стьяна попали мы в полосу шторма: тряслись вывески,
падали телевизионные антенны, срывало и несло дорожные указатели, рвало
провода, по набережным ветер гнал струи воды, наш автомобиль толкало
порывами, клочья пены неслись сюда как крупные насекомые, под маяком
взрывались белые протуберанцы брызг. Вс„ это, да с ч„рным небом, подходило к
тому настроению, как я въезжал в Испанию: так и мнилось, что она вступала в
свои последние сроки. И в Сан-Себастьяне из-за наводнения были толпы,
запреты движения, полиция - так и казалось, что опять очередной конфликт в
Басконии, что-нибудь вытворили баски-террористы? В Испанию я въезжал слишком
неравнодушно: "любимая война" нашей юности сроднила нас до ответственности,
хотя и переполюсованной за столько лет с тех пор. Я ехал не посмотреть, но
помочь, сколько могу, как своей бы родине.
А навстречу неслись наблюдения, какие, может, и по книгам можно составить,
но для меня новы. Общее впечатление: бедность, какой в Европе не ожидаешь,
ещ„ эта - красноватая неплодородная кастильская земля. Местами что-то
кавказское: на бесплодной горе - черепичные крыши, как сакли. Вьючные ослы.
Даже в Бургосе - грязные пустыри, и на них играют черномазые ребятишки. Этот
католический центр в самые грозные дни войны был прибежищем Франко. Сегодня,
в субботу, в церквах - немногие, почти только пожилые. А развязные девушки
курят в кафетериях, парни горланят песни на улицах, - не знали они той
гражданской войны и чтбо им память е„! С большого книжного прилавка на улице
бойко торгуют, идут - детективы. - Такие редкие с„ла на неплодородии, а
хуторов и вовсе почти нет. Но въезжаешь в Вальядолид - семиэтажные здания,
ущелья улиц. В воскресенье утром по улице ид„т группа ново-молодых людей в
бело-ч„рных шарфах, с дерзкими трубными звуками и плакатом - неизвестно кому
что доказывают. А в храме - не без ребятишек, и молятся на каменном полу, и
тянутся положить сбор. В притворе - много нищих, как бывало и у нас (одна из
многих черт, странно сближающих Испанию с Россией, значит и то, что -
подают). А на стене собора снаружи: "Хозе Антонио Примо де Ривера - жив!",
копятся политические потенциалы. - Благоговейно окунаешься в дом Сервантеса.
Ещ„ одна мне близость, и какая: через плен, рабство. - И почти сразу -
Саламанка, неповторимого т„пло-золотого камня, да ещ„ в солнечный день. (В
противность англичанам в воскресенье все испанцы - на улице, тоже русская
черта. И - семячки!) У церкви Вера Крус: "Павшим за Бога и за Испанию!" На
стене старого собора - снова (да места вс„ франкистские): "Хозе Антонио
Примо де Ривера!" - и десять миртовых венков. "Король, мир и демократия -
наследство Франко". - Неподражаемая средневековая Авила, сколько же можно
втиснуть внутри городской стены! - И опять до перевала почти пустыня. На
голом пейзаже особенно мучительно выпячивают рекламы, вот эта, по всей
Испании - реклама автомобильных покрышек, но такой отчаянный взл„т руки и
рот разверстый - как будто сама Испания кричит, уже ни на что не надеясь, -
и никто в мире не слышит е„. За перевалом - цветущий нежно-лиловый миндаль,
кипарисы, густоветвенные круглые оливы, виноградники, и снуют на осликах с
бутылями в корзинах, со вьюками (точно как Санчо Панса), и слышится хриплая
крикливая речь.
Толедский Алькасар, поэма и легенда той войны! полковник Москардо и
пожертвованный им сын, образ из "Илиады". (Красные позвонили полковнику в
крепость: "убь„м твоего сына". - "Передайте ему трубку. Да здравствует
Испания, сынок!") Семьдесят дней обороны, меньше литра воды на человека в
день, двухсотграммовый хлебец - и защитникам, и роженицам в т„мных подвалах,
атаки, атаки, осада, артиллерийские обстрелы на уничтожение, сшиблены башни,
порушены стены, подкопы, подрывы, сровнены стены с земл„ю, обливание
осажд„нных огн„м, подготовка потопа на них, - все эти республиканские методы
выстояны героями (и добереженбо полтысячи женщин и детей). "Сделали из
Алькасара символ свободы отечества". - Даже в нашу республиканскую юность
вош„л этот замок как предмет восхищения. А сейчас ходишь по его коридорам
(вс„ отстроено вновь), по сырым т„мным подвалам, мимо алтарика Девы Марии, -
Господи! да ведь и у нас Владимирское училище билось с большевиками,
новочеркасские юнкера освобождали Ростов, - а вс„ прошло впустую. Вс„-таки
сами мы, сами делаем свою историю, не на кого валить.
Испанию - любят европейские туристы, но она - совсем даже и не старается
показывать себя туристам, как Италия. Рядом со знаменитыми памятниками -
развалины, битые кирпичи, нищета. Все строительные работы - вручную, без
кранов. Обшарпанность поселковых стен. Пахота на медленных мулах, и в
большекол„сой арбе - мул. Менее всех в Европе Испания захвачена
потребительским обществом. У самой автомобильной дороги на земле расселась
компания крестьян - и степенно ест, ну Россия! Совсем не похожи внешне, а
как неожиданны сходства характеров: храбрость, открытость,
неорганизованность, гостеприимство, крайность в вере и безверии. По
какому-то же странному пристрастию писали наши писатели об Испании, многие
так тут и не побывав и не узнав, что Гвадалквивир, который "шумит, бежит", -
всего лишь (теперь) застойная речушка, она и в самой Кордове пованивает, и
много выброшенной дохлой рыбы.
Андалузия - ещ„ одна страна. Пальмы в пышном разбросе. Миртовый кустарник.
Городские крохотные внутренние дворики с апельсиновыми деревьями, цветами и
птичками в клетках, перечирикивающими над головами прохожих, когда всю
ширину улицы можно достичь расставленными локтями. Грязь и живость народной
Севильи за рекою. Старую Малагу рушат, чтобы строить небоскр„бные коробки
для туристов. Все аллеи и набережные изгажены автомобильными стадами. Вдоль
дорог - агавы и кактусы, запыл„нные как бурьян; или светлые иво-лиственные
эвкалипты; расставлены амфоры с винными рекламами. От города к городу -
старые мечети, замки и дворцы, более всего поражающие в Кордове и Гранаде, -
высота и тонкость тогдашнего исламского мира, вряд ли где живущая сегодня.
Мелодия стен и эротика обстановки. Золотистые росписи на потолках, невесомые
резные арки. Лес порфирных, яшмовых, мраморных колонн в кордовской мечети,
когда-то мирно раздел„нной с христианами. Редко где, как в этих арабских
древностях, ощутишь, как все мы преходящи и обречены.
Восемь дней скользили мы по Испании совсем неведомой, никому не интересные,
да здесь и имя мо„ слышали мало. (Удивительно: узнавали иногда - солдаты.)
Убийственно небрежные и даже анекдотические переводы на много лет закрыли
мне влияние в испанском мире. Но на конец нашей поездки уже было сговорено
выступление по испанскому телевидению, и все дни, что я смотрел Испанию, я
ехал к нему. Вс„ увиденное только ещ„ усилило во мне острое сочувствие к
этой стране. Все дни во мне складывалось: чтбо же, самое краткое, я должен
им сказать. Из истории, конечно: чтбо это значит - быть захваченными
фанатической идеологией, как мы, советские, и пусть поймут они, какой
страшный жребий их миновал в 1939. Бессердечная земная вера социализма
прежде всего пренебрегает своею собственной страной. И сколько ни пролилось
испанской крови в гражданскую войну - отдали бы они ещ„ вдвадцатеро, если бы
победили красные. И то, что стояло у них эти 37 лет, - это не диктатура. Я,
знающий, оттуда, - могу рассказать им, чтбо такое диктатура, чтбо такое
коммунизм и гонение на религию, - я полезнейший для них свидетель. И - прямо
о терроре, который сотрясает их сегодня, но эти террористы - не герои и даже
не люди. (И - как русское образованное общество заплатило за сво„ восхищение
террором.) И сегодня - новый мираж навеяли на Испанию: как бы поскорей,
завтра, установить "полноценную демократию". Ах, как надо бы испанскому
образованному обществу быть и подальновиднее, и продумать: сумеют ли они
послезавтра эту незрелую демократию отстоять против своих террористов и
советских танков.
19 марта в мадридскую гостиницу вместе с переводчиком Габриэлем Амиамой
(бывшим испанским реб„нком, "спас„нным" в СССР и хорошо отведавшим
коммунизма) к нам приехал преуспевающий, вес„лый, л„гкий как тореро,
небольшого роста, худощавый, очень уверенный в себе Хозе Иниго, один из
здешних теле-радио-боссов. Никакая проблема с организацией передачи,
одновременным переводом (которого у них никогда и не делали) не казалась ему
трудной - и он смело назначал мне приезд в студию за 15 минут до начала
передачи. Я даже не успел разобраться, что ж это будет за передача, но в
общем я буду говорить в микрофон, прямо всей Испании, что хочу, - 20 минут?
Хорошо. Полчаса? Хорошо. Можно и больше. Настолько не было проблем, что
оставалось попросить его о какой-нибудь забаве: например, нельзя ли поехать
на бой быков? (Ну как же в Испании побывать - и не повидать?) Везде мы не
попадали, слишком ещ„ рано, весна. Но тут оказалось, что как раз сегодня -
открытие сезона, правда, тореро - молодые, второстепенный бой. Охотно!
Ртутный Иниго умчался. Снова примчался, пов„з. Всюду и везде его узнавали и
приветствовали, полицейские отдавали честь - да, кажется, любимец Испании.
Бой быков - не очаровал, не убедил, нет, это скорее забой быков, как это мы,
остальные, и представляем издали. Рискуют бандерильеро, с маленькими пиками,
это производит впечатление. Но ужасны массивные тупые пикадоры, которые
искалывают быка большими пиками, сами почти в безопасности, мясники. А для
быка, вольно выросшего на поле, - вс„ неожиданно, в первый раз, вс„
враждебно, обилие кричащих людей, все, кто появляются, - или колют или
дразнят, а сами прячутся за загородки. Сперва бык избегивает арену, а к
тореро, к последнему врагу, - уже пена на губах, убыло сил, убыло крови,
иной ещ„ отчаянно борется, другой хотел бы лишь, чтоб отпустили. Не-испанец
скорее всего становится на сторону быка. Хотя, нет слов: тореро и рискует, и
храбр, и ловкий воин.
Когда тореро убь„т быка красиво - ему отсекают бычье ухо или хвост, а он
может подарить даме сердца или поч„тному гостю. Мне шепнули, что тореро
Гарбанфито сейчас намерен дарить мне ухо (знали, что я здесь). Я смутился и
не дожидаясь сбежал.
На следующее утро повезли нас через мадридский Университетский городок (так
памятный с 1937, а сейчас тут уже никаких следов окопов не найти) - к
Эскориалу, в Долину М„ртвых: где под единым торжественным храмом похоронены
многие жертвы гражданской войны, без различия, с какой стороны воевали, - и
над ними равно служатся регулярные мессы. (Сегодня служилась ещ„ особая:
пять месяцев от смерти генерала Франко. Огромный храм был полон.)
Вот это равенство сторон, равенство павших перед Богом - поразило меня: что
значит, что в войне победила сторона христианская! А у нас как победила
сатанинская - так другую топчут и опл„вывают все 60 лет, ктбо у нас
заикн„тся о равенстве хотя бы м„ртвых?! Я это тоже взял в сво„
телевыступление.
Оно произошло поздно вечером, уже к полуночи. Приехали мы раньше, чем
назначил Иниго, а выступление отодвинули ещ„ минут на сорок, но это ничему
не помогло: оказывается, никто не был готов ни к какому одновременному
переводу, стали наспех тянуть линию от выступающего в закуток к переводчику,
проходящие цепляли за этот провод ногами, он рвался, в некоторые минуты
переводчик Амиама совсем переставал меня слышать, и тогда он напрягал
память, вспоминал, как мы с ним толковали в гостинице, и говорил что-то
приблизительное, а может быть и другое совсем. И вс„ это - тоже была
Испания! Ожидалось от Иниго несколько вопросов, но он только представил
меня, задал один-два, смолк, отодвинулся, - не дождался я от него никакого
развития к главному, а при полупотушенных огнях (в огромном холле со
зрителями) остался наедине с объективами, с самой Испанией, - и минут сорок
говорил от души*. А передача оказалась - поздневечерняя субботняя, самая
легкомысленно-развлекательная, какую можно придумать, выступленье мо„ туда
никак не шло, но зато е„ и смотрел весь простой народ. (А образованные, и
все либералы и социалисты пропустили; потом, рассказывали мне, друг другу
звонили, включали и чертыхались. Разозлились безмерно: кого поучать? Нас,
социалистов? Нас, испанцев?) Ш„л я от микрофонов - концерт продолжался, и на
пути стояла готовая к следующему выступлению легкомысленно одетая
артисточка, которая тут меня и поцеловала в благодарность, и оказалось, что
она - русская.
Уж как разгонишься - силы немеряные. Было начало первого ночи - я тут же, в
одной из комнат, охрипшим голосом дал пресс-конференцию, набралось
корреспондентов, уже слышали они меня, оттого был наскок. Поговорили. (Тут и
о Набокове*.)
В воскресенье утром довольно рано мы с Банкулом уезжали (в гостинице было
отмечено его имя, не мо„), подобрали по уговору отца и сына Ламсдорфов и
поехали на Сарагосу, а дальше к Барселоне. Сын, Владимир, был мой лучший в
Испании переводчик; отец, Григорий, - участник испанской гражданской войны
(из парижской русской эмиграции едва сюда пробившийся: к франкистам трудно
было попасть, не то что к республиканцам), воевал как раз по этим местам, в
Арагоне, и обещал мне всю дорогу рассказывать и показывать. Проехали мы
Гвадалахару, то ущелье, где знаменито бежали итальянцы, - в разгаре его
поглощающего рассказа вдруг полицейская машина стала нас обгонять и
указывала свернуть на обочину. Что такое? мы как будто ни в ч„м не
провинились.
Остановились. Из полицейской машины выскочил сержант, но подош„л не с
шоф„рской стороны, как к нарушителям, а с правой. И спросил, тут ли едет
Солженицын. Однако сразу же и узнал меня по вчерашнему, я сидел на заднем
сидении, он выровнялся и с честью доложил, что Его Величество король
Хуан-Карлос просит меня немедленно к нему во дворец.
Ламсдорф перев„л - и мы молчали. Звучная была минута. Так разогнались ехать!
На полном ходу, из огня гражданской войны, вызывал меня на сорок лет позже
король - благодарить? Или что-то ещ„ спросить, мнения, совета? (Вероятно,
ещ„ ночью обзвонили гостиницы, но нигде не обнаружен. Застава же схватила по
швейцарскому номеру.) Звучная была минута - и казалась длинной. Ни
полицейский сержант, ни наши русские испанцы не сомневались, что мы
поворачиваем. Но я ощутил мучительный перебив разгона - не только в нашем
рассчитанном движении, где почти не было отложных часов, но излома и самого
замысла: король - не был в замысле, я высказал вчера вс„, что хотел, меня
видел и слышал народ, и кипело гневом лево-образованное общество. А ехать
представляться королю? Да, поч„тно, - но после моего вчерашнего выступления
такая встреча только повредит начинающему королю в глазах его образованщины.
И что ж я могу ему посоветовать, кроме сказанного этой ночью? - тормозить и
тормозить развал Испании. Так и сам же догадается. Да и левым будет легче
вс„ смазать: я уже буду не независимый свидетель Восточного мира, но
креатура короля, ими оспариваемого.
И я понял, чтбо должен делать. Открыл блокнот и стал писать по-русски,
медленно и диктуя вслух, а молодой Ламсдорф в другом блокноте писал сразу
по-испански, повторяя тоже вслух, - а сержант стоял навытяжку и недоуменно
слушал.
:Я высоко ценю приглашение Вашего Величества: Я и принял решение приехать в
Вашу страну осенью прошлого года, когда Испанию травили. Я надеюсь, что мо„
вчерашнее выступление поможет стойким людям Испании против натиска
безответственных сил. :Однако встреча с Вашим Величеством сейчас ослабила бы
общественный эффект от вчерашнего: Я желаю Вам мужества против натиска левых
сил Испании и Европы, чтоб он не нарушил плавного хода Ваших реформ. Храни
Бог Испанию!..
Сержант неодобрительно бер„т написанную бумагу, он вс„ равно не понимает,
кто и как может отказаться от приглашения короля. Он просит нас ждать и ид„т
передавать эту бумагу по рации. Мои спутники тоже удивлены. Да и я не совсем
уверен, что правильно решил. При встрече можно бы ещ„ и королю прямо
передать из нашего русского опыта и наши предупреждения, отч„тливей. Но -
какая кривогласка пойд„т, как зарычат левые, как вс„ исказят.
Сидим в молчании.
Минут через пятнадцать сержант возвращается торжественно:
- Его Величество желает вам счастливого пути! Никто вас больше беспокоить не
будет.
Поехали. Целый день через Арагон, ещ„ суше и бесплодней, чем Кастилия, - и
сколько же и как бились за эту голую землю. По пути обедали в сельской
таверне, все простые, кто сидели за воскресными столами, узнали меня,
приветствовали и соглашались, и подавальщица Роза-Лаура, совершенная
мадонна, тоже. Вечером мы уже в Каталонии. Утром в Барселоне только
осматриваем бриг Колумба (мне - как раз, перед отъездом в Америку) - и
покидаем Испанию под брань и гнев социалистических и либеральных газет.
Снова Франция. Перпиньян. Виноделы бастуют - и замазали ч„рной краской все
дорожные указатели - отличное проявление свободы! Впрочем, на одном
указателе ("кирпиче", а поле чистое) начерчено: Parti Communiste = Goulag.
Это - уже в Арле. О, сколько римской старины. А вот и Авиньон, папский
дворец врем„н их пленения, девять папских портретов - да что-то холодны,
жестоки. А вокруг дворца кипят туристы и попрошайничают хиппи. В Оранже -
сохранившийся римский театр, полусохранная таинственная сцена, 36 крутых
каменных зрительских рядов и 20-метровой высоты стена. Да, эту Францию
никогда не пересмотришь:
В Цюрихе - последнее оформление американских документов на переезд всей
семьи (наших всех поразило, что надо пальцы отпечатывать). Мне ехать впер„д
- наконец смотреть купленный участок и дать Ал„ше Виноградову добро на
стройку, а самому - в Гувер заниматься. А семья поедет, когда будет где
жить.
А ведь в Цюрихе - уже два года мы, не шутка. Как уже отяготились, обросли
хозяйством, бытом, архивом переписки, библиотекой, - и теперь чтбо
оставлять, чтбо паковать, всю домашнюю жизнь перенести, - и вс„ опять на
Алю.
Мои последние сборы - и 2 апреля снова скрытный отл„т. Надеюсь, в этот раз
прошлогодняя осечка и мо„ возвращение не повторятся, с Алей прощаюсь на
несколько месяцев, с Европой - очень надолго. Такая неисчерпаемая, такая
укорен„нная, такая многоликая, такая любимая - и столь впавшая в слабость!
В Нью-Йорке меня встречает Ал„ша и сразу вез„т в Вермонт, на новокупленное
место. Мы оба волнуемся - так ли выбрано? Случай недопустимый: место долгой,
а может быть и доконечной своей жизни выбрать не самому, купить за глаза. Но
в наших долгих совместных поисках предыдущего года Ал„ша понял, чего я ищу,
и выбрал действительно отлично: в пустынном месте, вполне закрытое от
дороги, со здоровым вольным лесом, с двумя проточными прудами, дом есть,
только летний и мал, перестраивать и утеплять, есть и подсобных два малых
домика, только слишком гористо, недоста„т полян и плоскости. Ну что ж,
чего-то же русского должно не хватать. Мы насчитываем на участке пять горных
ручь„в - вот и название будет Пять Ручь„в. (По- английски тоже было:
Twinbrook - ручьи-близнецы.) Ал„ша, хотя и начинающий архитектор, но думает
о священничестве, поступил в Свято-Владимирскую семинарию. Это перегружает
его занятия, обязательства. Да стройка и без того затянется надолго.
А я - что ж? Мне самый теперь раз ехать в Гувер и засаживаться там в
библиотеку.
Вс„ по-прежнему недружелюбен к самол„там, вс„ цепляясь за иллюзию
сердечно-привычного железнодорожного сообщения, я таки удумываю ехать
поездом - тут и дни, так необходимые для душевной перестройки, тут и окно в
незнакомую страну. Увы, хуже, чем в Канаде: прямого трансконтинентального
поезда нет, но есть два состыкованных: Бостон - Чикаго и Чикаго -
Сан-Франциско, между ними два часа для пересадки. Хорошо. Нет, гораздо хуже:
прошло то время, когда мы кляли опоздания русских поездов и восхищались
западной точностью. Уже на станцию, где я сажусь, поезд, едва выехав из
Бостона, опаздывает на полчаса. Румэт - такой же, но грязней, чем в Канаде,
и ещ„ с маленькой поправкой: воздушное охлаждение не работает. В наших
старых поездах его сроду не было, так и ч„рт с ним, можно же окна открыть.
Но здесь, в замкнутом румэте без вентиляции, - душная мышел