точки
прилива" - по всему побережью от мыса Консепшен  до  мексиканской  границы
выходят из моря лаурестесы и парами прыгают по пляжу,  чтобы  зарыть  свои
икринки во влажный песок. И вдоль всего берега - рать на рать  -  их  ждут
любители рыбной ловли. Впрочем, вряд ли это можно назвать рыбной ловлей  в
полном смысле слова. Как не назовешь и охотой. Это скорее некое состязание
в ловкости, причем немало преимуществ в нем на стороне маленькой скользкой
рыбешки, так как по калифорнийским законам ловить ее можно  только  голыми
руками,  без  фонарей,  граблей,  сеток  или   любых   других   порождений
человеческой хитрости и жадности. И за соблюдением  правил  неукоснительно
следят не только бдительные инспектора Экологической  службы,  но  и  сами
местные жители, вовсе не желающие лишать себя этой  фантастической  ночной
феерии - хотя бы и в отдаленном будущем.
   Но все это Стентон узнал уже потом.  А  тогда  картина  показалась  ему
просто сумасшедшей. Полуголые люди метались по  пляжу,  бродили,  прыгали,
бегали по колено в воде, поминутно нагибаясь и выхватывая что-то маленькое
и  серебристое;  казалось,  они  хватают  лунные  блики.  Безумие   всегда
заразительно: Стентон закатал брюки до колен, Кора скинула юбку, оставшись
только в бикини и белой блузке, и они тоже бросились ловить рыбешек, тут и
там взблескивавших на гребешках  волн.  Занятие  это  и  впрямь  оказалось
сродни ловле лунных бликов - за первые  полчаса  Стентон  едва-едва  сумел
поймать  двух  лаурестесов,  да  и  то  больше  по  недоразумению,  нежели
благодаря собственной ловкости. Но постепенно  он  приспособился,  и  дело
мало-помалу пошло на лад. А потом он неожиданно столкнулся  с  Корой.  Оба
они смотрели только вниз, на  воду,  и  потому  не  заметили  друг  друга.
Стентон и сам не понял, как это случилось:  просто  Кора  оказалась  вдруг
совсем рядом с ним, и руки его лежали у нее на  плечах,  а  ее  губы  были
солеными от морской воды... Так продолжалось несколько минут, и  никто  не
обращал на них внимания в бредовой фантасмагории этой ночи. Наконец,  Кора
оторвалась от него и перевела дыхание.
   - Это луна, - сказала она, чуть задыхаясь. - Это просто луна,  капитан.
Волшебство луны... А мы как лаурестесы...
   Потом они вышли на берег. Карманы Стентона  были  набиты  рыбешками,  а
Кора наполнила ими полиэтиленовый пакет. Кто-то  уже  развел  костер,  над
которым кипело в котелке масло. Коллинсов и Бутча они в темноте  потеряли,
и потому пристроились к компании у этого костерка. Рыбок кидали в  кипящее
масло, и  они  моментально  покрывались  тонкой  хрустящей  корочкой,  как
картофельные хлопья, зажаренные по-французски.  Ели  их  как  пресноводную
корюшку - вместе с головами и потрохами, и это было удивительно вкусно,  и
Кора сидела рядом, так близко, что Стентон мог коснуться ее, стоило только
чуть-чуть шевельнуть  рукой...  И  Стентон  знал,  что  ей  это  не  будет
неприятно.
   Правда, на следующий день Стентон проснулся с сильным  насморком,  а  к
полудню чихал, словно нанюхавшийся перцу кот.
   - За все надо платить, - улыбаясь, сказала Кора и принесла ему какие-то
капли из аптечки. - Это за грехи вчерашней ночи, капитан!
   Стентон долго пытался понять, что именно имела она в виду.
   Как давно это было! И как нужно это было бы не тогда, а сейчас, сейчас!
Впрочем, нет, и тогда и сейчас.  Пожалуй,  только  теперь  Стентон  понял,
насколько нужна ему Кора, и что страх потерять дирижабль - в  значительной
степени страх потерять ее. Если бы можно было сейчас встать и пойти к ней!
Но именно теперь этого нельзя. Ни  в  коем  случае.  После  того,  что  он
сегодня сделал, это было бы похоже на пред®явление счета.
   В дверь постучали.
   - Да, - сказал Стентон.
   Дверь приоткрылась, бросив в каюту треугольник  желтого  электрического
света.
   - Можно, капитан?
   Кора! До чего же нелепо устроен человек:  тосковать,  мечтать  увидеть,
увидеть хоть на миг, а когда этот миг приходит  -  не  знать,  постыдно  и
глупо не знать, что делать!..
   - Да, Кора, - как можно спокойнее сказал Стентон. - Прошу.
   Кора вошла, беззвучно закрыв за собой дверь.
   - Сумерничаете, Сид?
   - Да. Сижу смотрю. Красиво... Сейчас зажгу свет, -  спохватился  он.  -
Что-нибудь случилось, Кора?
   - Не надо света. И не случилось ничего. Просто мне  захотелось  немного
посидеть с вами. Не возражаете, капитан?
   Сколько нежности может быть в одном  человеческом  голосе!  У  Стентона
перехватило  дух.  Сколько  ласки  может  быть  в  человеческом  голосе...
Одном-единственном. Ее голосе.
   - Конечно, можно, - сказал он. - И пожалуйста, Кора, не называйте  мен
больше капитаном, хорошо? Какой я капитан...
   Кора села на диван. Их  разделял  теперь  только  угол  стола.  Стентон
пытался разглядеть, что на ней надето - это явно была не форма, -  но  дл
этого в каюте было слишком темно: луна поднялась уже так высоко, что  лучи
ее не попадали в каюту; прямоугольник окна слабо светился, но не освещал.
   - Сид, - сказала Кора после минутного молчания. - Я хочу  поблагодарить
вас, Сид. Если я приняла вашу помощь...  вашу  жертву...  не  потому,  что
считаю ее естественной. То, что сделали сегодня вы, - это не  помочь  даме
выйти из машины. Я знаю. Но... Поймите меня, Сид!  Ведь,  в  сущности,  вы
очень мало обо мне знаете. Пожалуй, я знаю о вас и то больше. Знаю, что вы
начинали почти с нуля. Знаю, как  добивались  приема  в  Колорадо-Спрингс.
Но... Нас с вами нельзя равнять. Вы - американец. Англосакс. Вы  -  Сидней
Хьюго  Стентон.  А  я  -  Кора  Химена  Родригес.   Понимаете,   Родригес.
Пуэрториканка. "Даго". Такие, как вы, всегда лучше нас потому уже, что  их
предки прибыли сюда на "Мэйфлауэре". Не знаю только, как "Мэйфлауэр"  смог
вместить такую толпу... А вы знаете, каково это -  быть  "даго"?  Паршивым
"даго"? А быть  девчонкой-"даго"  еще  хуже...  Да,  я  пробилась.  Просто
потому,  что  однажды  попала  на  обложку  журнала  -  фотографу   чем-то
понравилось  мое  лицо.  И  благодаря  этому  мне  удалось  устроиться   в
"Транспасифик" стюардессой. Через три года я стала  старшей.  И  дальше
пойти  не  смогла.  Если  бы  не  эти  неожиданные  курсы  суперкарго  дл
дирижаблей, кем бы я стала? И кем я стану, если потеряю то, чего достигла?
А вы, вы всегда сможете добиться своего.  Вы  достаточно  сильны,  Сид.  И
полноправны. Теперь вы понимаете меня?
   - Да, - сказал Стентон. - Понимаю.  Но  благодарить  меня  не  надо.  Я
сделал так, как считал нужным. Я не знал всего того, что вы рассказали, но
это неважно. Я только хочу, чтобы вы поняли - я... - Он замолчал, подбира
слова, но Кора не дала ему продолжать.
   - Не надо ничего об®яснять, Сид.
   Стентон встал. Разговор явно зашел куда-то не туда, и теперь  непонятно
было, как же его кончать.
   - Я знаю, - серьезно сказал он.
   Кора тоже поднялась. Теперь они стояли почти вплотную.
   - И еще одно, Сид. Я пришла не только поблагодарить  вас.  Я  пришла  к
вам. На сегодня или навсегда - как захотите...
   Так, наверное, чувствуют себя при  землетрясении  -  земля  качается  и
плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому  горлу,  и  нет
сил загнать его на место... Стентону не нужно было даже идти к  ней  -  он
только протянул руки и обнял Кору. Не было ни мыслей,  ни  слов  -  только
руки и губы, и больше ничего не было нужно, потому что  и  мысли  и  слова
могут лишь обманывать и мешать. И так было бесконечно долго,  пока  где-то
на краю сознания не всплыл тот давний день, и  Стентон  отчетливо  услышал
веселый голос Коры: "За все надо платить, капитан!"
   Он резко отстранился.
   - За все надо платить, Кора? - спросил он с сухим  смехом,  разодравшим
ему гортань. Он закашлялся.
   Мгновение Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.
   - Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!
   Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к  окну  и  прижалс
лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он  не
мог. И знал, что никогда не простит себе этого.
   Стентон подошел к туалетной нише, открыл кран,  сполоснул  лицо.  Потом
закурил  и  долго  сидел,  глядя  на   мертвые   циферблаты   контрольного
дубль-пульта над столом. Почему так? Если с  тобой  происходит  что-то  на
море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и  снова
три точки, стоит трижды крикнуть в  микрофон  "Мэйдэй"!"  -  и  все  сразу
придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть  хоть  один
шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, - будь уверен, что этот шанс
используют непременно. Но когда приходит настоящая  беда,  беда,  горше  и
больнее которой  для  тебя  нет,  кто  поможет  тогда?  Кому  ты  крикнешь
"Мэйдэй"?
   Кому кричать "Мэйдэй"?
   Стентон встал и вышел из каюты. Дойдя до соседней двери, он постучал:
   - Бутч!
   Полуодетый Бутч впустил его в каюту.
   - В чем дело, Сид?
   - Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятан где-то контрабандный
китайский чай. Какой-то невероятный и исключительный. Он еще цел?
   - Цел. Настоящий люй-чай. Жасминовое благоухание.
   - Давай.
   - Он обошелся мне в пятьдесят монет, Сид.
   Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч  отошел  к  шкафчику  и
извлек из него пеструю картонную коробочку.
   - Держи. В оригинальной упаковке. Там, внутри, - фарфор. Если нужно еще
что-нибудь...
   - Нет, - сказал Стентон. - Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.
   Он  вернулся  к  себе.  Достав  из  бумажника  салфетку  с   записанным
телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети
Гайотиды, и набрал номер.
   Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда  голос
Захарова на том конце провода произнес:
   - Захаров слушает.
   Стентон назвал себя.
   -  Вы  предложили  мне  гостеприимство,  товарищ   Захаров.   Разрешите
воспользоваться им? Чай я принесу - не маврикийский, правда, а  китайский,
люй-чай, в оригинальной упаковке. Подойдет?
   - Добро, - сказал Захаров и стал об®яснять, как найти его квартиру.
   Положив трубку, Захаров с кряхтеньем встал с постели. "Вот и  выспался,
- подумал он. - Ну да ничего, завтра отосплюсь. В самолете". На часах было
двадцать два десять - значит, лег он полчаса назад...  Захаров  улыбнулся,
быстро оделся, поставил на электрическую плиту чайник и  принялся  убирать
постель.



        11

   Едва баролифт, закачавшись, стал на  дно,  Аракелов  сравнил  показани
внешнего и внутреннего манометров. Все в  порядке:  давление  внутри  было
чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма  люка  начала
раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся  руками  о
закраины горловины, чтобы, едва  отверстие  достаточно  расширится,  одним
толчком ("Трап - для умирающих батиандров", как  говаривал  старик  Пигин)
бросить тело вниз, в темноту.
   И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка шел ровный,
холодный, рассеянный свет,  и  это  не  был  свет  прожекторов.  Диафрагма
раскрылась  полностью,  и  Аракелов  увидел  уходящие  вниз  металлические
ступеньки трапа. На одной из них сидел... сидело... Нет, не осьминог. И не
кальмар  тоже.  Скорее  что-то  среднее  между   ними   -   ярко-оранжевое
бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых
глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство.
Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде  -  ни  дать  ни
взять мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных щупальцах был
зажат стандартный ротный спаренный лазер образца  двадцать  первого  года.
Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелову.
   - Опять струсил? - спросило чудовище, и Аракелов ничуть не  удивился  -
ни тому, что оно говорит, ни тому, что говорит оно голосом Жорки Ставраки.
   - Нет, - сказал он, спрыгнул в воду и, отведя ствол лазера  в  сторону,
примостился рядом с чудовищем. Ему было весело. -  Маска,  маска,  я  теб
знаю.
   - Ну и знай себе. Ведь ты же не пошел...
   - Я пошел. И сделал. Без меня "Марта" ничего бы не смогла.
   - Да, - по-свойски подмигнуло существо,  и  Аракелов  впервые  удивилс
по-настоящему: он никогда не слышал, чтобы спруты мигали. - Да,  ты  пошел
вторым. Вторым уже не страшно...
   - Я пошел бы и первым.
   - Бы... Существенная разница. Ты просто испугался, дружок.
   - Нет. Я боялся, пока не знал. А когда узнал, перестал бояться. Я  теб
знаю. И не боюсь.
   Спрут помолчал, играя лазером, потом насмешливо спросил:
   - А кто тебе поверит?
   - Поверят, - ответил Аракелов, но прозвучало  это  у  него  не  слишком
уверенно. - А не поверят - плевать. Я-то знаю.
   - Вот и расскажи это своим там, наверху. Посмотрим, поверят ли они.
   - Поверят. Потому что знают меня. А я знаю тебя.
   - Не знаешь. - Чудовище расхохоталось. Смотреть  на  хохочущий  роговой
клюв было жутковато. - И никогда не узнаешь.
   Аракелов  заметил,  что  оно  стало  как-то   странно   менять   форму,
расплываться. Так расплывается чернильное облачко каракатицы.
   - Знаю. Ты сероводород. И мне на тебя наплевать.
   - Нет, дружок. Я - пучина. Сегодня я сероводород, ты прав. А завтра?  Я
сама не знаю, кем и чем буду завтра. Как же можешь знать это ты?
   - Ничего, - сказал Аракелов. - Теперь я тебя  всегда  узнаю.  Всегда  и
везде.
   - Посмотрим,  -  хихикнуло  облачко  сепии,  окончательно  расплываясь,
растворяясь в сгустившейся вокруг тьме. - Посмотрим... А пойдешь ли ты еще
хоть раз вниз? Разве трусы ходят вниз? И разве их пускают сюда?..
   - Пойду! - заорал Аракелов, бросаясь вперед, на голос. -  Вот  увидишь,
пойду!
   Он сделал мощный рывок, но голова уперлась во что-то холодное, жесткое,
и он проснулся.
   Было совсем темно. Значит, проспал он долго и уже  наступила  ночь.  Он
лежал на боку, упираясь лбом в холодный пластик переборки. Хотелось  пить.
Аракелов повернулся и сел. И тогда увидел, что за столом кто-то сидит. Кто
- разобрать было невозможно: из-за плотно зашторенного иллюминатора свет в
каюту не проникал. Он протянул руку к выключателю.
   - Проснулся? - Это была Марийка.
   - Ты? Здесь? - От удивления Аракелов даже забыл, что собирался сделать.
   - Да... - В голосе ее прозвучала непривычная робость. - Понимаешь,  мне
нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других.  Вот  я  и
пришла.
   Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой, может  быть,
из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес  их  к  глазам:
слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.
   - Ты не хочешь разговаривать со мной?
   - Сейчас, - хрипло сказал  Аракелов.  Он  пошарил  по  столику:  где-то
должен быть стакан с соком. Он всегда в первую  ночь  после  работы  внизу
ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь,  пил.  Это  так  и  называлось;
постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился  он.  Зададаев...  снотворное...
Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый
яблочный сок быстро привел Аракелова в себя.
   - Саша... - Марийка подошла, села рядом. - Ты не  простишь  мне  этого,
Сашка, да?
   - Чего? - не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что
плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. - Да что с тобой?
   Марийка откровенно всхлипнула.
   - Я так и знала, что не простишь...
   - Ничего не понимаю! - Аракелов растеря