тета по  контактам  с  Селестой.  Контакты  пока  не
поощрялись, а комитет, созданный  до  начала  работ  спешно  организуемого
Международного института ЮНЕСКО,  действовал  скорее  как  плотина  против
праздного  любопытства  сразу  же  наводнивших  Бермуды  туристов.  Да   и
собирался он не часто и не в полном составе не потому, что важных  дел  не
было, а так уж  сложились  обстоятельства.  Директор-администратор  ездил,
проектировал и строил, Мак-Кэрри и  Бревер  дирижировали  своими  научными
оркестрами - один из Англии, другой из  США,  а  выделенные  инспекционной
комиссией Домбош и Крейгер целыми днями пропадали, шныряя  вокруг  "белого
острова" на воде и под водой с аквалангами, исследуя загадки его аномалий.
Шпагин срочно вылетел в Москву, вызванный командировавшим его  институтом,
а Янина выклянчила неделю для поездки в Варшаву повидаться  с  родителями.
Кроме Смайли и Рослова, в комитете оставались  только  Барнс  и  Корнхилл,
выбранные по локальному принципу из уважения к земле, на которой открылось
бермудское чудо. Пользы от них не было никакой.  Барнс  желчно  критиковал
все и вся, втайне недовольный и своим незавидным положением в комитете,  и
растущим  ажиотажем,  превратившим  хотя  и  модный,  но   благопристойный
английский  курорт  в  сумасшедшую  международную  ярмарку,   а   Корнхилл
помалкивал, только выжидая случая потребовать свой  куртаж,  когда  в  нем
будут нуждаться.
   Он был единственным,  кто  насторожился,  когда  Смайли  в  присутствии
Рослова рассказал о своей встрече в Нью-Йорке.
   - Придется строить казарму, - сказал он, помолчав.
   Смайли не понял.
   - На "белом острове", - пояснил Корнхилл.
   На коралловом  рифе  к  этому  времени  вместо  кафе  под  тентом  были
возведены павильон  с  довольно  вместительным  залом  для  переговоров  с
Селестой,  кабины  для  стенографических   и   магнитофонных   записей   и
радиорубка. Дежурный на острове мог в любую минуту связаться  с  рацией  в
полицейском управлении Гамильтона.
   До Смайли дошла наконец мысль Корнхилла.
   - Вы считаете необходимым поставить охрану? - спросил он.
   - Не только. Надо создавать собственную полицию. Я могу  послать  трех,
от силы четырех полицейских.  Но  может  случиться,  что  нам  понадобится
сотня. База здесь, в  Гамильтоне.  На  острове  круглосуточное  дежурство.
Собственные патрульно-сторожевые суда. Круговая оборона  бухты,  спаренные
пулеметы, может быть даже орудия. Не  исключаю  необходимость  и  ракетной
установки, скажем,  "земля  -  воздух",  и  специальной  электрозащиты  от
аквалангистов.
   - Кого вы собираетесь защищать, Корнхилл? - вмешался Рослов. - Селесту?
Едва ли ему понадобятся ваши ракеты. Он обойдется своими средствами.
   - Я защищаю не Селесту, а коралловый риф.
   - От кого?
   - Вы слышали рассказ Смайли. По-моему, он назвал Игер-Райта?
   - Ну и что?
   - Вы недооцениваете Трэси. Он может при желании захватить и Майн-Айленд
с  его  столицей.  Только   это   неразумно   и   чревато   международными
осложнениями. А Трэси работает тихо и безнаказанно. Похитить любого из вас
и перебросить на остров для переговоров с Селестой  для  него  проще,  чем
написать письмо без ошибок. И разве остановят его патрульный катер и  трое
полицейских на острове?
   - Вы сказали - четверо, Корнхилл, - напомнил Смайли.
   - От силы, мой друг, от силы, - насмешливо подчеркнул Корнхилл. -  Моих
полицейских даже в городе не хватает. Число туристов  удвоилось.  А  число
прибывших с ними карманников и шулеров, шантажистов  и  притонодержателей?
Создавайте свою полицию, Смайли, и берите меня начальником.
   - С удвоенным жалованьем? - пошутил Смайли.
   -  А  может  быть,  и  без  жалованья.  Вдруг  вы  подарите  мне   свою
"Альгамбру", которую почти что купили? А вдруг я и сам построю такую?  Кто
знает? Предвижу золотую лихорадку, старый разбойник, и не сомневаюсь,  что
вовремя поставлю заявочный столб...
   - На что он намекал? -  спросил  Рослов  у  Барнса,  встретив  того  за
обедом.
   - Он вам об®яснил?
   - Нет.
   - А вы  настолько  наивны,  что  сами  не  можете  сделать  необходимых
выводов?
   - Из контактов с Селестой?
   Смешок.
   - Вот именно. Когда они станут об®ектом не  только  научного  интереса.
Когда поставленные цели  не  ограничатся  открытием  нового  элемента  или
природы шаровой молнии.
   - Вы подразумеваете промышленный шпионаж?
   Барнс ответил с желчной гримасой:
   -  Я  подразумеваю  все.  Наследники  дяди-миллионера   захотят   знать
содержание его завещания. Министр - любовную переписку своей жены. Военная
разведка -  посольскую  документацию.  Иностранные  посольства  -  секреты
военной разведки. Промышленные концерны, синдикаты  гангстеров,  патентные
бюро, маклерские конторы, Уолл-стрит и Сити - все станут клиентами  вашего
информария. А ему что - машина! Взять информацию -  дать  информацию.  Сто
битов, тысячу битов, миллион битов - ради Бога! А кому они пригодятся, эти
биты, чему послужат - добру или злу? Войне или  миру?  Не  все  ли  равно,
скажет ваш Селеста. И грабеж  -  информация,  и  шантаж  -  информация,  и
дипломатический скандал - информация. А кто, скажите, будет контролировать
переговоры с Селестой? Наш комитет? Или институт Мак-Кэрри и Бревера? Или,
может быть, Совет Безопасности? А не найдутся ли  лазейки  для  фунта  или
доллара,  способные  потеснить  прекраснодушие  и  порядочность?   Вы   не
задумывались над этим?
   Барнс  не  сказал  ничего  нового,  он  только  более   обоснованно   и
разносторонне сформулировал те же  предположения  и  опасения,  какие  уже
высказывал Смайли.  Но  именно  эта  обоснованность  и  заставила  Рослова
глубоко  задуматься  над  судьбой  открытия.   Барнс   с   мефистофельским
злорадством обнажил проблемы будущих контактов с Селестой,  выходившие  из
круга привычных интересов науки и  до  сих  пор  не  беспокоившие  ни  их,
первооткрывателей, ни организаторов нового  детища  ООН  -  международного
института "Селеста-7000" Мак-Кэрри и Бревера.
   Не станет ли Селеста для человечества новой атомной бомбой - ведь  и  о
ней не  думали  зачинатели  расщепления  атомного  ядра.  Но  из-за  плеча
Оппенгеймера всегда может выглянуть Теллер. Где гарантия, что подобные ему
не выглянут и теперь, и позволит ли им  Селеста  подменить  белое  черным?
Ведь бермудский Бог не отделяет зло от добра. Барнс  прав:  для  него  это
однозначная информация.
   Однозначная ли?
   У себя в номере, опустевшем после от®езда Шпагина, Рослов, не глядя  на
часы, бродил вокруг стола и думал вслух. Он привык думать вслух, хотя  это
иногда и приводило к забавным недоразумениям, если в  комнате  он  был  не
один. Сейчас  он  был  один  с  единственным  слушателем  -  магнитофоном;
записывать свои раздумья он научился  у  Шпагина,  всегда  прибегавшего  к
магнитной записи, если в голову приходило что-нибудь стоящее.
   Потом он перемотал пленку и снова включил запись:


   "...Отбросим водные и магнитные аномалии.  Они  не  имеют  отношения  к
мышлению.
   По той же причине отбросим и силовые поля.  Это  -  запрограммированные
реакции защиты на возможность опасности.
   Отбросим и "миражи". Это разновидность  методов  получения  информации.
Метод проверки чувственных  восприятии.  Философские  и  социальные  идеи,
этические   и   моральные   категории   в   моделированных   исторических,
действительных или вымышленных ситуациях. Отбросим как "не мышление".


   ...Это не мозг. Во всяком  случае,  не  мозг,  подобный  человеческому.
Следовательно, не может идти речи ни о  нейронах,  ни  об  аксонах,  ни  о
сомах, образующих  динамическую  систему  нервной  клетки.  Не  приходится
говорить и о  структурных  отделах  мозга  -  мозжечок,  полушария,  кора,
подкорка. В поле нашего внимания остается только энергетика мышления,  его
характер и специализация.


   ...Как возникает мысль у Селесты? Я думаю, у него нет ни  сознания,  ни
подсознания  в   общепринятом   научном   их   понимании.   Следовательно,
возникновение мысли не зависит от управления полем сознания и подсознания.
И едва ли здесь можно говорить о физиологии, скажем о возбуждении какой-то
цепочки нейронов, - скорее уж о возбуждении энергетических и  радиационных
полей, но мысль возникает, как выходной сигнал "черного ящика", конкретная
мысль с определенным логически-информационным содержанием.
   Возбуждение запрограммировано. Генератор мыслей  -  не  что  иное,  как
программа накопления информации, ее селекции, оценки и синтеза.  Программа
предусматривает и "обогащение" информации, пропущенной сквозь  чувственное
"сито" человека. Но и скорректированная  "обогащенной"  информацией  мысль
Селесты не обогащается творчески.  Он  отвечает  на  вопросы,  спрашивает,
познает,  подтверждает  или  переосмысливает  познанное.  Но  это  не  акт
творчества. У Селесты нет ни озарения, ни интуиции, он  не  умеет  строить
логических  продолжений  информационных  "находок"  и  беспомощен  в   так
называемых    проблемных    ситуациях.    Даже    не     очень     сложные
электронно-вычислительные  машины  могут  "научиться"  играть  в  шахматы.
Селеста не может. А ведь шахматы - это приблизительная модель  творческого
мышления человека..."


   Рослов выключил магнитофон, вспомнив свои попытки сыграть с Селестой. В
первый раз  "мираж"  столкнул  его  со  Шпагиным  в  излюбленном  Селестой
варианте  раздвоения  сознания.  Рослов   и   Шпагин   играли,   как   два
гроссмейстера, бессознательно повторяя кем-то и когда-то  сделанные  ходы.
На каком турнире игралась эта партия и кто были ее участники,  Селеста  не
ответил.
   Во  второй  попытке  "мираж"  поставил  Рослова  в  положение  сеансера
одновременной  игры  в  явно  вымышленной  ситуации   на   фоне   каких-то
экзотических пальм и  бананов.  К  нему  обращались  по-испански:  "Прошу,
маэстро", "Я хочу еще подумать, маэстро". Он кивал, понимая и  соглашаясь,
делал ход или проходил мимо к  следующему  партнеру.  "Очнувшись",  Рослов
предложил Селесте сыграть запросто, без "миражей",  на  реальной  доске  и
получил ответ: "Не умею". Он тут же подумал, что  Селеста  знает  правила,
помнит все выдающиеся труды и партии всех  выдающихся  шахматистов,  может
воспроизвести любую ситуацию в любой партии, записанной в его  информарии,
но самостоятельно найти решение в  незнакомом  ему  положении  не  сможет.
Селеста немедленно ответил: "Не смогу".  -  "А  если,  допустим,  я  начну
партию ходом крайней пешки а или h?" - мысленно спросил Рослов. "Не знаю",
- был ответ.
   Рослов    усмехнулся    своим    попыткам    обнаружить    в    Селесте
супергроссмейстера  и  снова  включил  магнитофон.  Записанный  его  голос
продолжал:


   "...Значит,  Барнс  прав?  Селеста  мыслит  автоматически,  пассивно  и
безлично. Автоматизм мышления не исключает  возможности  отличить  зло  от
добра, но принять ту или иную сторону может  личность.  А  у  Селесты  нет
личности, нет  "я",  нет  воли,  запрограммированной  на  что-либо,  кроме
селекции и накопления информации. Но Барнс  проглядел  эволюцию  феномена.
Селектор  стабильной  информации   сам   не   остается   стабильным.   Это
самопрограммирующаяся  система,  и  все  зависит  от  того,  как  меняется
программа под влиянием внешних воздействий.  Каждый  вопрос  к  Селесте  и
каждый его ответ - это может быть мелким, ничтожным, но все же  изменением
программы, в котором участвует человек-партнер. Не помню  кто,  Янина  или
Шпагин, сказал, что  с  нашей  помощью  создается  мировоззрение  Селесты.
Шутка? А может быть, неосознанное предвидение?"


   Рослов выключил запись, надел куртку - на море ветрено, а он  собирался
совершить неотложную прогулку к "белому острову". Он не  хотел  терять  ни
минуты. Ночь? Штормит? Какая разница: Селеста не спит. Разговаривать с ним
можно в любую минуту суток.
   Через три часа, оставив мокрую куртку на яхте, он поднялся в  павильон,
построенный цирком: кресла в несколько рядов  окружали  пятачок  манежа  с
единственным столиком в центре. На столике белел  магнитофон,  похожий  на
гигантскую морскую раковину. Раковина открывалась с началом  записи,  если
откликался Селеста.
   Отказавшись  от  кофе,  предложенного  дежурившим  в   соседней   рубке
радистом, Рослов остался один. Весь план предстоявшего разговора,  который
он тщательно продумал во время поездки,  улетучился.  Рослов  молчал,  как
дебютант на спектакле,  забывший  роль.  С  чего  начать?  Может  быть,  с
упоминания о том, что  разговор  очень  важный  и  от  него  зависит,  как
сложатся в будущем контакты с Селестой.
   - Я знаю, - "услышал" он беззвучный ответ.
   - Давай без фокусов, - обрадовался Рослов, - без миражей и снов. Просто
по-дружески, как два собеседника за чайным столом.
   - Хорошо.
   Рослов говорил по привычке вслух, не боясь, что его услышит радист  или
полисмен, дежурившие по  соседству:  стены  "переговорной"  не  пропускали
звуков.
   - Я все время думал о твоих сигнальных  системах,  -  сказал  он,  -  о
характере мышления. У тебя нет желания поспорить?
   - Я не умею спорить. И у меня нет того, что ты называешь "желанием".
   Слова Селесты возникали в мозгу, как  подключенная  беззвучная  запись.
Казалось, кто-то прямо выстукивал текст на послушных мозговых клавишах.
   -  У  тебя  есть  запрограммированная  воля  к  отбору   и   накоплению
информации, - сформулировал свою мысль Рослов, - назовем ее желанием. Есть
и  способность  отличать  великое  от  малого,   здоровое   от   больного,
перспективное от исчерпавшего себя. В чем критерий отбора?
   - В интенсивности  волн,  посылаемых  скоплением  мыслей,  создающих  и
развивающих информационную схему. Чем крупнее скопление,  тем  интенсивнее
волна.
   -  Понятно.   Интерес   и   желание   запрограммированы.   Но   ты   же
самопрограммирующаяся  система.  Как  видоизменяет   программу   резервуар
информации? Или процесс ее обработки?
   -  Не  знаю.  У  меня  нет  органов,  регистрирующих   эти   изменения.
Самопрограммирующаяся  система  не  может  изучать  себя.  Не  может   без
информативного обмена.
   - Вот и дошли, - обрадовался Рослов. - Такой  информативный  обмен  уже
действует. Он и скорректирует твою программу. Возьми две  схемы:  об®ем  и
качество информации, накопленной  обскурантизмом  средневековья  и  светом
разума последующих поколений от Томаса Мора до Карла Маркса.  Как  выросли
масштабы  мысленных  галактик  человечества,  как  повысилась  степень  их
яркости! А до какой интенсивности сгустило их величие ленинского  подвига!
Сравни их в  том  шквале  информации,  который  обрушивает  на  тебя  мир,
сопоставь их идейную сущность. Даже  твой  однозначный  критерий  позволит
тебе осознать, где душат и унижают мысль и где возвышают  и  окрыляют  ее.
Где и кто. А сравнение и выбор - это ведь воля, "я", личность. Ты  еще  не
сознаешь этого, но уже самый процесс обработки информации программирует  в
тебе вибрион  личности.  Скоро  твое  "я"  будет  не  только  чуждым  тебе
местоимением, но и волей, обретенной в контактах с  разными  и  по-разному
мыслящими людьми.
   Ни разу не  прервал  Рослова  Селеста,  и,  даже  замолчав,  ученый  по
какой-то неослабевающей внутренней напряженности осознал, что  Селеста  не
отключен, "слушает", может быть даже "перечитывает" каждую новую для  него
мысль, "прикидывает" ее логически информационную ценность.
   - Продолжай, жду, - "услышал" он.
   - Ты теперь перепрограммирован на контакты с людьми, - в  свою  очередь
откликнулся Рослов, - ты ждешь их. Ты их ищешь. Но  возможно,  организация
контактов окажется в руках людей, которые используют их в своих  корыстных
или  просто  эгоистических  интересах.  Научный  обмен  информацией  будет
ограничен или исключен вовсе. Что же, и к этому ты останешься безразличен?
Не верю.
   Рослов  помолчал,  все  время  ощущая  "цепочку",  связывающую  его   с
Селестой.
   - Не верю, - повторил он упрямо, - не могу  поверить.  Твоя  информация
может быть использована и  на  подготовку  войны,  и  на  дело  мира.  Ну,
предположим  -  война.  Ядерная  война,  уничтожающая  половину  населения
планеты и весь ее промышленный и научный потенциал. Информация?  Согласен.
Огромная по об®ему? Бесспорно. А дальше? Люди будут умирать от радиации, а
ты останешься в изоляции на этом рифе, вне контактов и  каналов  связи,  с
нарушенным информативным обменом. Поток информации расколется  на  клочки,
ничтожные по об®ему и жалкие по качеству. Интенсивность человеческой мысли
снизится до уровня, соответствующего периоду изобретения  колеса.  Значит,
для контактов тоже нужен критерий. Направленности, назначения,  цели.  Вот
это ты и запрограммируй.
   Рослов  передохнул  и  вдруг  услышал  собственный  голос,  только  без
интонационной окраски:
   - Я думаю. Уходи.
   Селеста не повторялся, выбирая каналы связи, и Рослов знал,  чьи  слова
выдавили его пересохшие губы. Не заходя к радисту, он спустился к  яхточке
и, не боясь магнитных ловушек, включил мотор и  вышел  на  темный  простор
океана. Только сейчас он почувствовал, как холодные капельки пота  стекают
со лба по небритым щекам. Рослов вытянул руку - она дрожала.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛИЧНОСТЬ СЕЛЕСТЫ

                                     - Да, - сказал Маленький Клаус. - Мой
                                  колдун может суметь все, что я захочу.
                                                    Г.-Х. Андерсен. Сказки


        23. ШАХМАТНЫЙ ЭТЮД ТРЭСИ

   В Санта-Барбару Джино ехал  с  неприятным  ощущением  невесомости.  Оно
возникает в опускающемся лифте, когда желудок прилипает к позвоночнику,  а
во рту скапливается  солоноватая  и  липкая  слюна.  Проще  говоря,  Джино
трусил. Он вообще не отличался особой  храбростью:  боялся  собак,  зубной
боли и наведенного на него дула пистолета. Но больше  всего  Джино  боялся
шефа, его издевательского тона,  его  тяжелой  руки,  его  игривых  шуток,
предвещающих множество разных санкций, из которых экономические можно было
считать наиболее легкими.
   Угнетенное состояние Джино усиливал и элегантный кровоподтек на  скуле,
оставленный увесистым кулачищем Смайли.
   "Ублюдок! - бесился Джино. - Жаль, времени не было, а то устроил  бы  я
тебе мартышкино житье!" Но Смайли был вне досягаемости Джино, а встреча  с
шефом не предвещала ничего доброго.  "Что  это  у  тебя  за  украшение?  -
спросит он и, узнав о причине, язвительно усмехнется: -  А  ты,  я  думаю,
здорово отделал этого Смайли!" Словом, для плохого настроения у Джино были
достаточно  веские  основания.  И  оно  ухудшалось   с   каждой   минутой,
приближавшей итальянца к двухэтажной вилле шефа, названной по имени тихого
калифорнийского  городка  Санта-Барбары,  на  окраине   которого   она   и
укрывалась за высокой чугунной оградой.
   В Калифорнии, как нигде в Соединенных Штатах, города  крестили  именами
любимых  святых.  Санта-Барбара,   Санта-Анна,   Сан-Диего,   Сан-Роберто,
Санта-Моника,  Сан-Хосе  и,  наконец,  Сан-Франциско  -  их  было   много,
маленьких и больших, шумных и тихих, знаменитых и безвестных. И  вовсе  не
обязательно, чтобы жители  этих  "святых"  городков  отличались  особенной
святостью. Джошуа Игер-Райт при всей снисходительности  характеристики  не
мог претендовать на нимб святости ни по своей внешности, ни по делам,  ибо
всю зрелую жизнь посвятил нарушению шестой и восьмой  заповедей.  Конечно,
сам он не крал и не убивал, а методистская церковь Санта-Барбары неустанно
восхваляла его благочестие и непорочность, выражавшиеся,  должно  быть,  в
немалых подношениях наличными и в банковских чеках.
   Но зато его помощники не брезговали никакими средствами для  достижения
поставленных Трэси целей и в игорном  бизнесе  в  соседнем  с  Калифорнией
штате Невада, и в других не менее прибыльных авантюрах, требовавших подчас
и выстрелов и взрывчатки. Джошуа Игер-Райт, владелец  вилл,  ях