слышал,  кроме  его  обезличенного  однотонного   голоса.   Он
торопился. Сотни вопросов он мог бы задать этому все еще неведомому  Некто
из космоса,  но  спрашивал  первое,  что  подвертывалось  на  язык.  Мысль
зацепило словечко "космическая" память.
   - Как это понимать? Не ограниченное пределами земной биосферы?
   - Не знаю. Может быть, пространственно  ее  об®ем  ограничен  пределами
острова.
   - Но почему космическая?
   - Я не дитя земного разума.
   - Ты же связан с ним.
   - Нет.
   - И не было связи со времени твоего прибытия на Землю?
   - Я не знаю  времени  моего  прибытия  на  Землю.  Может  быть,  прошли
тысячелетия, прежде чем я стал принимать информацию.
   - Тысячелетия до, тысячелетия после. Разве не напрашивается вывод,  что
создавшая тебя цивилизация не знает о  твоем  существовании?  Или  даже  о
твоем прибытии на Землю. Или ее вообще уже нет, этой  цивилизации?  Гаснут
звезды, умирают планеты, гибнут народы,  -  повторил  Рослов  подсказанное
Яной. - Ты знаешь, конечно, античную легенду о Сизифе? Кому же нужен  твой
труд?
   - Рослов, рано! -  крикнул  Мак-Кэрри,  но  Смайлинс-Смайли  тотчас  же
деревянно откликнулся:
   - Все, что предвосхищаете вы  оба,  возможно.  Любой  контакт  умножает
информацию.
   - Даже такой? - не утерпел Рослов: его уже увлекала полемика.
   - Даже такой,  -  повторил  Смайли-не-Смайли.  -  Вы  спрашиваете  -  я
отвечаю. Потом вы обсуждаете услышанное. Высказываетесь,  спорите.  Что-то
предлагаете, что-то предполагаете. А наиболее  стабильное  я  отбираю  для
себя.
   - Почему стабильное?
   - То, что остается, не рассеивается, приумножает знание. След  мысли  в
движении  Разума...  -  Что-то  всхлипнуло  в  горле  Смайли-не-Смайли   и
вырвалось криком: - Пить! Один глоток, или я сдохну!
   И оживший бронзовый божок потянулся к жестянке с пивом.
   - Что вы чувствовали, Смайли? - спросил доктор Керн.
   - Что может чувствовать телефонная трубка? - огрызнулся Смайли. - В нее
говорят - и она говорит.
   - Все-таки интересно, как проходят передачи. Телепатия  или  гипноз?  -
Керн вопросительно взглянул на Мак-Кэрри.
   - Черный ящик, - усмехнулся тот, - классический черный ящик.
   Барнс не выдержал. Он тоже был профессором и не хотел уступать  догадки
другим. Но догадок не было.
   - Я представляю науку, в которой уже давно нет чудес, -  сказал  он.  -
Все открыто - все моря, проливы, горы и острова. Даже в недра  действующих
вулканов уже спускаются с кинокамерой. А здесь, в каких-нибудь  ста  милях
от  модного  курорта,  его  отелей,  баров,  клубов  и  казино,   поистине
библейское чудо. Я не могу понять этого, моя логика его не приемлет.
   - Логика! - пренебрежительно отмахнулся  Рослов.  -  Ваша  евклидовская
логика. Приемлет ли она пересечение параллельных? Или четырехмерный куб? А
модель его, между прочим, показывают на лекциях по высшей математике.  Моя
логика давно уже спасовала перед Невидимкой, а я не на Евклиде воспитан.
   - Кстати, где же он? - спросил Барнс.
   - Отдыхает.
   - Каким образом?
   - Как мы с  вами  перед  лекциями.  Мы  заправляемся  ветчиной,  а  он,
допустим, электроэнергией. Как транзисторные приемники  на  аккумуляторах.
Подзаряжается, - засмеялся Рослов.
   И провалился в Ничто.



        11. РОЖДЕНИЕ СЕЛЕСТЫ

   Не было ни острова, ни моря, ни  солнца.  Слепой  с  детства  не  знает
темноты, для него это естественное состояние мира,  в  каком  он  живет  и
умирает. В таком состоянии пребывал и Рослов - в незримости, беззвучности,
неподвижности  и  нечувствительности  ко  всему  окружающему.  Вовне   был
большой, но не безграничный мир, неощутимый, но не  пустой.  Так,  если  б
звезда могла мыслить, она  представляла  бы  Вселенную  -  мириады  звезд,
больших и малых, скоплений и одиночек где-нибудь на окраинах разбегающихся
и сближающихся галактик, звезд  вспыхивающих  и  угасающих,  сверхновых  и
мертвых, уже не излучающих ни искорки света.  И  если  б  мыслящая  звезда
могла  собрать  весь  этот  свет,  процедить,  отсеять,   закодировать   в
каких-нибудь гиперонных формах  и  сложить  в  своих  невидимых  бездонных
хранилищах, такой звездой мог бы  считать  себя  Рослов.  Вовне  его  жила
земная  вселенная,  скопления  человеческих  галактик,  в  которых  каждый
человек-звезда излучал свет мысли, и этот свет Рослов собирал и  хранил  в
неведомых даже для него глубинах своей необ®ятной  памяти.  Знание  многих
тысячелетий, закодированное в сверхплотном состоянии, таилось  в  ней,  но
Рослов не ощущал ни его об®ема, ни тяжести, ни богатства. Он только  знал,
что может в любую минуту извлечь частицу этого богатства, будь  то  знание
халдейской   жреческой   касты,   античных   философов   или   современной
университетской профессуры. Он ничего не желал, не ждал и не предвидел. Но
что-то владело им, как программа электронной машины,  которую  он  сам  же
изменял в зависимости от новых условий. Сейчас новым было  присутствие  на
острове новых людей.  Нужно  было  отвечать  на  их  вопросы  и,  отвечая,
воспринимать реакции,  связуя  и  преобразовывая  их  в  кирпичики  своего
гигантского информационного здания.
   - Я жду, - сказал Рослов.
   Он уже давно знал, что значит видеть, слышать и говорить. Не раз  видел
и солнце в синьке неба, и такую же синь океана, и набегавшую на белый скат
рифа волну, и пену на волнах, и хрустальную бухточку над  обрывом.  Сейчас
он видел все это из голубой палатки глазами бородача в кремовых  шортах  и
говорил его голосом, не  мысленно,  а  в  правильном  чередовании  звуков,
только глухо и однотонно, потому что не мог расцветить речь  присущими  ей
интонациями. И его слушали затаив дыхание разные люди с разными об®емом  и
качеством информации. Но двусторонний  контакт  открывал  ее  новую  фазу:
отбор накопленного разумом переходил в прямое общение с разумом.
   Оно и сейчас началось с очередного вопроса.
   - Почему тебя заинтересовал миф о Христе? - спросил Шпагин.
   - По ассоциации. Я прочел твои  мысли  об  антиисторичности  Христа,  о
вашем разговоре у губернатора  и  о  встрече  с  полицейским,  которому  я
показал миф о Голгофе. Я тоже прочел его  сомнения  в  истинности  четырех
евангелий и дал возможность убедиться ему в своей правоте.
   - Зачем? Зачем тебе и нам разговор об антиисторичности мифа, созданного
жреческой олигархией христианства?
   - Я связал цепочку ассоциаций с ложностью самой христианской идеи.  Вся
информация о христианстве - это хаос споров, противоречий, мифов и ересей.
Если  бы  люди  могли  коснуться   хоть   краешка   исторической   правды,
христианство не дожило бы даже до Ренессанса.
   - Значит, историческая правда, как фактор  антирелигиозной  пропаганды?
Она нужна людям, а не тебе.
   - Историческая правда нашла оптимальный  вариант  в  правде  зрительных
образов. Для этого мне понадобились человеческие глаза.
   - А если зрительный  образ  -  ложь?  -  вмешалась  Янина.  -  Если  он
творчески фальсифицирован? В действительности не было  ни  псевдо-Рослова,
ни нашего разговора в баре, ни моего вымышленного предательства, ни ложных
терзаний совести.
   - Я не создал модель предательства  и  модель  терзаний.  Вероятностный
вариант предательства мне подсказал Мак-Кэрри, его  рассказ  об  охоте  за
неопубликованной  рукописью.  Кстати,  рассказывал  он  это   в   том   же
нью-йоркском баре, который я извлек из твоей памяти. А  псевдо-Рослов  мне
понадобился лишь для убедительности модели.
   - Гипномодель, - сказал Мак-Кэрри. - Я помню этот бар, Яна.
   - А я не помню никакого Кордоны! - закричал Смайли.  -  В  жизни  этого
подонка не видел. Может, он действительно под меня  сработал  и  меня  уже
ищут по обвинению в контрабанде наркотиками?
   - Человеческая память слаба, - сказал некто  голосом  Рослова.  -  Твоя
вспышка  только  подтверждает  несовершенство  механизма  запоминания.   С
Кордоной ты встретился в баре аэропорта в  Нассо  на  Багамах.  Долговязый
мексиканец с длинными синими  бачками,  как  у  тореро.  Это  он  в  твоем
присутствии бросил на стойку бара сигаретную пачку с  ампулами,  и,  когда
они  звякнули,  бармен  предостерегающе  кивнул  на   тебя,   а   Кордона,
усмехнувшись, выразительно сунул руку под мышку -  жест  убедительный  для
всех, знакомых с героями гангстерских фильмов: кто  рискнет  проститься  с
жизнью?
   - Припоминаю, - растерялся Смайли.  -  Что-то  вроде  было.  Только  он
совсем не похож на меня.
   - Я придал ему твою внешность, а  тебе  -  часть  его  памяти.  Двойная
связка создала двойное переплетение лжи.
   - Мне ясна цель, - сказал  Мак-Кэрри,  -  но  вовсе  не  ясны  средства
внушения. Может быть, для этого требуется  особая  восприимчивость?  Меня,
например, никому еще не удавалось загипнотизировать.
   Профессор поиграл вилкой и увидел вместо голубой палатки дубовую панель
нью-йоркского бара, того самого, о котором только что напомнила  Яна.  Она
сидела вместе с ним за столиком  у  цветных  витражей  окна.  Третьим  был
псевдо-Рослов, а может быть, и не "псевдо", в твидовом  пиджаке,  в  каком
Мак-Кэрри привык видеть его на симпозиуме.
   - Это тот же бар, Яна? - спросил он растерянно,  почему-то  не  выразив
удивления столь чудесным перемещением в пространстве и времени.
   - Тот самый, профессор! - засмеялся  Рослов.  -  Отличная  модель.  Без
скидок на скудость деталей.
   - Почему модель? - продолжал  упрямо  спрашивать  Мак-Кэрри,  хотя  уже
прекрасно понимал смысл происшедшего.
   - Потому что я - "псевдо", и Яна  -  "псевдо",  и  оба  не  существуем,
существуете только  вы,  причем  сразу  в  двух  пространственно-временных
фазах.
   Профессор молча поиграл вилкой и положил ее на тарелку.  Она  оказалась
на скатерти, расстеленной под голубым  шатром  палатки.  В  прямоугольнике
выхода синело небо над белым, как сахар, рифом.
   - Убедился? - спросил голос бледного Рослова, хотя и  не  "псевдо",  но
чужого и далекого, как альфа Центавра.
   - Да-а... - пролепетал профессор и оглядел  соседей.  -  Вы  что-нибудь
видели?
   - А что именно могли мы увидеть? - поинтересовался Керн.
   - Я никуда не исчезал?
   Доктор подозрительно заглянул ему в глаза и сухо сказал:
   - По-моему, вы поиграли вилкой и осторожно положили ее на место.
   Мак-Кэрри кашлянул и решил больше не  вмешиваться.  Сколько  секунд,  а
может быть, и долей секунды отнял у земного течения времени  его  неземной
мираж? Не знал этого и сам космический гость,  саморегулирующаяся  система
памяти, гигантской губкой впитывающая все, что  давали  ей  люди.  Она  не
подсчитывала тех микродолей секунды, какие ей требовались,  чтобы  извлечь
стабильную информацию из того смятения в умах, которое вызывали  следующие
один за  другим  вопросы  и  ответы.  Рослов-не-Рослов,  охвативший  своим
сознанием  все  богатство  мысли  всех   сменивших   друг   друга   земных
цивилизаций, внеэмоционально, бесчувственно отмечал несовершенства  памяти
своих собеседников, бедность их мысленных ассоциаций, неумение  об®единить
фонды информации для исковых решений. И все же в живом общении  он  больше
узнал о  человеке,  чем  за  тысячелетия  одностороннего  контакта.  Пусть
спрашивают о личном - он проникнет в  тайны  эмоций,  пусть  спрашивают  о
социальном  -  ему  откроются   сложности   общественных   связей.   Пусть
спрашивают. Каждый вопрос и ответ - это путь  к  постижению  непознанного,
накоплению неиссякаемого и пределам, которых нет.
   Запомнит ли это Рослов, когда вновь станет человеком, мы не знаем. И не
узнаем. Он никому не расскажет. С®ест ломтик лимона и сплюнет  корочку,  а
когда его спросят, что он чувствовал, скажет, как Смайли:
   -  Слыхали  о  телефонной  трубке?  Старик  Боб  знал,  что  она  может
чувствовать.
   А телефонной  трубкой  уже  стала  Янина,  повторившая  и  бескровность
маски-лица,  и  бескрасочность  обезличенной   речи,   и   каталептическую
неподвижность позы - не смешной, не уродливой, а скорее печальной,  словно
ей самой было жаль себя, утратившую прелесть живого.
   - Спрашивайте, - стыдливо поморщился губернатор. - Пора.
   - Как-то неловко, - пробурчал Барнс. - Мы ее знали  как  очаровательную
женщину - и вдруг бездушная самоорганизующаяся система.
   - Я что-то не верю в эту систему, - сказал Корнхилл.
   Мак-Кэрри ответил столь же серьезно, сколь и загадочно:
   - Не выражайте вслух своего недоверия. Это может плохо окончиться.  Для
вас.
   А  Янина  молчала,  не  торопя  и  не  смущаясь  ожиданием,  пока  лорд
Келленхем, как старший, не взял на себя инициативу беседы.
   - Почему вы избрали своим местопребыванием наш остров?
   - Не знаю.
   - Честь для Англии.
   - Тогда не было Англии.
   - Но был Вавилон?
   - Не знаю. Вероятно, Вавилон был значительно позже.
   - А Троя?
   - О Трое я узнал от Гомера, а потом от Шлимана.
   - Что вы знаете об Атлантиде? - спросил Барнс.
   - Не больше, чем вы. Я подразумеваю ученых.
   - Каких именно?
   -   Историков   и   океанографов.   Данные   бельгийской    экспедиции,
исследовавшей недавно дно Эгейского моря, показывают, что  в  этом  районе
три с половиной тысячелетия назад было землетрясение, уничтожившее  группу
островов - предполагаемое государство атлантов. Примерно  в  то  же  время
погибла другая выдающаяся цивилизация древности - критское царство Миноса.
Возможно, это следствие того же землетрясения.
   - Вы говорите: примерно, предположительно, возможно. А точно?
   -  Карты  античного  мира  не  согласуются  с  современным  понятием  о
точности. У Атлантиды пока еще нет своего Шлимана.  А  я  знаю  о  ней  не
больше Платона и его последователей.
   Смайли, которого не волновали судьбы исчезнувших античных  цивилизаций,
перешагнул через три тысячелетия.
   - На этом острове я видел карибских пиратов и сундук с золотом. Кто это
был и где сейчас этот клад?
   - Клад на дне океана, я уже говорил - не представляйся забывчивым.  Где
точно, не знаю - стабильной информации нет. А  люди,  окружавшие  тебя  на
острове, - это  остатки  экипажа  флибустьерской  шхуны  "Королева  Мэри".
Сундук  с  золотом  принадлежал  капитану  испанского  фрегата  "Тристан",
потерпевшего бедствие в трехстах милях от американского берега.  Пираты  с
"Королевы Мэри" перебили его экипаж, захватили золото, но  сами  наскочили
на коралловый риф. Они пытались спрятать клад здесь, но ты знаешь, что это
невозможно. Возникла ссора. Алчность глушила здравый смысл, ярость опаляла
разум. В конце концов золото досталось единственному оставшемуся  в  живых
пирату по кличке Билли Кривые Ноги.
   - Это, должно быть, я? - ухмыльнулся Смайли.
   - Я совместил его сознание с твоим. Мне нужны были человеческие глаза и
уши, человеческая жестокость и страсть, страх и отчаяние. Ты досказал  мне
то, что я узнал из его дневника. Он писал  здесь  на  сундуке  заостренным
кусочком свинца, срезанным с пули. Последние строки  дописывала  уже  рука
умирающего.
   - А золото?
   - Во время бурь волны легко перекатываются через остров.
   - Ты мог остановить их?
   - Мог. Но зачем? Я включаю поле, лишь когда люди мешают.
   - Чем?
   - Непосредственный контакт - это  повышение  энергетических  мощностей.
Ненужный контакт - это бесполезно убывающая энергия.
   - О каком поле идет речь? - снова вмешался Барнс. - Я  тоже  побывал  в
свое время на острове, но никаких аномалий не видел. Может быть, это  тоже
некая иллюзия?
   Мгновенно точно шквал ворвался в палатку. Все металлическое с лязгом  и
звоном сорвалось с места, устремляясь к эпицентру циклона, - ножи,  вилки,
жестянки с пивом, наполовину еще полные  консервные  банки  с  ветчиной  и
лососем, термометры  в  металлической  оправе,  бинокли  и  пепельницы.  У
губернатора сорвался с авторучки  ее  никелированный  колпачок,  у  Барнса
слетели очки с дужками из  нержавеющей  стали,  у  Смайли  его  знаменитая
"беретта" вырвала задний карман брюк и, чуть не  размозжив  голову  Керну,
ударила в сплющенный, спрессованный короб металла, возвышавшийся в  центре
сервированной скатерти.  Он  походил  на  скульптурное  изделие  поп-арта,
которое никого не удивило бы на  модерн-выставке,  но  буквально  потрясло
участников пикника. Только Рослов и Шпагин  с  интересом  наблюдали  оргию
взбунтовавшегося металла, для Смайли же в ней не  было  ничего  нового,  а
Янина пребывала в каталептической неподвижности.
   Первым опомнился Корнхилл, потерявший все пуговицы на своем полицейском
мундире.
   - В каких границах действует ваше поле?
   - Не знаю.
   - Но катера и вертолеты не могут подойти к острову ближе двух миль.
   - Значит, ответ вам известен.
   - Но почему даже самолеты, пролетая над островом, вынуждены отклоняться
от курса?
   - Я теоретически  знаком  с  уровнем  и  эффективностью  вашей  техники
разрушения. Мое поле - это рефлекс самозащиты.
   - Но  даже  отдаленный  взрыв  достаточной  мощности  может  уничтожить
остров.
   - Всегда можно изменить направление взрыва, траекторию полета или  угол
падения бомбы.
   - Но что  вас  привязывает  к  вашему  рифу?  -  спросил  Мак-Кэрри.  -
Случайность  посадки,  географическая   изолированность   или   физическая
совместимость?
   - Вероятнее всего, остров нужен как масса, обеспечивающая  стабильность
сгустку энергии.
   Рослов, давно уже беспокойно поглядывавший на Янину, осторожно заметил:
   - Может быть, сократим вопросник?
   Но  Корнхилл  все  же  задал  последний  вопрос.  Свой  вопрос,  сугубо
профессиональный. "Полицейский всегда  останется  полицейским",  -  сказал
потом Мак-Кэрри, подводя итоги поездки.
   - А можете ли вы раскрыть преступление?
   - Если имеется стабильная информация. Мысль человека  всегда  оставляет
след, если ложится на бумагу и кинопленку, нотную тетрадь и  магнитофонную
ленту, частное письмо или телеграмму.
   Рослову не пришлось больше тревожиться за Янину. Она  вернулась  в  мир
живых, знакомо вздохнув и попросив сигарету. Ее уже не спрашивали, что она
чувствовала и пережила. Вопросов больше не было. Чувство  подавленности  и
смутной тревоги связывало язык. Молча собрали палатку и  уничтожили  следы
пикника, в глубоком молчании вывели яхту из бухточки. Встреча с  Необычным
не укладывалась в рамки разговора, и каждый думал о том, как, в  сущности,
трудно найти человечески доступное об®яснение всему только что услышанному
и пережитому. Только губернатор уже вблизи порта заметил, что  журналисты,
наверняка пронюхавшие об экспедиции, вероятно, уже дожидаются у причала  и
придется  им  что-то  сказать.  А  что?  Посоветовались,  решили:  никаких
переговоров сегодня, все слишком устали, и  едва  ли  разумно  высказывать
что-либо, не подготовившись. Пресс-конференцию отложить до утра. В тот  же
день губернатору и  Мак-Кэрри  вылететь  в  Лондон:  первому  для  доклада
правительству, а второму для сообщения  в  Королевском  научном  обществе.
Одновременно  профессор,  связавшись  с  европейскими  научными  центрами,
сформирует  инспекционную  комиссию   в   составе   наиболее   крупных   и
авторитетных ученых и вернется в Гамильтон. Рослов со Шпагиным  и  Яна,  в
свою  очередь,  информируют  научные  круги  Москвы  и  Варшавы,   получат
результаты проведенных на острове исследований и  подготовят  свои  выводы
для прибывающей с Мак-Кэрри международной комиссии.  На  том  и  порешили,
даже не подозревая, что их уже  разделило  нечто:  не  глубина  восприятия
происшедшего, и не степень его понимания, и не склонность к раздумьям  или
отсутствие такой склонности, а нечто другое, давно уже разделившее духовно
человека социалистического и капиталистического миров. Смайли  примкнул  к
первым: духовный водораздел его не устоял против чувства товарищества.
   Нельзя  сказать,  чтобы  это  чувство  было  чуждо  другим   участникам
экспедиции, собравшимся в тот же вечер на веранде губернаторской виллы. Но
оно не сближало духовно и не  связывало  социально.  Разве  мог  инспектор
полиции, в  прошл