елову эта процедура, мягко говоря, не доставила.  Ничего,
утешил он себя, это полезно, антисептика это.
   Больше ему здесь, в  пещерах,  делать  было  нечего.  Правда,  вылезать
наверх - тоже перспектива, прямо скажем, безрадостная. Не хотелось, ой, не
хотелось Аракелову встречаться сейчас с  Ганшиным.  Не  сорваться  бы,  не
наговорить бы такого, чего  потом  вовек  себе  не  простишь:  нет  ничего
бессмысленнее бессильной озлобленности побежденного. Оба  они  с  Ганшиным
были уверены - каждый в своей правоте. И у Ганшина хватило сил, характера,
возможностей свою правоту, если не доказать, то хотя бы навязать...
   Он сидел на краю сифона, свесив ноги в воду. Ганшинский  взрыв  породил
просадки и смещения не только в недрах острова, но и в аракеловских мыслях
и  чувствах.  В  них  медленно,  трудно  проходила  какая-то  перестройка,
совершались подспудные духовно-тектонические процессы, осознать которые он
пока еще не мог. Но в одном он был уверен. История эта не может  кончитьс
просто  так,  ничем,  не  может  остаться  лишь  одним  из  эпизодов  его,
аракеловской, жизни.
   Так  было  уже   -   тридцать   лет   назад,   когда   расформировывали
военно-морское училище и курсанту Аракелову  пришлось  искать  себе  новое
место, новое поприще, новую точку  приложения  сил  в  изменившемся  после
разоружения мире. И он нашел ее, стал батиандром, "духом пучин", и не было
дня, даже часа; даже минуты, чтобы пожалел он о своем выборе.
   И так было снова - пять лет назад, когда вызвал его  к  себе  Григорян,
битый час ходил вокруг да около, а потом  вдруг  отрубил:  "Все,  Саша.  Я
понимаю, трудно это,  больно,  но  лучше  уж  сразу.  Не  пропустила  теб
медицина. Окончательно. Понимаешь, тебе уже сорок  пять".  Скажи  ему  это
кто-нибудь  другой,  Аракелов,  может,  и  стал  бы  спорить,   возражать,
требовать... Но Григорян сам был батиандром - еще из  первого  набора.  Он
сам шагнул через этот порог. И Аракелов выслушал приговор молча. И так  же
молча  принял  новое  назначение  (иначе  он  сделанное   предложение   не
воспринимал) - начальником подводных работ на "Руслан".
   И вот теперь... А что, собственно, теперь?
   Вода в сифоне пришла вдруг в  движение,  словно  в  черной  ее  глубине
взыграла мощная рыбина,  вроде  того  группера,  что  живет  под  скальным
козырьком возле входа в туннель. Только какая же рыба может  жить  в  этой
луже? Бред!
   Аракелов вскочил на ноги - как раз  в  тот  момент,  когда  из  черной,
маслянисто  поблескивавшей  в  свете  лежавшего  рядом  на  песке   фонар
показалась голова, неузнаваемая в бликующем коконе "намордника".
   Ганшин?!
   Быстрым движением человек выбросил тело из воды, сорвал "намордник"...
   - Аина?!
   - Вы живы, моряк? Живы!
   Папалеаиаина шагнула к нему,  обняла,  спрятала  лицо  на  груди.  Вода
ручьями стекала с ее тяжелых волос, и Аракелов не  сразу  понял,  что  она
плачет. Плачущая Папалеаиаина  -  с  ума  сойти...  Аракелов  успокаивающе
погладил ее:
   - Что случилось, Аина? Как вы сюда попали?
   - За вами... Я думала... Мы боялись... - Папалеаиаина говорила  быстро,
неразборчиво, всхлипывая, и Аракелов толком ничего не понимал.
   - Ну, успокойтесь, успокойтесь, все хорошо, - бестолково  бормотал  он;
увещевать  плачущих  женщин  никогда  не  было  его  любимым  занятием.  -
Успокойтесь же, Аина...
   - Да... А вы знаете, сколько времени? Три часа ночи, ясно?
   Аракелов и не предполагал, что ползал по лабиринту пещерных  ходов  так
долго.
   - Мы чуть с ума не  сошли,  -  успокаиваясь,  более  связно  заговорила
Папалеаиаина и отстранилась от Аракелова.  -  Отправились  вас  искать.  А
вдруг вас тут... - Она снова всхлипнула.
   - Да жив, жив я, - безрадостно отозвался Аракелов. - Что со мной будет?
Вот Арфа...
   - И пошли искать... Орсон и Бен сейчас в ходах, что от Первого грота...
Карлос, Бенгтссен, Грант - в верхних пещерах, я им сухой путь  показала...
Ганшин и Жюстин...
   - Ганшин? Он что, тоже? - перебил Аракелов.
   - Ну конечно! Это ведь не он.
   - Что "не он"? - не понял Аракелов.
   - Взрыв. Это не он. Понимаете?
   - Нет.
   - Я тоже. И все мы тоже. Что-то случилось. Там по  всей  бухте  -  рыба
кверху брюхом.
   Подводный взрыв. Аракелов запутался окончательно. Если  не  Ганшин,  то
кто же? Или что?
   - Все равно, - махнул он рукой. - Его взяла. Может торжествовать теперь
Николай Иванович.
   - Нет. Я привезла Указ. Работы остановлены.
   - Зачем? Арфы-то больше нет?!
   - Нет?!
   - Я только что оттуда. Ходы обрушены. Замолчала Арфа.
   - А может быть?.. - Папалеаиаина легко коснулась его руки.
   - Нет, Аина. Это как раз те трубы. Мы же здесь все облазили. И потом  -
вы ведь пришли сюда, пришли с берега,  во  время  прилива.  Если  бы  Арфа
запела - не бывать бы вам здесь.
   - Я не думала об этом, моряк...
   - И зря. Но теперь это неважно. Уже неважно. Остров от  Арфы  избавлен.
Так что пусть Ганшин строит тут все, что надо.
   - Он не будет строить, моряк. Он уедет.
   - Почему?
   - Я немножко знаю его. Строить здесь будут, да. Но уже не он.
   Аракелов подумал и кивнул: понять можно.
   - Но что же все-таки случилось? - спросил  он,  скорее  просто  подумал
вслух.
   Папалеаиаина пожала плечами.
   - Если б знать...
   - Узнаем, - сказал Аракелов. - Узнаем. Обязательно. Я узнаю.
   - Вы?
   - Да, - сказал Аракелов, отчетливо понимая, что взваливает на  себя,  -
да. Я должен.
   "Это и есть мой долг, - подумал Аракелов. - И дело мое. Узнать. И -  не
допустить впредь. Арфа погибла, да. Невозвратно погибла. Но сколько их еще
в мире - скрытых, никому не известных арф...  Сколько  еще  существует  на
свете красоты - никем не  созданной,  первозданной,  природной.  И  каждый
день, каждый час уничтожается где-то ее частица. Иногда самой же природой.
Порой людьми. По умыслу и недомыслию, во имя разрушения и во  благо  вроде
бы, но какое же благо может быть куплено такой ценой?" И отныне и  на  всю
оставшуюся жизнь Аракелов сделал выбор.
   Он еще не знал, как свое решение  осуществлять,  не  строил  конкретных
планов. Он просто увидел путь и был уверен, что не сойдет с него никогда.
   - Пойдемте, моряк, - Папалеаиаина легонько потянула его за руку. -  Там
все уже с ног сбились...
   - Да, - сказал Аракелов. - Сейчас, Аина. Только снаряжение соберу.  Без
"намордника" ведь отсюда не выберешься, -  и  он  кивнул  на  сифон.  -  Я
быстро, Аина. Соберусь - и пойдем.



        ЭПИЛОГ. ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ

   Их тяжкая работа
   Важней других работ:
   Из них ослабни кто-то -
   И небо упадет.
   А.Городницкий

   Такого давно уже  не  бывало:  вместо  восьми  загруженных  контейнеров
наверх ушли балластные болванки. Ганшин  даже  не  поверил  себе  и  снова
взглянул на контрольный пульт: увы, все  правильно.  Восемь...  Он  вызвал
дежурного диспетчера.
   - Как прикажете это понимать?
   - Караван задержался на шесть часов, Николай Иванович,  а  ждать  я  не
мог... - В голосе  диспетчера  не  было  ни  малейшего  сомнения  в  своей
правоте. - Не останавливать же Колесо...
   - Естественно. - Ганшин помолчал,  выжидая,  пока  уляжется  злость.  -
Естественно. Вот только - кто за это должен отвечать?
   - Речники. Опоздали - пусть и отвечают.
   - А вы на что? Вы за продвижением каравана следили? Вы их торопили?  Вы
резерв  контейнеров  предусмотрели?  На  то  вы  и  диспетчер,  чтобы  все
предвидеть. И спрос потому будет с вас. ("А  с  речниками  разговор  будет
особый, - подумал Ганшин, - непременно будет, и  пренеприятнейший,  но  об
этом тебе, друг мой, знать вовсе не к чему...") Ясно?
   - Ясно, - отозвался диспетчер, и на этот раз в тоне его была  полнейша
безнадежность: он уже знал  по  опыту,  что  в  таких  случаях  спорить  с
Ганшиным - что против ветра плевать. - Разрешите идти?
   Ганшин молча кивнул.
   Он несколько минут  посидел,  собираясь  с  мыслями,  потом  надиктовал
график на завтра и уже совсем собрался было уходить,  как  вдруг  вспомнил
про Бертенева. Уходить сразу же  расхотелось.  Зачем,  ну  зачем  ему  это
понадобилось, к чему ворошить старое, отболевшее и умершее?.. Впрочем...
   Ганшин вышел из кабинета, попрощался с  секретаршей  и  по  лестнице  -
эскалаторы уже не работали - спустился к  выходу.  В  холле  стояли  трое:
тощий Харперс из планового, девица-технолог в струящемся платье (как же ее
зовут, попытался вспомнить Ганшин, но  не  смог,  хоть  убей)  и  давешний
диспетчер.
   - Хорошо, если выговором отделаешься, - донесся  до  него  поставленный
голос технологини. - А то и...
   - Твоя правда, - уныло отозвался диспетчер. - Педант шутить не любит...
   Ганшин сделал вид, что ничего не  слышал,  и  шагнул  в  распахнувшуюс
навстречу ему дверь. Размеренным шагом он пересек разбитый  перед  зданием
директората сад и вышел к паркингу.  Машин  на  площадке  было  уже  мало;
Ганшин быстро отыскал свой крохотный черный "тет-а-тет",  сложившись  чуть
ли не втрое (да, "детям маленького роста рвать цветы легко и  просто..."),
залез  внутрь.  К  счастью,  часов  до  трех  погода  была  солнечной,   и
аккумулятор оказался заряженным почти полностью. Ганшин вздохнул,  щелкнул
тумблером - мотор  занудно  заныл  -  и  набрал  на  панельке  автомедонта
адресный код. Полчаса спустя он был уже дома.
   Дом свой Ганшин не любил. Не то чтобы именно этот дом  был  ему  чем-то
неприятен: случись так, шеф-директор Теплоотводного Колеса  уж  как-нибудь
да сумел бы его сменить. Дом  был  как  дом,  один  из  многих  в  поселке
колесников, ничуть не лучше и не хуже других. Просто чувствовал себя в нем
Ганшин как-то неприкаянно. Не при деле, что  ли?  Не  было  в  нем  умени
окружать себя комфортом и уютом, и потому в доме, невзирая на честный труд
кондиционеров, было холодно и уныло, как на только что расконсервированном
спутнике.
   Ганшин быстро переоделся, принял душ и к семи почувствовал себя гораздо
свежее - как раз к тому моменту, когда тихонько мурлыкнул дверной звонок.
   Ганшин сразу же узнал гостя, хотя  за  двадцать  лет  в  этом  высоком,
грузном, каком-то прямоугольном человеке со слегка обрюзгшим  лицом  почти
ничего уже не осталось от того, прежнего  Борьки  Бертенева,  которого  он
знал и любил, от вихрастого долговязого парня, чуть заикаясь, оравшего  на
все Синявинские болота слова, так не похожие на нынешнюю гладкую речь.
   - Каким ветром... - Ганшин на мгновение замялся, выбирая обращение,  но
старое все же пересилило, и он, хотя и  с  трудом,  продолжил:  -  ...теб
занесло в наши края, Борис?
   - Попутным, - улыбнулся Бертенев. Улыбка у него тоже была новая - более
надетая и закрытая. - Повидаться захотелось. Как, примешь гостя?
   -  Долг  гостеприимства,  -  шутливо  развел  руками  Ганшин  и   вдруг
почувствовал, что это действительно только долг, причем долг  нелегкий.  И
хотя он готовил себя к этой  встрече  вот  уже  три  дня,  с  того  самого
момента, как получил Борисово письмо, но только сейчас, пожалуй, до  конца
понял, как мало у них осталось общего. В сущности, ничего, кроме прошлого,
мертвого прошлого, которое равно принадлежало им обоим и в котором не было
места никому из них сегодняшних. И, преодолевая себя, он сказал,  надеясь,
что Бертенев не почувствует в его приподнятом тоне искусственности:  -  Ну
заходи, Борис, заходи!
   Оставив Бертенева в кабинете, Ганшин сооружал нехитрый ужин, комбиниру
полуфабрикаты  с  произведениями   собственного   кулинарного   искусства,
оставлявшего, увы, желать много лучшего, и упорно пытаясь догадаться,  что
же все-таки понадобилось от него Бертеневу.
   Оказавшись один, Бертенев подошел к окну. Ему казалось - впрочем, вслух
бы он в этом никому не признался, - что открывающийся из  окна  вид  может
рассказать о хозяине дома не меньше, чем  обстановка  или  библиотека.  Во
всяком случае, с тех пор, как люди стали достаточно свободно выбирать себе
жилье. Но сейчас  он  оказался  в  невыгодном  положении.  Дом  был  самым
обычным,  стандартная  жилая  чечевица-"карат"  безо  всяких  ухищрений  в
интерьере. А за окном уже стемнело; стоя на улице, еще можно  было  что-то
разглядеть, но отсюда,  из  кабинета,  освещенного  мягкой  люминесценцией
потолка, увидеть можно было лишь собственное тусклое отражение, искаженное
выпуклыми тройными оконными стеклами.
   А может, зря он приехал сюда? В самом деле: ведь Ганшин сам  сбежал,  -
сбежал тогда, когда дело еще только-только проклевывалось, сбежал, чтобы в
конце концов прибиться сюда, к колесникам, инженерной элите века. И стоило
бы на этом поставить крест, забыть о нем навсегда, невзирая на  годы,  что
проработали они бок о бок - и хорошо, славно поработали,  -  и  забыл  бы,
но... Но ведь именно он, Ганшин,  подал  когда-то  идею,  которая  сегодн
привела их всех - и  тощего  рыжего  Тапио,  и  весельчака  Ланге,  химика
"божьей милостью", и его самого - к тому порогу, на котором не вспомнить о
Ганшине было бы просто подло.
   - Ну пойдем перекусим, Борис. Так уж повелось, что гостя  первым  делом
попотчевать положено. Пережиток, конечно, но приятный.  -  Ганшин-стоял  в
дверях кабинета, исподтишка наблюдая за Бертеневым.
   -  С  удовольствием,  Коля.  Традиции  традициями,  но   я   и   впрямь
проголодался.
   - Нашел-то меня легко? - поинтересовался Ганшин, когда они  уселись  за
стол.
   - Легко, - автоматически ответил Бертенев и тут  же  пожалел  об  этом.
Потому что разговор как-то сразу пресекся, а ведь  можно  было  живописать
все перипетии  поисков  ганшинского  дома;  можно  было  рассказать,  как,
припарковав машину на окраине поселка,  он  нырнул  в  быстро  сгущавшиес
сумерки, как дважды ошибался домом и как его  облаял  какой-то  гигантский
пес, черный и лохматый, облаял без злости, а  просто  так,  во  исполнение
традиционного долга, потому что собачьи инстинкты меняются медленнее,  чем
обычаи людей. Можно было бы рассказать, как он еще минут десять плутал  по
поселку, который и весь-то  состоял  из  полусотни  разбросанных  по  роще
"диогенов", "каратов" и "хеопсов", а потому улиц не было и в помине, да  и
нужды в них не ощущалось, ибо разрывы между мощными - в обхват, а то  и  в
два - колоннами сосен пропустили бы не то что  грузовой  инимобиль,  но  и
болотный танк класса "тортила". И про того соседа, который наконец показал
Бертеневу ганшинский дом, можно  было  сказать,  а  заодно  помянуть,  как
посетовал этот  сосед,  что  мало  кто  заходит  к  Ганшину,  живет,  мол,
затворником человек, а почему? В самом деле, почему? Что это за  Симеон  -
столпник, сам себя в  пустыню  изгнавший?  Так,  слово  за  слово,  и  мог
начаться разговор, ради которого он приехал сюда. Но момент был упущен,  и
теперь снова надо было пытаться сплести нить,  так  неосторожно  порванную
единым словом. И Бертенев пытался  плести,  все  время  чувствуя  на  себе
настороженный, выжидающий взгляд Ганшина.
   Он передал привет от Ланге и Тапио. Ганшин кивнул: спасибо, очень  рад.
Но не было за этими словами радости. Была лишь какая-то невысказанная боль
и тоска. Еще бы, подумал Бертенев, трудно говорить с теми и о тех, кого ты
бросил в не самый легкий час... Но двадцать лет есть двадцать лет, и  срок
давности вышел, давно уже вышел,  тем  более  что  никакой  подлости  ведь
Ганшин не совершил. Просто ушел, ушел, не веря в успех  начатого  дела.  А
это простительно, хотя и больно тем, кто работал рядом.
   Разговор вновь пресекся, не успев еще, по сути,  начаться,  и  Бертенев
попытался воскресить его традиционными "а помнишь?",  возрождая  в  памяти
давно ушедшие годы, магией слов вызывая к жизни фантомы тех, с кем  вместе
они  начинали  когда-то.  Несколько  раз  ему  казалось,  что  мелькнул  в
ганшинских глазах живой проблеск, что  вслед  за  односложными  репликами,
которыми в основном ограничивал Ганшин участие свое в  разговоре,  вот-вот
прорвутся настоящие,  нужные  сейчас  слова.  Но  ничего  не  менялось,  и
Бертенев вновь и вновь гальванизировал умирающий  свой  монолог,  пока  не
почувствовал наконец, что больше делать этого не в состоянии.
   - Вот что, Коля, не мастер я дипломатию разводить, -  сказал  Бертенев,
которому эта словесная игра надоела, а может, просто не по вкусу  пришлась
или не по плечу. - Вот что. Ты в курсе наших дел?
   - Более или менее, - неопределенно пожал плечами Ганшин.
   - Мы получили последний штамм. Прирост массы великолепный - до тридцати
процентов в сутки. Весь базовый бассейн кишит и бурлит. Помнишь базовый?
   - Помню.
   - Производительность - тоже. И главное -  главное  получаем  не  только
кислород, но и уголь. Понимаешь?
   - Понимаю, - безо всякого выражения сказал Ганшин и  плеснул  себе  еще
кофе; спохватившись, спросил: - Тебе налить?
   - Нет, спасибо. Ты что, в самом деле не понимаешь? Или забыл?
   - Ничего я не забыл. Ну так что же?
   - То, что нас выдвинули на премию.
   - Министерскую?
   - Нет. "Золотое облако". - Бертенев против воли улыбнулся, и впервые за
этот вечер Ганшин увидел на миг того,  прежнего  Бориса,  с  его  улыбкой,
которую все  "болотники"  называли  инфекционной,  ибо  в  самом  деле  не
заразиться ею было крайне сложно.
   "Золотое  облако"  -   премия   Климатологического   Комитета   ООН   и
Международного института охраны среды, пожалуй, самая  престижная  в  этой
области. На миг Ганшина охватило сомнение. Ведь все-таки он...
   - Так что же? - спросил он как можно  спокойнее,  и  кажется,  это  ему
удалось.
   - Я хочу, чтобы в числе группы был и ты.
   - Спасибо, Боря. Но ведь, кроме тебя, есть еще Тойво и Оскар...
   - Их я уговорю.
   - Думаешь?
   - Безусловно.
   "Да, ты уговоришь, - подумал Ганшин. - И спасибо тебе. Но мне этого  не
надо. Ни "Золотого облака" мне не надо, ни разговоров этих".
   - Нет, - сказал он. - Я тут ни при чем. Это ваша  работа.  Ваша,  а  не
моя.
   - Но ведь это же твоя идея! И забыть этого я не могу,  не  имею  права!
Ведь это же ты...
   "Ну зачем, зачем мне нужно говорить об этом, - подумал Бертенев.  -  Не
мог же он забыть, в конце концов! Как тогда, после пожара,  когда  начисто
сгорел весь третий штамм, и все мы ходили как в воду опущенные, и руки  не
поднимались,  а  он,  Ганшин,  сказал:  "Вот  и  хорошо,   Боря.   Дело-то
безнадежное   было.   Бесперспективное.   Ведь    прежде    всего    нужна
самоокупаемость - хотя бы  частичная.  Так?"  Бертенев  тогда  мог  только
устало кивнуть, потому что об этой самоокупаемости  было  уже  говорено  и
говорено...  Конечно,  сама  по  себе  их  идея  была  прекрасна:  вернуть
атмосфере  безнадежно  утраченный  кислород,  избавив   ее   от   излишков
углекислого газа, давно уже ставшего проблемой века.
   Эта  проблема  родилась  вместе  с  первыми  искрами  прометеева  огня,
зажженного на Земле человеком. Горели дерево, уголь, нефть, горели кизяк и
бензин, горели торф, пропан, спирт и водород, - и в  атмосфере  появлялось
все больше и больше углекислого  газа.  Огонь  создал  человечество,  став
самым мощным его инструментом,  огонь  защищал  кроманьонца  от  пещерного
льва, и огонь поднимал в Приземелье сверкающие обелиски  первых  ракет.  И
рождал проклятый СО2. Пока в начале века  его  не  накопилось  достаточно,
чтобы окутать всю Землю незримым покрывалом, сквозь которое не могло  уйти
тепло, а значит, еще немного - и началось бы таяние ледников, и тогда...
   Их  было  четверо,  четверо  видевших,  что   тогда   будет,   видевших
наступающий океан и отступающее на  возвышенности,  в  горы  человечество,
потому что океан поднимется почти на шестьдесят метров, а это значит,  что
вся жизнь человечества будет нарушена навсегда. С парниковым эффектом  уже
боролись, боролись давно,  уже  лениво  вращались  над  Землей  гигантские
Теплоотводные Колеса, уже запускали в небо  контейнеры  термоаккумуляторов
беззвучные  залпы  электрических  пушек,  но  это  были   просто   попытки
превратить курную избу в избу с дымоходом. Человечество вы