стоку  от
Пойнт Рома, и ветер в тростниковых полях за нашими спинами позволяют нам
говорить обычным голосом, который не будет слышен уже в десяти шагах.
   Поздним вечером, когда солнце опустилось за поля и  каменистый  Пойнт
Брава далеко к западу, а шум океана в сумерках усилился, у меня возникло
ощущение, что мы прячемся здесь неделю, а то и  больше.  Мы  по  очереди
дремали, чтобы быть свежими ночью, но, думаю,  Хемингуэй  не  проспал  и
десяти минут. Он был в приподнятом  настроении,  не  выказывая  и  следа
нервозности, держался раскованно, говорил спокойным шутливым тоном.
   - Перед выходом в море я получил вести от Марти, - сообщил Хемингуэй.
- Она отправила телеграмму из Бассетерри на  Сент-Киттс.  Ее  чернокожие
спутники устали от плавания и заманили Марти на этот остров. Телеграмма,
естественно, прошла цензуру, но у меня возникло  впечатление,  будто  бы
она перебирается с острова на  остров  в  поисках  немецких  подлодок  и
приключений.
   - Что-нибудь нашла?
   - Марти всегда находит приключения, - с улыбкой ответил Хемингуэй.  -
Теперь она собирается плыть на Парамарибо.
   - На Парамарибо? - переспросил я.
   - Это в Нидерландской Гвиане, - объяснил Хемингуэй, смахивая  с  глаз
капли пота. Я заметил, как распухло его ухо, и мне стало неловко.
   - Я знаю, где находится Парамарибо. Но зачем ей туда?
   - Quien sabe? - произнес Хемингуэй. - Представления Марти о романтике
заключаются в том, чтобы забраться как можно дальше, в  глушь,  лишенную
элементарных удобств, и,  положившись  на  волю  случая,  бесноваться  и
проклинать свою судьбу. Потом она напишет великолепное эссе, от которого
читателей разбирает смех. Если, конечно, останется в живых.
   - Вы волнуетесь за нее? - спросил я, пытаясь представить,  как  бы  я
чувствовал себя, если бы был женатым человеком, а моя супруга бродила по
джунглям и болотам, где я ничем не мог ей помочь, если случится беда.  Я
пытался представить, что это такое - быть женатым.
   Хемингуэй пожал плечами.
   - Марти вполне способна позаботиться о себе. Хочешь еще  пива?  -  Он
вскрыл очередную бутылку ручкой ножа.
   - Нет, спасибо. Я предпочту  быть  хотя  бы  отчасти  трезвым,  когда
всплывет немецкая субмарина.
   - Зачем тебе это? - спросил Хемингуэй. Несколько минут спустя,  когда
сумрак начал сменяться настоящей тьмой, он продолжал:
   - Волфер, наверное, наговорил тебе о Марти много нелестного.
   Я молча поднял бинокль, оглядывая темнеющий горизонт.
   - Волфер ревнует, - сказал писатель.
   Его слова показались мне странными. Я опустил бинокль и прислушался к
шороху ветра в тростниках.
   - Не верь всему, что Волфер  наговорил  тебе  в  гневе,  -  продолжал
Хемингуэй. - Марти талантливая писательница.
   В этом-то и беда.
   - В чем именно? - спросил я.
   Хемингуэй негромко рыгнул и положил перед собой автомат.
   - Марти талантлива, - ровным голосом произнес он. - По крайней  мере,
во всем, что касается литературы. Но я талантливее ее. Самое страшное  в
жизни - постоянно иметь дело с человеком, способности которого для  тебя
недостижимы.
   Я знаю это по себе.
   Несколько минут Хемингуэй молчал. Последние фразы он  произнес  таким
будничным тоном, что я сначала понял, что он  не  хвастается,  и  только
потом - что он наверняка прав.
   - Что вы собираетесь писать дальше? - спросил я, сам изумившись своим
словам. Однако мне было любопытно.
   Хемингуэй тоже удивился:
   - Тебя это интересует? Тебя? Человека, который всегда был невеждой  в
литературе и останется им до конца своих дней?
   Я вновь посмотрел в бинокль. Горизонт превратился в туманную полоску.
В темноте шум прибоя казался очень громким. Я  бросил  взгляд  на  часы.
Двадцать восемь минут десятого.
   - Извини, Лукас, - сказал Хемингуэй.  Это  был  единственный  случай,
когда он просил у меня прощения. - Я еще не знаю,  какой  получится  моя
следующая книга. Может  быть,  когда-нибудь,  когда  кончится  война,  я
напишу о нашем бестолковом предприятии. - Я заметил, что он  смотрит  на
меня сквозь тьму. - Я выведу тебя в качестве одного  из  персонажей,  но
соединю в нем худшие черты, взятые у тебя и Саксона.
   У этого героя  будет  грибковая  гниль  на  ногах  и  твой  дерьмовый
характер. Тебя все возненавидят.
   - Зачем вы это делаете? - негромко спросил я. Ветер сдул с моего лица
несколько москитов. В темноте поблескивала линия прибоя.
   - Что?
   - Зачем вы описываете вымысел вместо реальных событий?
   Хемингуэй покачал головой.
   - Очень трудно быть хорошим писателем, если ты любишь мир, в  котором
живешь, и любишь незаурядных людей.
   Еще труднее, если ты любишь так  много  разных  мест.  Ты  не  можешь
попросту копировать окружающий мир, это была бы  фотография.  Ты  должен
описывать его, как Сезанн, исходя из внутренних движений своей души. Это
- искусство. Ты должен творить изнутри. Понимаешь?
   - Нет, - ответил я.
   Хемингуэй чуть слышно вздохнул и кивнул.
   - То же самое происходит, когда ты слушаешь  людей,  Лукас.  Если  их
впечатления достаточно живы и красочны, они становятся частью тебя,  вне
зависимости от того, что тебе рассказывают - правду или выдумки. Это  не
имеет значения.
   По прошествии некоторого  времени  их  впечатления  становятся  более
живыми, чем твои собственные. Ты творишь, исходя из своего  опыта  и  их
впечатлений, и постепенно становится неважным,  чьи  это  впечатления..,
где твое и где чужое, что правда и что вымысел. Отныне все это - правда.
Твоя страна, ее климат.., люди, которых ты  знаешь.  Но  ты  ни  в  коем
случае не должен демонстрировать все свои впечатления, весь свой опыт..,
словно ведя пленных солдат маршем по столице... Именно  этим  занимались
Джойс и многие другие авторы, и только потому их постигла неудача. -  Он
мельком глянул на меня. - Джойс - это мужчина, не женщина.
   - Знаю, - сказал я. - Видел его книгу на вашей полке.
   - У тебя хорошая память, Джо.
   - Да.
   - Ты мог бы стать отличным писателем.
   Я рассмеялся.
   - Мне нипочем не нагородить  столько  лжи.  -  Только  произнеся  эти
слова, я понял их истинный смысл.
   Хемингуэй тоже рассмеялся.
   - Ты самый ловкий лжец из всех, кого я  когда-либо  знал,  Лукас.  Ты
врешь с той же легкостью, что младенец сосет  материнскую  грудь.  Тобой
движет инстинкт. Я знаю. Я и сам сосал эту грудь.
   Я промолчал.
   - Писать прозу - то же самое, что грузить судно,  но  так,  чтобы  не
потерять остойчивость, - продолжал Хемингуэй. -  В  каждую  фразу  нужно
втиснуть бесчисленные нюансы, большинство из них -  незаметно,  намеком.
Ты видел акварель Зена, Лукас?
   - Нет.
   - Тогда ты не поймешь, если я скажу, что Зен рисует ястреба, кладя на
изображение неба голубой мазок.., без ястреба.
   - Не пойму,  -  отозвался  я,  хотя  какая-то  часть  моего  сознания
воспринимала его мысль.
   Хемингуэй указал на океан.
   - Это что-то вроде субмарины,  которая  в  эту  самую  минуту  плывет
где-то там. Увидев только ее перископ, мы поймем, что под ним  находится
все остальное - ходовая рубка, торпеды, машинный зал с трубопроводами  и
штурвалами, дисциплинированные немцы, склонившиеся над мисками с  кислой
капустой.., чтобы понять, что она тут, рядом, нам  не  нужно  видеть  ее
целиком - только проклятущий перископ. Так же  обстоят  дела  с  хорошей
фразой или абзацем. Теперь уразумел?
   - Нет, - ответил я.
   Писатель вздохнул.
   - В прошлом году мы с Марти были в Чунцине,  и  я  встретился  там  с
молодым флотским лейтенантом по имени Билл Ледерер. В этой забытой богом
стране нечего пить, кроме рисовой водки с дохлыми змеями и  птицами,  но
прошел слух, будто бы Ледерер приобрел  на  китайском  рынке  два  ящика
виски, и что этот болван до сих пор не откупорил ни одну из  них..,  его
вот-вот должны были перевести, и  он  приберегал  спиртное  для  большой
пирушки. Я сказал ему, что не пить виски - то же самое, что не  спать  с
симпатичной девчонкой, когда представилась  возможность,  но  он  упрямо
хранил бутылки для особого случая. Ты следишь за моей мыслью, Джо?
   - Пока да, - ответил я, вглядываясь в прибой.
   - Мне хотелось выпить, - продолжал Хемингуэй. - Я изнывал от жажды. Я
предложил ему хорошие деньги.., кучу долларов..,  но  Ледерер  отказался
продать. В конце концов я в отчаянии сказал ему: "За полдюжины бутылок я
отдам тебе все, что ты захочешь".  Ледерер  почесал  затылок  и  заявил:
"Хорошо, я обменяю шесть бутылок виски на шесть уроков о том, как  стать
писателем". Отлично. После каждого урока Ледерер дает мне по бутылке. На
последнем занятии я ему сказал:
   "Билл, прежде  чем  ты  сможешь  писать  о  людях,  ты  должен  стать
цивилизованным человеком".  -  "Что  такое  цивилизованный  человек?"  -
спрашивает Ледерер, и я отвечаю: "Быть цивилизованным - значит  обладать
двумя качествами - состраданием  и  умением  держать  удар.  Никогда  не
смейся над человеком, которому не повезло. И если тебя самого  постигнет
неудача, не проклинай судьбу. Держи ее удары и сохраняй  самообладание".
Точно так же, как я держал твои удары, Лукас. Ты чувствуешь,  к  чему  я
клоню?
   - Понятия не имею.
   - Это не важно, - сказал Хемингуэй. - Главное, что я дал тебе  больше
советов о том, как хорошо писать книги, чем лейтенанту Ледереру. Из всех
советов, которые он от меня получил, самым ценным был последний.
   - Какой именно?
   - Я предложил ему отправиться  домой  и  попробовать  свой  виски.  -
Хемингуэй заулыбался  так  широко,  что  я  увидел  в  свете  звезд  его
сверкающие зубы. - Китаезы всучили ему два ящика бутылок с чаем.
   Несколько минут мы молчали. Когда задувал ветер, брезент  над  нашими
головами почти не шевелился, зато  сухие  тростниковые  стебли  трещали,
будто игральные кости в оловянной кружке.
   - Самая главная трудность -  писать  правдивее  правды,  -  заговорил
наконец Хемингуэй. - Именно поэтому я предпочитаю вымысел реальности.  -
Он поднял свой бинокль и оглядел темный океан.
   Я понял, что тема исчерпана, но продолжал допытываться:
   - Книги живут дольше человека, ведь правда? Я  имею  в  виду,  дольше
своего автора.
   Хемингуэй опустил бинокль и посмотрел на меня.
   - Да, Джо. Сдается мне, ты все-таки увидел подлодку и ястреба.  Книги
живут дольше. Если они хоть на что-нибудь годятся. А писатель всю  жизнь
проводит в одиночестве, каждый день заглядывая в бездну...  Может  быть,
ты действительно понял. - Он опять поднес к глазам бинокль.  -  Расскажи
мне все с самого начала. О том, как возникла  эта  путаница  и  как  все
запуталось еще сильнее.
   Я рассказал ему все,  умолчав  лишь  о  допросе  Шлегеля  и  свертке,
который лежал в коровнике.
   - Значит, ты полагаешь, что целью первой передачи было  заманить  нас
сюда? - уточнил он.
   - Да.
   - Но не только нас с тобой. Вероятно, они ожидали,  что  мы  притащим
сюда "Пилар" и остальных.
   - Возможно, - согласился я. - Но, по-моему, это несущественно.
   - Что же тогда существенно, Джо?
   - То, что мы с вами находимся здесь.
   - Почему?
   Я покачал головой.
   - Я и сам не все понимаю. Шлегель сказал, что  в  операции  участвует
ФБР, но, должно быть, он имел в виду только Дельгадо. Я не  верю  в  то,
что Гувер связался с немцами. Это чистый вздор.
   - Почему бы и нет? - возразил  Хемингуэй.  -  Кого  он  больше  всего
боится? Нацистов.
   - Нет.
   - Коммунистов?
   - Нет. Гувер боится упустить власть.., контроль над ФБР.
   Коммунистический переворот в Штатах страшит его куда меньше.
   - Какое же отношение к его страхам  имеет  эта  запутанная  кубинская
история?  -  спросил  Хемингуэй.  -   Ведь   люди   в   первую   очередь
руководствуются страхом, а  уж  потом  -  другими  эмоциями.  Во  всяком
случае, так подсказывает мой опыт.
   Его слова заставили меня задуматься.

***

   Плотик пересек линию прибоя ровно в двадцать три ноль-ноль. Потом  мы
увидели две темные фигуры, тащившие плотик по мерцающим волнам на  узкую
песчаную полоску, которая отчетливо виднелась в свете звезд.  Потом  они
вскрыли контейнер, вынули  закрытый  фонарь,  повернули  его  окошком  к
темному океану и начали передавать сигналы.
   Десять секунд спустя на ходовом мостике в нескольких сотнях ярдов  от
нас блеснули едва заметные вспышки - две точки, два  тире,  одна  точка.
Потом вновь воцарилась темнота, в которой раздавался шорох прибоя.
   Мы с Хемингуэем следили за тем, как  лазутчики  выпустили  воздух  из
плотика, уложили его в ближайшую впадину - в трех расщелинах от нашей  -
и закопали, звякая лопатами и негромко переругиваясь  по-немецки.  Потом
они зашагали вверх по холму к тому самому дереву,  которое  мы  отметили
днем как "идеальное" укрытие.
   Мы с Хемингуэем выползли из-под брезента и, опустившись на  колени  в
зарослях, смотрели, как агенты поднимаются по склону в семидесяти  шагах
от нас. Ветер и прибой заглушали голоса, но ветер дул с их стороны, и мы
услышали несколько слов по-немецки. Над зарослями возвышались только  их
плечи и головы, видимые в свете звезд, но потом  и  они  исчезли,  когда
лазутчики вошли в тень дерева.
   Хемингуэй приложил губы к моему левому уху:
   - Мы должны двигаться следом за ними.
   Я кивнул.
   Внезапно их фонарь подал два сигнала. На гребне в тридцати  ярдах  от
нас, едва видимая сквозь стебли и обломки  тростника,  мигнула  одинокая
вспышка другого фонаря, более слабого.
   - Будь я проклят, - шепнул Хемингуэй.
   Мы поползли по-пластунски вверх по склону,  цепляя  запястьями  ремни
автоматов и направляя их стволы прямо перед собой.
   И вдруг совершенно неожиданно началась стрельба.

Глава 24

   Огонъ велся не оттуда, где  мы  заметили  вспышку  второго  фонаря  -
стрелявший находился неподалеку от точки, где мы в последний раз  видели
двух агентов. Я уткнулся лицом в песчаный склон,  решив,  что  эти  двое
обнаружили нас и пытаются убить. Вероятно, Хемингуэй подумал о том же  -
переждав первые четыре выстрела, он поднял свой "томпсон",  по-видимому,
собираясь открыть ответный огонь. Я ударом пригвоздил ствол его автомата
к земле.
   - Нет! - прошептал я. - Они целятся не в нас!
   Стрельба прекратилась. Из  тени  под  деревом  на  гребне  послышался
громкий, леденящий душу стон,  потом  вновь  воцарилась  тишина.  Прибой
продолжал мерно накатываться на берег, его звук сливался с шумом  крови,
бившейся в моих висках. Полумесяц луны еще не поднялся, и я поймал  себя
на том, что пытаюсь  действовать,  как  на  тренировках  по  стрельбе  в
условиях слабой освещенности - ловлю движение краешком глаза,  определяя
положение противника периферийным, а не прямым зрением.
   Хемингуэй лежал рядом, напрягшись, но, судя по всему, стрельба ничуть
не испугала его. Он подался ко мне и прошептал:
   - Почему ты думаешь, что они целили не в нас?
   - Я не слышал свиста пуль над головой и шороха кустов, в которые  они
должны были угодить, - шепотом объяснил я.
   - В темноте люди стреляют выше цели, - заметил  Хемингуэй,  продолжая
вжиматься в склон и быстро поворачивая голову из стороны в сторону.
   - Да.
   - Ты определил, из какого оружия стреляли? - спросил Хемингуэй.
   - Из пистолета либо одиночными из автомата, - прошептал я. - "Люгер",
может быть, "шмайссер". Судя по звуку, девятимиллиметровый.
   Хемингуэй кивнул.
   - Они могут обойти нас справа. По тростниковому полю.
   - Мы бы услышали их, - возразил я. - Мы здесь в безопасности. -  Пока
нам действительно нечего было бояться.
   Несмотря на то что  стрелявший  находился  выше  нас,  занимая  более
выгодную позицию, любой, кто попытался бы подобраться  к  нам  слева  по
высоким скалам, либо справа  через  тростниковое  поле,  выдал  бы  себя
громким шорохом или хрустом стеблей. Разделявший  нас  склон  и  гребень
густо заросли кустарником; мы с Хемингуэем без труда поднялись  на  холм
при дневном свете, однако ночью было практически невозможно  напасть  на
нас, не издавая шума.
   Разве что если противник заранее тщательно изучил склон и мог  ползти
вслепую.
   Могло случиться и так, что в эту самую минуту, когда мы лежали здесь,
сосредоточив внимание на гребне, из заболоченной бухты за нашими спинами
по склону поднимались другие.
   - Иду вперед, - прошептал я.
   Хемингуэй крепко стиснул мое плечо:
   - Я тоже.
   Я придвинулся к нему вплотную,  и  теперь  мой  шепот  был  почти  не
слышен:
   - Кому-нибудь из нас придется ползти направо, туда, где мигал  второй
фонарь. Другой попытается приблизиться к дереву.., чтобы проверить,  там
ли те двое или уже ушли... - Я понимал, что разделяться в темноте опасно
- хотя бы из-за того, что мы могли  начать  перестрелку  между  собой  -
однако от одной мысли о человеке, затаившемся справа, у  меня  по  спине
пробегали мурашки.
   - Я пойду к дереву, - прошептал писатель. - Захвати фонарик. Нам ни к
чему палить друг в друга.
   Мы загодя прикрыли стекла фонариков плотной красной  материей,  через
которую проникали едва заметные лучи.  Это  и  был  наш  опознавательный
сигнал.
   - Осмотрев местность, встречаемся здесь же, - прошептал Хемингуэй.  -
Удачи! - Он начал протискиваться под низкими ветвями кустарника.
   Я прополз направо, спустился в  нашу  расщелину,  выбрался  с  другой
стороны, вплотную приблизился к тростниковому полю и только  тогда  стал
подниматься по склону к гребню.
   Я не слышал ни звука, кроме шороха ветра в тростнике, шума  прибоя  и
своего натужного дыхания. Я полз на коленях и локтях, не забывая держать
задницу как можно ниже. Теперь в любую минуту могла взойти луна.
   О том, что я добрался до вершины гребня,  я  догадался  только  после
того,  как  выполз  из  густого  кустарника  и  почувствовал  под  собой
травянистую, но плотно  утоптанную  тропинку.  Слева  от  меня  тропинка
петляла по гребню, приближаясь к дереву. Справа от меня  она  изгибалась
влево вдоль стены тростника и спускалась по восточному склону к  дороге,
которая шла берегом бухты к рельсам и заброшенной мельнице. Я  торопливо
пробежал по дорожке и, опустившись на корточки под кустом,  осторожно  и
медленно поднял голову.
   Я не уловил движения ни слева, ни справа, не  слышал,  как  Хемингуэй
подбирался к дереву в пятнадцати метрах от меня.
   Я бросил взгляд в сторону бухты и не увидел ничего, кроме темной воды
и пальмовых крон на противоположном берегу под  Двенадцатью  апостолами.
Вероятно, я оказался точно в том месте, где вспыхивал второй фонарь,  но
в темноте не обнаружил  никаких  следов  и  решил,  что  его  обладатель
вернулся по тропинке на юг, к бухте, рельсам и мельнице.
   Либо он засел в кустах за поворотом тропинки.
   Я повесил автомат на шею, сунул ствол под левую руку, вынул из кобуры
"магнум", снял его с предохранителя и положил большой палец  на  ударник
затвора.  Перемещаясь  на  полусогнутых   ногах   и   только   короткими
перебежками, я отправился по тропинке к югу, петляя из стороны в сторону
и задерживаясь в укрытиях, чтобы отдышаться и прислушаться.
   До меня доносились только шорох тростника  и  звук  все  удалявшегося
прибоя.
   Внизу холма тропинка проходила по открытому участку.
   Я стремительно перебежал его,  непрерывно  петляя.  Мои  внутренности
сворачивались клубком в ожидании  выстрела,  но  выстрела  не  было,  и,
оказавшись у подножия, я остановился на  двадцать  секунд,  чтобы  унять
дыхание, после чего ступил на старую железнодорожную ветку,  пробегавшую
вдоль берега.
   Если Хемингуэй попал в беду, я мог бы  за  пару  минут  добраться  до
него, взбежав по склону и спустившись по гребню. И, возможно, угодить  в
очередную западню.
   "Не очень-то умно, Джо", - сказал я себе и двинулся к югу,  к  старой
дороге. Когда мельница работала, дорога, вероятно, была покрыта гравием,
но теперь ее середина заросла травой и лианами по пояс - остались только
две едва заметные колеи.
   Я бежал, пригибаясь и держа плечи на уровне травы,  подняв  пистолет,
готовый к стрельбе. Инстинкт подсказывал мне, что в  тем