событий, и у такого нерядового отца, участника тех событий, - как же быть
ему к ним равнодушным?
Когда я приехал в Швейцарию - он написал мне дружественно. И в этом письме
было искреннее: "Как хорошо, что дети ваши будут ходить в свободную школу".
Но, по свежести боли, покоробило меня. Я ответил, тоже искренне: "Какая ж
это радость, если большинство оставшихся ходят в несвободную?"
Вот так бы, наверное, ш„л и диалог между нами, если бы мы встретились в
Монтр„. Русло жизни нашей глубеет с годами - и вс„ меньше нам возможностей
перемениться, выбиться в иное. Окостенел на избранном пути он - да ведь и я
костенею, мне бы тоже, ах, когда-нибудь испробовать руслом другим! А вряд ли
когда удастся.
Дальше поехали мы долиной верхней Роны - невдалеке от Рарона был ещ„ один
домик Видмеров, где и ждали они нас. Холодноватым солнечным вечером эта
старинная долина с наслоенными вековыми цивилизациями, и античной, и
европейской, как бы вечно обитаемая, сколько вертится Земля, и каждый
придорожный камешек, черепок, пен„к - свидетель веков и веков, - произвела
величавое впечатление: неистираемая культура, не вовсе ушедшие предки,
неуничтожаемая земля! (Вот, например, в это - как хотелось бы! и когда? -
мне окунуться?) На скале как крепостца стоит малая церковь, и подле стены е„
- отдельная, одинокая могила, вся в т„плом ж„лтом збаливе закатного солнца.
Чья же? Мы с Алей были потрясены и награждены: Райнера Рильке! (Хотя умер он
подле Монтр„.)
Благоговейно стояли мы, в долгом закате. Вот где привелось... Он выбрал себе
эту долину и эту скалу - можно понять! Выбор могилы...
С Видмерами пошли навестить милейшего старого пастора, который когда-то их
венчал. Переночевали в их строгом каменном доме такой старобытной и
несогреваемой постройки: по кладке, по дугам, по выступам - ну веков пять
ему, не меньше.
А дальше в„з нас тв„рдыми руками Видмер - моего автомобильного опыта тут бы
не хватило. По Швейцарии не так легко проложить маршрут, не всегда прокатишь
прямо. Пришлось переваливать Симплон, там начался снег, ехать нельзя, машины
скользят, все ждут. Привезли, насыпали на весь южный спуск песка, тогда
поехали. Ниже снег превратился в проливной дождь. Въехали на несколько часов
в Италию - всего лишь, чтобы пробраться покороче в южную часть Швейцарии. (А
несколько дней оформляли визы на эти несколько часов; и итальянские
пограничники тут задержали нас на добрых полчаса безо всяких объяснений,
оказалось: бегали за моими книгами, получить автограф.) Через Домодоссолу
проехали к Лаго-Маджиоре, на берегу его нас пригласили в частную
староитальянскую виллу. (Тучевой мрачный день, полут„мные богато убранные
комнаты, и хозяйка с дочерьми, угасающий знатный род, чувствовали себя
обреч„нными на конфискацию коммунистическим правительством, которое вот-вот
всеми тут ожидалось. От тени коммунизма вс„ в вечной Италии казалось
временным.) В тот день уже не видели доброго, лило и грязно, а наутро опять
солнце - и мелькали, путаясь, Локарно, Лугано, - как видели их, и как не
видели, Моркоте с возвышенным кладбищем над голубым озером, и назад на
север, снова возвышаясь, Сен-Готард закрыт, машина вкатывается на поездную
платформу, а на северном выходе ещ„ поднимаемся выше посмотреть леденящий
суворовский Ч„ртов мост, да в погоду холодную, мрачную, - незабываемо! На
скале - выбито по-русски, выпуклые крупные буквы, старым стилем:
Доблестнымъ сподвижникамъ
генералиссимуса фельдмаршала
графа Суворова-Рымникскаго князя Италiйскаго,
погибшимъ при переходь черезъ Альпы в 1799 году
Действительно, богатыри! - что скажешь! И можно только изумляться Суворову:
в горной стране, куда на зиму безголово загнал его капризный австрийский
Гофкригсрат, при небрежении Павла, - в этой стране, глядя на зиму и
вдали-вдали от родины, - воевать и не проиграть! (А русские косточки-то как
жаль! А - зачем его гоняли сюда? - вся война лишняя.)
Всего четыре дня дома не были, а уже и новости, по радио: американский Сенат
единогласно избрал меня поч„тным гражданином Соедин„нных Штатов! Позже
пришла официальная бумага - и я ответил письмом*.
Я сам не знал, зачем мне это избрание, но тогда казалось важным. Во всяком
случае - могло помочь моему делу и сильно перчило Советам. Однако это
прекрасно понимал и Киссинджер. Процедура требовала теперь подтверждения
палаты представителей, и звание будет решено. Госдепартамент задержал
обсуждение в палате. (Тем временем переизбран Сенат. Потребовалось вторичное
утверждение измен„нным Сенатом. Оно вс„ же произошло весной 1975. Но тогда
Киссинджер снова затормозил, известен пространный об этом документ
Госдепартамента: это испортит отношения с Советским Союзом.)
Неудача с моим поч„тным гражданством в США - такая же закономерность (и
такая же благостная), как когда-то неудача с ленинской премией в СССР: я не
ко двору обеим системам, вот и находятся вовремя противодействующие силы. С
ленинской премией я в тот же момент понял как дополнительное, к моей уже
принятой решимости, освобождение; с американским гражданством - годами двумя
позже.
Теперь пришлось выступить по швейцарскому телевидению. Придумали они, чтоб я
по-немецки читал кусок "Архипелага". Затем какие-то малозначащие вопросы, а
дошло до самого лакомого - почему я выбрал Швейцарию? - тут истекло время
прямого эфира. (К моему, опять же, облегчению. Чтбо говорить, когда ничего
мы ещ„ не выбрали, нигде ещ„ не жив„м, тайно реш„н отъезд.)
В эти месяцы я должен был доделать важные дела, которые тянулись ещ„ с
родины: напечатать горько-неоконченное исследование покойной И. Н.
Томашевской о "Тихом Доне" - и совместно с моими соавторами, Шафаревичем,
Борисовым, Барабановым, Агурским, Световым ("Корсаковым"), Поливановым ("А.
Б.") объявить одновременно в Москве и в Европе "Из-под глыб".
Гранки ещ„ не вышедшей книги Томашевской были у меня в Цюрихе, когда приехал
Нильс Удгорд и попросил их с собой, намереваясь подготовить рецензию. А так
как ехал он снова в Москву, оканчивать свой корреспондентский срок, я
попросил его показать эти гранки Рою Медведеву. Потому что предвидел
грандиозную битву вокруг Шолохова, свист и вой советской лит-номенклатуры -
и вот, не пренебрег таким уж вовсе не союзником, как Рой Медведев.
(Несколько лишних месяцев он приобр„л, изучить наши аргументы и использовать
их в развитие своей самиздатской книги. Но отдать ему должное: не побоялся
же двигать этот остро-запретный вопрос, находясь в Союзе.)
Если бы не выслали меня в феврале, то к марту, самое позднее к апрелю,
"Из-под глыб" были бы уже готовы и объявлены. Мой отъезд сильно затянул
дело, усложнилась связь, последние согласования, - и растянулось это до
осени. Весь октябрь и полноября мы ждали от друзей из Москвы сигнала: когда
назначена их пресс-конференция, чтобы нашу назначить через день. Андрей
Тюрин, звоня из Москвы как бы по частному делу, условной фразой открыл нам,
что они дают - 14 ноября. Тотчас стал я собирать свою пресс-конференцию на
16-е.
В то время КГБ ещ„ давало нам свободный телефонный перезвон с Москвой, и
вечером 14-го я позвонил И. Р. Шафаревичу открыто, узнать: как прошло.
Разговор я записал подробно, и сейчас освежил в памяти. Черты этой
пресс-конференции при немалом событии - декларативном самообъявлении нового
направления русской мысли, с острой опасностью для участников, - так
характерны для "новостийно"-газетного, легкоплавающего восприятия. Наших
выступало четверо (не-анонимы). Из пришедших корреспондентов ни один не
владел русским языком настолько, чтобы понимать теоретические положения. (Да
от газетчиков - и не ожидается к ним интерес. Это была наша ошибка.) Вместо
этого все два часа мучительно растолковывали им элементарные вещи - в
стране, где они аккредитованы годами и должны бы понимать пронзительно и
стремительно! Им говорили об основных признаках советской жизни -
погубленной деревне, разоряемой природе, подавленных верующих, обширных
лагерях, об отсутствии самосознания, - изо всего их тревожила только
нынешняя еврейская эмиграция, и не тем, что образованные люди толпами
покидают страну, а: каковы перспективы этой эмиграции развиваться свободно,
без правительственных ограничений? - ведь эмиграция вполне обоснована, раз в
этой стране упадок культуры, а эмигрантам будет лучше на новом месте.
Сходные ошибки допустил и я в своей цюрихской пресс-конференции. Для мощной
поддержки наших ребят я размахнулся устроить е„ как можно шире, громче,
международней. Да ведь и символ же какой виделся в том, что вот из Цюриха
оглашается документ, сводка выводов, в которых группа русских людей
рассказывает Западу, чем кончилось то 60-летнее злодейство, которое Ленин
поехал совершать именно из этого самого Цюриха. Сперва добивался я в городе
зала с оборудованием для одновременного многоязыкового перевода. Не удалось.
Ладно, решили просто у себя дома, растворив дверь между двумя комнатами.
Долго составляли список приглашаемых. Хотелось - побольше, но более 30
человек поместить было невозможно. Ещ„ я переоценил значение русской
эмигрантской прессы: я придавал ей значимость соединения русских сил за
рубежом - одна достойная бы для не„ роль, но именно е„ русская пресса не
несла, все группы, напротив, ожесточались в разъединении. Итальянцев я уже
не приглашал, насытившись однажды, да и нельзя было в комнате рассадить
слишком много языков: все переводчики должны были звучать одновременно вслух
и не мешая друг другу. Ещ„ столкнулись с районированием корреспондентских
округов: известных лично нам корреспондентов крупных газет нельзя было
пригласить, так как Цюрих не входил в их округ, а надо было звать непременно
местных, из Женевы, они же понимали в философском сборнике как сом по
библии. И советовала мне Аля как можно короче говорить, свести к факту
появления, мужеству составителей и самым ярким местам книги, - я же не мог
себя подавить и отказаться от подробного обзора статей, и даже истории
нашего спора со статьями "Вестника РХД" ј 97, перевод ш„л последовательный,
час моей речи да час перевода, корреспонденты осовели, только крутились
магнитофоны русскоязычных западных радиостанций, только они что-то и спасли.
После перерыва перешли к вопросам. По существу проблем сборника их, конечно,
не было, а тоже сбились на политику: как понимать наш сборник - как "левый"
или как "правый"? - только так, в плоскости, могли они расположить и
усвоить. Появление сборника - является ли частью международной разрядки? (И
это спрашивает Европа - Россию! Дожили.)
Сложное петлистое развитие, которое предстоит совершить России, да и многим
народам, попавшим под коммунизм, неуместимо в линейность современной
западной информации. Возможно, мы в этом сборнике преувеличили "нацию как
личность" сравнительно со всечеловечеством христианства, - но мы дружно
чувствовали так. Вероятно оттого, что - мучительное состояние, и нам
предстоит ещ„ много в н„м прострадать: русская нация уже умирает, и вот
через наше горло прокричала о своей боли. (А из приехавших на
пресс-конференцию эмигрантов вожди НТС и Пирожкова, редактор "Голоса
Зарубежья", ждали от нас обещания скорой революции в СССР - и никак не
устраивало их всего лишь "жить не по лжи", революция нравственная. В.
Максимов - просидел безучастно и потом никак не отразил в "Континенте",
отч„тливо не примкнул к нам.)
Но так или иначе, от дерзкой ли нашей выступки, достаточного международного
ботгула и потом широкого издания "Из-под глыб" в Соедин„нных Штатах и
Франции, - никакого движения советских властей по этому сборнику не
произошло, не преследовался прямо никто - хотя не обвинишь Советы в
потакании русскому национальному осознанию.
Вот только теперь я мог ответить и Сахарову, на его громкую критику в
апреле. Я отозвался как мог сдержанно, лишь о самом главном, в "Континенте"
ј 2*. Сыграла роль и передышка, Сахаров ничего мне не ответил, дискуссия не
возгорелась. Впрочем, ответ мой и мало был замечен. (Ещ„ годами спустя меня
спрашивали, отчего же я никогда не ответил на сахаровскую критику?)
В самые напряж„нные дни выпуска "Из-под глыб" - нба тебе, приглашение из
Оксфорда: получать степень доктора литературы, да когда? - в конце будущего
июня, а ответить непременно тотчас. Да можно бы и получить, поч„т, получали
в Оксфорде и Чуковский, и Ахматова, да мы так напряжены со временем, и - да
милые мои, разве можно вам открыть, где я буду в будущем июне? Уже за
океаном.
Ещ„ одна неоконченность прошлых лет оставалась - получение Нобелевской
премии. Подош„л и декабрь. У прекрасного старого цюрихского портного сшили
фрак - на одно надевание в жизни? Чтобы больше видеть Европу глазами, мы с
Алей поехали поездом. Какой прекрасной описывает Бунин свою железнодорожную
поездку в Стокгольм, из тех же почти мест. А я - не наш„л лучшего
расписания. Почему-то в Гамбурге утром наш спальный вагон отцепили -
перетаскивайся с чемоданами в другой вагон или в другой поезд, а позже
опять, и опять. Так до Швеции мы испытали пять пересадок. По Швеции ехали
долгим т„мным вечером, не видя е„, а спутник по купе, бывший
западногерманский консул в Чили, рассказывал нам о бесстыдстве и
шарлатанстве тамошних "революционеров". - "Да вам бы об этом книгу издать!"
- "Что вы, разве можно? Заклюют. ФРГ - уже почти коммунистическая страна".
Чтоб избежать корреспондентской суматохи, мы уговорились приехать тайно и не
с главного стокгольмского вокзала (да подлавливать-то могли скорей на
аэродроме). Шведский писатель Ганс Бь„ркегрен, он же и мой шведский
переводчик, и ещ„ один переводчик Ларс-Эрик Блумквист вошли к нам в поезд за
час до Стокгольма. А на последней перед ним станции мы сошли - и на
пустынном перроне нас приветствовал маленький худощавый Карл Рагнар Гиров.
Вот как закончилась наша длинная нобелианская переписка и вот где мы
встретились наконец: без единого западного корреспондента, но и без единого
советского чекиста, совсем было пусто. Оттуда просторным автомобилем поехали
в Стокгольм и достигли того самого Гранд-отеля, от которого меня в 1970
отговаривал напуганный Нобелевский комитет. Вс„ же на ступеньках уже
дежурили фотографы и щ„лкали, совсем тихо приехать не удалось. Стоит отель
через залив от королевского дворца, фасадом к фасаду. По мере прибытия, в
честь приехавших лауреатов поднимаются на отеле флаги.
В нашей советской жизни праздники редки, а в моей собственной - и вообще не
помню такого понятия, таких состояний, разве только в день 50-летия, а то
никогда ни воскресений, ни каникул, ни одного бесцельного дня. И вот теперь
несколько дней просто праздника, без действия. (Впрочем, натолкались и дела
- визитами, передаваемыми письмами. Навязали мне внезапную встречу с
баптистским проповедником Биллом Грэмом, исключительно популярным в Америке,
а мне совсем неизвестным. Приходил эмигрант Павел Веселов, ведущий частные
следствия против действий ГБ в Швеции, и со своей гипотезой об Эрике Арвиде
Андерсене из "Архипелага".) Следующий день был совсем свободен от расписания
- да день ли? даже после невских берегов поражает стокгольмский зимний день
своею краткостью: едва рассвело - уже, смотри, вот и полдень, а чуть за
полдень заваля - и темно, в 3 часа дня, наверно. В эти дневные сумерки наши
дружественные переводчики повезли нас в Скансен. Это - в пределах Стокгольма
чудесный национальный заповедник на открытом воздухе: свезенные с разных
мест Швеции постройки, кусок деревни, ветряная и водяная мельницы (вс„ в
действии), кузня, скотный двор, домашняя птица, лошади и катанье детей в
старинных экипажах, само собой и зоологический сад. Зимою под снегом многое
приглушено, но тем ярче и привлекательней старинные жилища с пылающими
очагами, раскаткою и печевом леп„шек на очаге, приготовленьем старинных
кушаний при свечах, старинными рем„слами - ткань„м, вязаньем, вышиваньем,
плетеньем, резьбой, продажею народных игрушек, стеклба, - а базарные ряды
гудят, и в морозной темноте снимают вам с углей свеже жаренную рыбу. Все
веселятся, а дети более всех.
Вот это, пожалуй, и было самое яркое впечатление изо всех стокгольмских
дней. Непривычные часы праздничного веселья. И радости-зависти, что ведь у
нас могли бы быть народные заповедники не хуже, без проклятого большевизма,
- а всю нашу самобытность вытравили, и наверное навсегда... (А ведь и у нас
затевал Сем„нов Тян-Шанский в 1922 году из стрельнинского имения великого
князя Михаила Николаевича устроить "русский Скансен", - да разве в советское
лихолетье такое ко времени? Пописали в "Известиях" и закинули. Не к тому
шло.)
Ещ„ на следующий день удалось нам побродить часа два по старому городу на
островах - вокруг королевского дворца старыми улочками, и по Риддархольмену
с его холодными храмами. А все памятники Стокгольма едва ль не на одно лицо:
все позеленевшие медные, все стоймя и все с оружием (умела когда-то эта
нация воевать). Стокгольм как бы не гонится за красотой (чрезмерные водные
пространства мешают создавать ансамбли через воду, как в Петербурге) - но
оттого очень пбодлинен. И угластые площади его - не определ„нной формы, не
подогнанные.
Затем был обед, традиционно даваемый Шведской Академией - лауреату по
литературе, в данном случае нам троим, этого года лауреаты были два милых
старичка-шведа - Эйвин ‚нсон и Харри Мартинсон, и третий к ним - я, на
четыре года опозданный. Это происходило в ресторане "Золотой якорь", очень
простой старый дом, и досчатые полы, и домашняя обстановка. Тут и собираются
академики каждый четверг обедать - обмениваться литературными впечатлениями
и подготовлять сво„ решение. Едва мы вошли в залик - и уже какой-то
плечистый, здоровый, нестарый академик тряс мне руку. С опозданием мне
назвали, что это - Артур Лундквист (единственный тут коммунист, который все
годы и возражал против премии мне).
А всего академиков было, кажется, десять, больше (но не только) старички,
были весьма симпатичные, а общего впечатления высшего литературного ареопага
мира не составилось. И покойное течение шведской истории в ХХ веке,
устоявшееся благополучие страны - может быть, мешали вовремя и верно ощутить
дрожь века. В России, если не считать Толстого, который сам отклонил
("какой-то керосинный торговец Нобель предлагает литературную премию", что
это?), они пропустили по меньшей мере Чехова, Блока, Ахматову, Булгакова,
Набокова. А в их осуществл„нном литературном списке - сколько уже теперь
забытых им„н! Но они и присуждают всего лишь в ХХ веке, когда почти всюду и
мировая литература упала. Никто ещ„ не создал объективное высшее
литературное мировое судилище - и создаст ли? Оста„тся благодарить
счастливую идею учредителя, что создано и длится вот такое.
Но мечтается: когда наступит Россия духовно оздоровевшая (ой, когда?), да
если будут у нас материальные силы, - учредить бы нам собственные
литературные премии - и русские, и международные. В литературе - мы
искушены. А тем более знаем теперь истинные масштабы жизни, не пропустим
достойных, не наградим пустых.
Наверно, никогда за 70 лет Нобелевская литературная премия не сослужила
такую динамичную службу лауреату, как мне: она была пружинным подспорьем в
моей пересилке советской власти.
Накануне церемонии собирали лауреатов на потешную репетицию: как они завтра
вечером будут перед корол„м выходить на сцену парами и куда рассаживаться.
10 декабря так мы вышли, и неопытный молодой симпатичный, довольно
круглолицый король, первый год в этой роли, сидел на сцене рядом со своей
родственницей, старой датской принцессой Маргрете, она - совершенно из
Андерсена. Уже не было проблемы национальных флагов над креслами лауреатов,
как в бунинское время, их убрали, - и не надо было мучиться, что же теперь
вешать надо мною. При каждом награждении король поднимался навстречу
лауреату, вручал папку диплома, коробочку медали и жал руку. После каждого
награждения зал хлопал (мне - усиленно и долго), потом играл оркестр - и
сыграли марш из "Руслана", так хорошо.
Господи, пошли и следующего русского лауреата не слишком нескоро сюда, и
чтоб это не был советский п