орону
или сильное воздушное  течение,  или  грозовой  фронт,  или  непреодолимое
магнитное поле. Ни один вертолет  не  мог  опуститься  на  этом  природном
аэродроме, ни один катер или  какое-нибудь  другое  судно  с  мотором  или
металлическим покрытием даже на несколько ярдов не  могли  приблизиться  к
этому белому рифу - их отбрасывало, как футбольный мяч от пушечного  удара
форварда, бьющего по воротам. Приезжавшие в Гамильтон ученые об®ясняли это
сильными магнитными бурями, мощностью возникающего над островом магнитного
поля, но почему оно возникало и почему именно в этом районе, никто  так  и
не  понял.  Да  и  научные  наблюдения  проводить  было  трудно:  ни  один
металлический прибор вблизи острова не работал, даже часы останавливались,
а на самом острове все металлическое, от консервной банки  до  микроскопа,
сбивалось в комок, как склеенное.  Я  сам  это  видел:  зажигалку  из  рук
вырвало, а жестянки с пивом вылетали из ящиков, как птицы, слипаясь в один
массивный ком.
   Меня не это отпугивало, сами понимаете, - наука  наукой,  а  колдовство
колдовством. Я много россказней слышал,  прежде  чем  рискнул  повезти  на
остров одну компанию кладоискателей. Чаще всего  -  легенду,  превратившую
ангельски белый риф в черное царство Аида. Легенда  утверждала,  что  клад
все-таки там есть, что зарыли его чуть ли не люди самого Флинта, а  зарыв,
подрались и перебили друг друга, пока последнего не смыла разгулявшаяся по
острову морская волна. Рассердился Бог и не пустил души погибших ни в рай,
ни в ад. С той поры они и торчат  на  острове,  охраняя  свой  бесполезный
клад, и никому не позволено встретиться с ними: ни человеку, ни зверю,  ни
птице - даже рыба не заплывает в бухту и не ловится в ближайших  водах.  А
если все же попадет сюда человек - скажем, буря приземлит,  в  лодке  течь
или парус сорван, - были такие случаи, только плохо они кончались. Сходили
люди с ума от ярости, глотки друг другу резали или в океан  ныряли,  чтобы
не вынырнуть, а если  и  доживали  до  спасательной  шлюпки,  то  попадали
прямиком в психиатрическую лечебницу, благо их в Гамильтоне несколько -  я
городскую знаю и две частных. До сих пор у доктора Керна стрижет  газон  в
саду псих не псих, а вроде чокнутый. В разговор не вступает до выпивки,  а
угостишь - расскажет такое, что уши завянут: белые  сны  наяву,  пьянка  с
покойниками, разговор с богом в духе Эдгара По - а дальше уже сам запьешь.
Есть еще полицейский в отставке - не то Смите, не то Смэтс, -  двое  суток
на острове прожил, но молчит как рыба, хоть золотые дублоны ему выкладывай
из вырытых сундуков, если б только их вырыли.
   В конце концов и я рискнул - соблазнило предложение четырех гарвардских
студентов-выпускников. Все люди  со  средствами,  сынки  богатых  папенек,
денег на приключения не жалели. Ну, взяли рыбачью лодку, лопаты и кирки из
меди, а из опасных металлов только ножи да жестянки с колбасой и пивом;  а
что с ними сталось, я уже рассказывал. Даже  палатку  на  медных  колышках
ставили. Золотых  дублонов,  конечно,  не  нашли,  а  острову  подивились.
Представьте себе  ровный  срез,  белый  как  сахар,  но  не  зернистый,  а
глянцевитый, как глазурь на торте, - ни  трещинки,  ни  щелочки.  Пробьешь
ломом - коралл, а сверху мрамор не мрамор, а словно расплавленное стекло с
мелом. Торчит из воды такой белый пень, и гуляют по нему волны; только над
бухточкой сухо: срез косой и  волна  не  доходит  до  подветренного  края,
обращенного к далекому американскому берегу. Там, должно быть, и рыбаки  в
бурю отсиживались, и полицейский ночевал,  там  и  мы  палатку  поставили.
Только день и выдержали, да и то потому, что я сообразил кое-что, пока они
с ума посходили, все четверо. Но расскажу по порядку, а то  вижу:  хочется
вам спросить, а что спросить, я и  без  вас  знаю,  сам  триста  раз  себя
спрашивал.
   Пришвартовались мы в бухточке неглубокой и крохотной - не то лужица, не
то заливчик в белой скале, словно она рот для рыбы разинула.  Но  рыба  не
заплывает и волны гаснут у входа - ставь лодку куда хочешь,  так  и  будет
стоять.  Меня  об  этом  чуде  тоже  предупреждали;  командуют,  говорили,
мертвецы и в бухточке - там, мол, и клад зарыт:  ни  волну,  ни  ветер  не
подпускают. Ну, мертвецов мы, понятно, не испугались, а  клада  не  нашли.
Ребята с аквалангами все стенки и дно  бухты  обшарили  -  ничего!  Только
белый мертвый коралл - и ни раковины, ни водорослинки. И вода, чистая, как
слеза, или аптечная, дистиллированная; быть может,  и  не  вода  вовсе.  А
когда позавтракали и прилегли в палатке, тут-то все  и  началось.  Я  даже
глаз не закрывал - так что присниться мне все это явно не могло. Просто  и
палатка, и четверо парней из Гарварда,  и  наше  имущество,  свезенное  на
остров, - все это исчезло, как унесенное ветром. Остров  остался,  тот  же
белый налив глазури на торчащем из моря пне. И я  не  лежал,  а  сидел  на
корточках в рыжей широкополой шляпе и длинных красных чулках, заправленных
под рваные коричневые штаны. Рубахи на мне не было, а  волосатую,  не  мою
грудь пересекал свежий, недавно зарубцевавшийся шрам.  Я  скосил  глаза  и
увидел кусок наполовину черной, наполовину седой бороды, провел  рукой  по
лицу: волосы курчавились по щекам до  краев  надвинутой  на  лоб  шляпы  с
нелепой оборкой из ветхих, выцветших кружев. Вместо добротных  бруклинских
штиблет на дюймовом каучуке  на  ногах  болтались  стоптанные  шлепанцы  с
пряжками, но без каблуков. Передо мной на белой эмали рифа  стоял  темный,
окованный медью сундук с огромным висячим замком, каких уже не делают  лет
сто или двести. Я, Боб Смайли, был уже кем-то  другим,  завладевшим  чужим
телом, чужим шрамом и чужим лицом, на котором к тому  же  не  было  одного
глаза. Вместо него пальцы нащупали  повязку,  сползавшую  из-под  шляпы  и
завязанную под волосатым подбородком. Я растерянно посмотрел по сторонам и
услышал позади хохот, похожий на ржание.
   Пять или шесть бородачей в живописном рванье,  пропеченные  солнцем,  в
пестрых повязках на головах, а двое  в  таких  же,  как  у  меня,  шляпах,
похожие на ряженых пьяниц с деревенского маскарада, подымались на берег по
скользкому обрыву из бухточки, отряхивая с бород белую, как пудра, пыль.
   - Билли Кривые Ноги опять забыл, что у него остался всего один глаз,  -
прошамкал ближайший ко мне бородач - у него были выбиты  зубы.  -  Смотри,
одноглазый, а то и второй потеряешь!
   Я взвизгнул - не взвизгнул, прохрипел - не прохрипел, только голос  мой
не был голосом  Боба  Смайли,  и  швырнул  нож  в  говорившего.  Но  попал
почему-то в сундучный замок. Нож звякнул и прилип к нему, как приклеенный.
   - То же, что и с лопатами, - вздохнул не принимавший  участия  в  ссоре
детина с медно-красной голландской бородкой. - Мы не вскопаем здесь и двух
футов. Остров проклят, пора уходить.
   Я повернулся к нему и на что-то наткнулся. На что именно, я не  увидел,
только нога нащупала нечто невидимое. Я молча нагнулся и тронул это  нечто
рукой. Пальцы обнаружили лопату, широкую медную лопату, которую мы,  а  не
эти опереточные бородачи,  привезли  сюда  для  противодействия  магнитным
бурям. Я не удивился чуду невидимости - просто Боб Смайли во мне  вспомнил
о диамагнитных свойствах лопаты и, не видя, на ощупь, поднял ее, а  потом,
не задумываясь и не анализируя своих действий, взял да  и  приложил  ее  к
голове, даже забыв при этом снять шляпу. Но медная плоскость лопаты прошла
сквозь нее, как ложка в желе, и прохладно коснулась лба. В ту же секунду я
увидел и лопату и рукав своей белой  рубашки  -  рубашки  Боба  Смайли,  а
бородачи и сундук исчезли.
   Я снова сидел в палатке возле прибывших со мной парней и не узнавал их.
Никто не видел меня, да  и  друг  друга,  пожалуй,  -  их  мутные,  словно
стеклянные  глаза  настораживали  и  даже  пугали.  Один  раскачивался   и
подпрыгивал, что-то бормоча и вскрикивая. "Держи... Лови! Наперехват!  Под
ноги... Справа..." - различил я. Казалось, что  кричали  в  толпе,  а  это
выкрикивал он  один  и  почему-то  разными  голосами.  Другой  считал,  не
двигаясь, едва шевеля губами, выплевывал цифры, знаки,  буквы,  символы  -
словом, все, из чего составляются  формулы.  Последние  двое  валялись  на
спине и сучили голыми ногами,  как  шестимесячные  младенцы,  мурлыкали  и
повизгивали, пуская слюни. Я приложил свою лопату к голове первого  и  тут
же закрыл глаза. "Это ты, Боб? - услышал я. - А я, должно быть, сон видел.
Будто я мяч, и меня хватают, швыряют, рвут, и чьи-то  ноги  меня  бьют,  и
чьи-то руки подбрасывают, а кругом  -  схватка,  обычная,  как  всегда  на
поле". Я все еще не открывал глаз, уже чувствуя, как во  мне  умирает  Боб
Смайли и снова ворочается кривой черт. Я уже опять слышал  крики:  "Оставь
его, Луис! Под ложечку. Кривые Ноги, под ложечку!.. Выбей нож, вот  так  -
под дых, чтобы сдох!" И стоны, ор, хохот, свист... Потом чей-то удар  сбил
меня с ног, уже не меня, а кого-то другого, потому  что  я  опять  прикрыл
невидимой лопатой лицо, и вновь ожили и палатка, и спятившие мои юнцы.
   "Снеси их  в  лодку,  -  снова  услышал  я.  -  Разные  люди  реагируют
по-разному  в  одинаковых  обстоятельствах.  Лопата   оказалась   забавным
испытанием на  сообразительность,  как  палка  в  обезьяньей  клетке,  без
которой не дотянешься до бананов. Брось лопату - она уже  не  нужна".  Кто
это сказал, я так и не понял, словно кто-то  во  мне,  потому  что,  кроме
ребят, никого кругом не было. Ряженые бородачи вместе  со  своим  сундуком
бесследно растаяли на солнце как мираж. "Наведенный", - добавил кто-то  во
мне. "Кем?" -  спросил  я  мысленно.  "Не  поймешь".  -  "А  они  кто?"  -
"Привидения, которых вы так боитесь". - "А сундук?" -  "Клад,  который  вы
ищете". - "Значит, он все-таки зарыт?" - "Нет, его смыла  волна  вместе  с
твоим скелетом". - "Когда, где?" - безмолвно вскрикивал я, и кто-то в моем
мозгу хладнокровно, равнодушно парировал: "Должно быть, алчность  всеобща.
Горсть золотых монет - и человек звереет. Я ощущаю это  опять.  Успокойся,
сундук разбило, а монеты на дне занесло песком. Слишком  давно  и  слишком
глубоко для ваших водолазов".
   Весь  этот  разговор  промелькнул  в  моем  сознании,  как  диалог   из
прочитанной книги. Может быть, я тоже сошел с ума? Но мысленную  подсказку
вспомнил: "Снеси их в лодку". Лодка все еще  стояла  в  центре  прозрачной
бухточки, а стащить в нее  несопротивлявшихся  юношей  было  не  столь  уж
трудно, тем более что они сразу пришли в себя, как  только  погрузились  в
лодку. Внезапное сумасшествие, если только это было сумасшествием, прошло,
как летучая головная боль. Ребята рассказали о своих снах наяву: один  был
футбольным мячом в матче двух американских  колледжей,  другой  -  счетной
машиной, вслух решавшей, как он выразился, оптимальный вариант перцептрона
на языке математических формул. Парень был филологом,  о  том,  что  такое
перцептрон, и понятия не имел, да и  с  математическими  формулами  еще  в
школе  не  ладил.  Тем  не  менее  он  точно  повторил,  как   сомнамбула:
"Оптимальный вариант перцептрона". Вы переглядываетесь, вы знаете, что это
такое, а я нет, я просто запомнил пересказ парня и,  уверяю  вас,  передаю
точно. Что случилось с последними двумя, можно было  только  предположить:
оба  ничего  не  помнили,  кроме   блаженного   состояния   нирваны,   что
свойственно, как известно, младенцам и наркоманам.
   Мой сон заинтересовал всех, но об®яснения не нашел,  как  и  другие.  Я
видел пиратов, пропавший клад, но почему так ясно и так  реально  все  это
привиделось мне, спросить было некого. Несомненной для  всех  была  только
связь физических и психических феноменов во  время  нашего  пребывания  на
острове. О  моем  индивидуальном  феномене  -  странной  мысленной  беседе
кого-то с кем-то в сознании - я и не заикнулся. Честно говоря,  побаивался
психиатрической экспертизы. Да и вообще о происшедшем все решили  молчать:
не можем об®яснить научно, так нечего подогревать суеверия.
   Боб Смайли допил виски и замолчал.  Молчали  и  его  слушатели.  Только
Рослов, подумав, сказал по-русски:
   -  Меня,  пожалуй,  больше  всего  заинтересовал  "оптимальный  вариант
перцептрона".
   - И то, что его высчитывал филолог.
   Янина посмотрела в сторону отвернувшегося Смайли.
   - Любопытно, как он это запомнил?
   - Подчитал, наверно. А может, придумал.
   - С какой целью? Заманить? Спровоцировать?
   - Зачем? Спровоцировать можно и здесь. Во всяком случае, попытаться.  К
тому же Бермуды не американская, а британская колония.
   - Там есть и американские базы.
   - Тем более неразумно с точки зрения  любой  разведки  заманивать  туда
красных. К некоторым островам нас и на полмили не подпустят.
   - Не похоже на провокацию, - согласился Шпагин. - Меня  больше  смущают
сны и магнитные бури. Их взаимосвязь.
   Но Рослов не подхватил подсказки.
   - А зачем их связывать? Даже один источник,  если  это  один  источник,
может действовать в разных сферах по-разному.
   - Ты считаешь возможным такой источник?
   - Есть у  меня  одна  безумная  идейка...  -  задумался  Рослов.  -  Но
достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной?  Как  бы  Нильс  Бор  не
пожалел в гробу о сказанном.
   - Не пожалеет, - усмехнулась Янина. - У меня есть тоже такая идейка. Но
она требует проверки на месте.
   - Чепуха, - отрезал Шпагин. -  Я  биолог,  и  магнитные  бури  меня  не
касаются. Пусть ими занимаются физики. Но психические явления, если только
это не плод  фантазии  нашего  собеседника,  предполагают  наличие  мощной
индукции. Что это за супериндуктор, какова его природа, организация, сфера
действия? Где он находится?  В  атмосфере?  В  воде?  В  коралловой  толще
острова? Биологический или механический?
   - А если внеземной?
   Смайли надоело ждать.
   - Заинтересовались, - сказал он утвердительно, словно и не  предполагал
иной реакции. - Вы именно те, кто мне нужен: я уже  давно  навел  справки.
Сайрус Мак-Кэрри не будет приглашать невежд и  авантюристов.  У  вас  есть
время, средства и английские визы. Почему бы вам по  дороге  в  Лондон  не
заглянуть в Гамильтон? Несколько часов  на  самолете  -  есть  специальные
рейсы. Я обещаю вам интересный вояж, всяческое содействие местных  властей
и встречу с привидениями "белого острова".
   - А почему вы на этом настаиваете, именно вы? - спросил Рослов. - Вы же
не владелец острова, не психиатр и не физик.
   - Добавьте еще: не лгун и не сумасшедший, - сказал  Смайли.  -  У  меня
есть предчувствие большого открытия, господа.



        3. ОБЕД У ГУБЕРНАТОРА

   В шестиместном седане,  как  называют  американцы  этот  тип  закрытого
кузова, Рослов сел рядом с водителем - он любил встречную скорость пейзажа
в ветровом стекле автомобиля. Город как бы  трансформировался  в  движении
геометрически   и    архитектурно:    вертикальные    плоскости    срезали
горизонтальные, параллельные где-то пересекались  вдали,  летящие  к  небу
параллелепипеды из стекла и  бетона  вдруг  расплющивались  одноэтажностью
вилл и особняков, и причудливо закрученные цилиндры колонн открывались или
затягивались узорчатой  чугунной  сеткой  ограды.  К  тому  же  город  был
незнакомым и экзотическим  -  лоскуток  полуевропейской,  полуамериканской
цивилизации на белом коралловом острове в субтропической  зоне  Атлантики.
Даже с самолета Гамильтон привлекал своей подсиненной белизной, прихотливо
расшитой вечной зеленью тропиков, а сейчас,  когда  машина  рассекала  его
поперек от  старинной  французской  гостиницы  близ  порта  к  загородному
бунгало  губернатора,  он  показался  Рослову  еще  более  белым,   словно
присыпанным блестящей сахарной пудрой.
   Еще Марк Твен, как-то  заехавший  на  Бермуды,  восхищался  этой  белой
коралловой  сущностью  острова  и  города.  Шестидюймовая  корочка   почвы
позволила им украситься зеленью кедров и тамариндов, неистощимым  буйством
цветов и трав, ухоженностью банановых и пальмовых  насаждений.  Но  зелень
только расцвечивала белую канву коралла. Дома из коралла, белые коралловые
дороги в белом коралловом грунте, крыши и дворики из белых коралловых плит
- все это сохранилось и поныне, лишь кое-где уступив назойливому соседству
геометрических гигантов из  стекла  и  бетона.  К  старомодным  коралловым
виллам присоединились модернизованные  отели  и  рестораны,  универмаги  и
казино, какие Рослов видел и в  Довилле,  и  в  Ницце,  но  здесь  они  не
подавляли провинциального  и  все  же  ослепительного  белого  великолепия
города.
   - Что, нравится? - спросил заметивший настроение своих спутников Смайли
и тут же прибавил: - Мне лично эта  белая  шелуха  осточертела.  Мечтаю  о
доброй гранитной брусчатке.
   Рослов промолчал. Он не любил шумно выражать свое  восхищение  да  и  к
Смайли все еще только присматривался. Не то чтобы он не понимал американца
- никакой загадочности ни в облике, ни в  поступках  Роберта  Смайли  и  в
помине, как говорится, не было, но Рослов не забывал  замечания  Смайли  о
"великом открытии",  вскользь  брошенного  им  при  первом  знакомстве,  и
упорного нежелания его расшифровать эти  слова.  "Приедем  -  увидите",  -
отвечал он на все наводящие и прямые вопросы.
   Пока они видели только город, да и то из окна  автомашины,  которую  им
подали тотчас же по прибытии в отель. Даже выкупаться в океане не удалось:
поговорив с кем-то по телефону, Смайли об®явил им о приглашении на обед  к
губернатору. Сэр Грегори Келленхем ожидал их  всех  у  себя  в  загородной
резиденции. Он не баловал своим вниманием даже очень богатых европейских и
американских туристов,  но  советских  ученых,  да  еще  с  такой  высокой
международной    репутацией,    собирался    принять    с    викторианским
гостеприимством. Этого требовала  не  только  дипломатия,  в  которой  сэр
Грегори был искушен еще со времени своей службы в министерстве иностранных
дел, но и простой человеческий интерес  к  новому  для  него  типу  людей.
Поэтому, кроме двух русских и одной  польки,  к  обеду  ожидались  близкие
друзья губернатора: директор местного  географического  музея,  настоятель
собора английской епископальной церкви и  начальник  полиции  острова,  не
менее лорда Келленхема заинтересованные в знакомстве с гостями из Москвы и
Варшавы. Что успел рассказать о них Смайли губернатору, Рослов не знал, но
прием, по-видимому, ожидался не официальный, а частный, то  есть  наиболее
для них желательный. "Сразу возьмем быка за рога", - пообещал Смайли.
   Он имел в виду поездку  на  "чертов  остров",  но  ошибся  в  расчетах:
разговор за столом долго не позволял перейти к  заветной  теме.  С  легкой
руки гостеприимного  хозяина,  немолодого,  но  моложавого  англичанина  с
заметной военной выправкой и чем-то напомнившего Рослову доктора Ватсона с
иллюстраций к рассказам о Шерлоке Холмсе, даже тень чопорности и  присущей
британцам сдержанности не  омрачила  застольной  беседы.  Кроме  Янины  за
столом присутствовала только одна женщина  -  леди  Келленхем,  жена  сэра
Грегори, не выпадавшая или старавшаяся не выпадать  из  "костра  радушия",
общими  усилиями   зажженного   за   обедом.   Ни   епископ,   подчеркнуто
представившийся как "мистер Джонсон", чтобы избавить советских  гостей  от
непривычного  им  титулования,  ни  директор  музея  профессор  Барнс,  ни
начальник полиции Корнхилл не сделали даже малейшего "фо па", как  говорят
французы, подразумевая  неумышленную  неловкость.  Угощались  обильными  и
приготовленными по-европейски кушаньями,  пили  превосходные  испанские  и
французские вина и говорили обо всем,  о  чем  обычно  говорится  в  таких
случаях и на таких встречах. Перед обедом заранее условились не  упоминать
о политике, и даже когда Рослов заметил, что Гамильтон с  птичьего  полета
чем-то похож на  Ялту  и  сэр  Грегори  тотчас  же  вспомнил  о  Ялтинской
конференции,  леди  Келленхем  вежливо  верн