-то там
- но как можно быстрей. Ж„нам зэков - собирать передачи и ехать на свидания
сейчас, дети зэков и старики-родители недоедают сейчас. А тем более, что у
нас подготовка обсужена: прошлым летом в Тарусе встречался я с Аликом
Гинзбургом и обговаривали мы с ним, как бы нам, вытягивая мою "нобелевскую"
из-за границы, наладить денежную помощь в СССР политзэкам и их семьям, дать
им возможность выжить. (Да преследования в СССР и сверх арестов густились: у
кого обыск, кого с работы уволили, так тоже без заработка.) И Алик брал на
себя вс„ распределение, имея к тому и жар сердца, и виртуозные
конспиративные способности, и великолепный организаторский талант. И уже о
деталях сговаривались, я настоял, чтоб не следовать советско-образованской
брезгливости, помогал бы он и по старой статье 58-1, так называемым
"изменникам родине", куда лепили и простых пленников, да и все, кто ещ„ жив,
сидят 30 лет. И тогда упиралось только: как же переводить деньги с Запада.
(Лишь кой-кому из "невидимок" мы тогда исхитрились.) Так вот, теперь, когда
мы здесь, - неужели не найд„м способа? Уже нам объяснили здешние знающие,
что лучше всего устроить Фонд, ему отначала и передать жертвуемые деньги.
В это двухчасовое сидение, в прозрачной ранней весенности, мы с Алей вс„ и
решили. Называться будет: Русский Общественный Фонд, отдадим ему все мировые
гонорары с "Архипелага", это, наверно, и сложится под те 4/5, а то и больше.
Сперва - помощь зэкам, преследуемым, но не упускать и русскую культуру, и
русское издательское дело, позже, может быть, и ещ„ какие-то
восстановительные в России работы. Вс„, начинаем действовать, утверждать
Фонд! Через Хееба, разумеется, он тут вс„ понимает. А дальше - будем
изобретать, каким же образом средства посылать.
И Бог споспешествовал нам: вот, познакомились с семь„й Банкулов. Виктор
Сергеевич оказался в высшей степени рассудительным, деловым и
душевно-над„жным человеком. Его первого мы посвятили в наш план, он принял
большое участие, много верного советовал, затем стал и членом Правления
Фонда. А уж всю конспирацию взяла на себя Аля, скрепляя звенья Невидимок, -
эта цепь нисколько не устарела, она ещ„ как нам пригодится!
А сложилось так, что почти в ту же неделю досталось нам с Алей - и просто на
ходу, с какой-то внезапной ясностью, ещ„ одно крупное жизненное решение
принять.
Здесь - не дадут мне работать. Здесь - скрещенье всех европейских путей.
Поток посетителей. Чтобы писать - приходится уезжать в горы, и без семьи.
Искать в Швейцарии - глушь и переехать всем туда? А есть ли такая? (Спустя
время Аля и ездила вместе с Банкулами на плоскогорье Юру, искать там
подходящее. Ничего не нашли.) А тогда - уезжать в другую страну? А - куда?
Странно. Встретила меня немецкая Швейцария изумительно, гордилась таким
приобретением. И весь образцовый порядок этой страны как будто так
соответствовал моей методической организованной натуре. Я искренне эту
страну одобрял, вс„ преотлично. К тому же, когда-то бученный в детстве
немецкий язык, пригожавшийся редко, для чтения книг, вдруг теперь счастливо
прорвался во мне - и я оказался способен объясняться не только на бытовые
темы, но даже и на отвлеч„нные, хотя за полчаса уставал. Очень мне это
помогло в швейцарские годы. Так десятилетиями лежащий в нас груз вдруг
оказывается небесполезен, как бы мудро задуман для какого-то этапа жизни, не
пропадает заложенный в детстве труд.
А сердцу - не было покойно. Цюрих - исключительно красивый город. А ид„шь по
нему, сердцу - не хорошо, тоскливо. Да это - и не к Цюриху относилось:
скорей, это было общее неприятие западного преизобилия и беспечности. Но - и
нависание СССР над плечами.
А приехала Аля - и так же в короткие недели переняла то внешнее ощущение
драконовых зубов, которое я испытал в Норвегии. Странно, что, живя в Союзе,
мы никогда так не ощущали его нависающую силу, как сразу почувствовали
здесь. И вот, в какой-то миг ясности, на мансарде только освояемой цюрихской
квартиры, я высказал, и жена как будто приняла: что, ох, не удержимся мы
здесь; как уже волны и волны наших эмигрантов - не потянемся ли через океан?
(И - продолжали осваивать квартиру, вертикальную от подвала до чердака.
Женщине - трудней эти вечные переезды. Аля ещ„ потом отшатывалась и усильно
сопротивлялась, не хотела за океан. Сию минуту ведь ничто не гнало из
Европы, не так легко подниматься на новый переезд. Но того требовало
протяж„нное будущее.)
Так мы начинали жизнь в Цюрихе, уже сразу решив из него уезжать, хотя бы в
Юру?
А если не в Европе - то куда?
Методом исключения - получались или Штаты, или Канада. Да ведь детям и
хорошо бы дать самый международный язык - английский.
А ещ„ же держала нас и назад тянула - задача защиты наших собственных
арьергардов. Для людей, как-то связанных в прошлом со мной, и особенно для
Угримова, вс„ ещ„ хранящего архивы, вот этот первый год после моей высылки и
особенно первые месяцы были напряж„нно-опасными, решающими: последует ли
теперь разгром их всех или не тронут? Реальной силы защитить их у меня не
было никакой, но ведь реальной силы не было у меня и все прошлые годы -
однако же борьба прошла успешно. Пока советское правительство ещ„ продолжало
меня бояться - а оно боялось меня! - я должен был всемерно показывать, что
буду громко и сильно защищать каждого своего помощника, не дам им
расправиться втихомолку. С волнением открывали мы приходящие из Москвы
"левые" письма. Пока, неделя за неделей, все оставались нетронуты, хотя были
наглые кагебистские звонки к Люше Чуковской. Затем узналось о преследованиях
Эткинда (и надо было поддержать его, я написал защитное заявление и ещ„ раз
напомнил о Суперфине). Море было прессы вокруг, а устойчивых при„мов,
навыка, как же и где быстро и заметно напечатать, - у нас не было. И вс„ ещ„
не понимал я до конца, насколько Скандинавия - глухой угол, откуда плохо
разда„тся по Западу: приехал как раз Пер Хегге - и я отдал ему для
"Афтенпостен" статью*. И заглохли там мысли, которые надо бы разъяснять
Западу всетелевизийно: что подавление инакомыслящих в СССР помогает
закрытости его, внезапности любого агрессивного шага, приближает войну
больше, чем отодвигает мировая торговля. И нельзя превращать разрядку в
поступенчатый Мюнхен.
Да не одна ж Скандинавия: не избежать мне было в первые месяцы объятий
какой-то крупной телевизионной компании, да американской, конечно, - и я дал
интервью CBS*. Они приехали к нам в дом шумной, технически оснащ„нной,
крупной компанией, человек 10, за малой недостачей: не было хороших
переводчиков. И я тоже к этой встрече оказался плохо готов, не понимал, кто
этот Кронкайт, какой он левый, и сколько подколок в его вопросах, - вс„ о
западной медиа да мо„м отношении (уже все отметили его), да об эмиграции, да
сами-то вопросы мне плохо переводил норвежец Хегге, а уж мои ответы на
английский совсем сумбурно и неверно переводил Дэвид Флойд, оба не
переводчики, тем более не синхронные, - и Кронкайт меня не понимал.
Без надобности полез я и оценивать Третью эмиграцию: этично ли уезжать по
отношению к остающимся? и хорошо ли, кто едет в Америку? и как о тех, кто
едет в Израиль? не мо„ было дело в это вмешиваться, - но ещ„ понимали мы
отъезжающих как недавних соотечественников, как своих, а рваная рана отрыва
от родины пылала. И мысли были - как Гоголь когда-то написал: "Настал другой
род спасенья. Не бежать на корабле из земли своей, спасая сво„ презренное
земное имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства, должен
всяк из нас спасать себя самого в самом сердце государства". (А привелось и
ему годами жить в Италии...)
Тем временем вынужденная эмиграция - и через меня же! - коснулась столь
близких нам Стивы Ростроповича и Гали Вишневской. Ведь никогда же бы их
артистическая жизнь не пересеклась бы с каракатицей мерзкой, тускоглазой
политики, если б не их широкодушный и дерзко отважный шаг - дать приют
гонимому. И сколько ж за то унижений, подножек, насмешек, плевков пережили
они в смрадном объ„ме советского Министерства Культуры, от угодливых
прислужников его: их лишали концертов, не только заграничных, но и
столичных, Ростроповича гнали ездить почти только по дальней провинции,
Вишневскую вытесняли из любимого ею Большого театра, сколькие прежние друзья
отворачивались от них трусливо - после лет сиятельного успеха как им было
больно, оскорбительно. Но уж года три они сносили все унижения, и ещ„
сколько-то бы продержались? однако после моего изгнания нажим на них стал
ещ„ мстительней: отупевшие от злобы администраторы вместо того, чтоб
теперь-то им помягчить, - прямо уже вытесняли их прочь и прочь из храмины
советского искусства. И друзья наши не выдержали, согласились уехать. Так
любовно устроенный ими дом в Жуковке с концертным залом, никогда не
опробованным, и те все аллеи, где они дали мне вынашивать "Красное Колесо",
а Але - Игната и Степана, - вс„ это брошено, дочери Оля и Лена оторваны от
своего детства - и всей семь„й в четыре человека Ростроповичей понесло
изгоняющим восточным ветром - куда-то в Европу, они сами ещ„ не знали куда.
Да тут был для них не чужой мир, сколько раз они собирали тут жатву славы,
сколько друзей тут у них, знакомых, и сколько сейчас поль„тся предложений,
они были в положении, несравненно благоприятнее стольких эмигрантов, -
однако от потери родины, без права вернуться, были в ошеломлении. В таком
растерянном, смущ„нном, неприкрепл„нном состоянии они и посетили нас в
Цюрихе. Улыбались - а горько, Стива пытался шутить, а невесело. В нашем
травяном дворике сидели мы за столом до сумерок - никогда не примерещился бы
такой финал, средь обступивших нас швейцарских особнячков, с высокими
черепичными крышами, пять лет назад, когда они приютили меня в Жуковке.
А ещ„ в то лето дважды приезжал к нам В. Е. Максимов. Взяв эмиграционную
визу почти день в день с моей высылкой, в начале февраля, он уже вот
несколько месяцев в Европе, и осматривался и метался: как же приложить силы?
Его тут знали мало. Он - не знал ни одного языка. Начать эмиграцию с того,
чтобы сесть и тихо писать следующий роман по-русски, - было не по нраву его,
бурно-политическому, да и не давало перспективы: нуждался он в положении, и
в средствах к жизни, приехал он с семь„й. Он задумал выпускать в Париже
литературно-политический эмигрантский журнал, по карманному формату удобный
для провоза в СССР. Но в Париже уже год восседал другой эмигрант - А. Д.
Синявский, как писатель известный менее Максимова, но громкий на весь мир
своим судебным процессом и уже создавший себе и в Сорбонне и в эмиграции
почтительно-уважительное окружение. Итак, кандидата в главные редакторы было
два, а создавать журнал не на что. Но Максимов, в отличие от Синявского
искренний и горячий противник коммунизма, уже выглядел, кто бы мог дать
деньги на подобный журнал - германский богатейший издатель правого
направления Аксель Шпрингер, с его таким же искренним неприятием коммунизма.
Однако чтобы Шпрингер дал на журнал деньги, весьма значительные, он должен
был получить основательную рекомендацию, письменное поручительство, и
Максимов не видел другой возможности, как от меня. С этим он и приехал в
Цюрих.
С Максимовым я до того встречался лишь один раз: сидели мы с ним рядом в
"Современнике" на спектакле. Отметно было - и вполне понятно мне -
клокотание гнева в его груди и против советского чиновничества и против
литературных лизоблюдов. По повести его в "Тарусских страницах" видно было,
что Максимов глубоко черпнул реальной жизни, да и лагерей коснулся, да и
детство у него было беспризорное. В напряжении моих последних лет в СССР я
успел прочесть две части из его "Семи дней творения" и наш„л их очень
основательными, писатель без подделки и без самоукрасы.
Теперь - этот журнал? Что он будет непримирим к коммунизму - это не вызывало
сомнений. Но вс„ ли - в том одном? А как он ляжет между эмиграциями? Уже
отметно было, что Третья эмиграция отшатывается от Первой-Второй (да и
против коммунизма никакой ретивости не проявляет). А сам Максимов проявлял
тогда к белым холодность, а судьбу "остовцев" и военнопленных ему негде было
перенять, ощутить. Безалаберно-неукладистая судьба вряд ли связала его душой
с историческими и духовными традициями России. Так что надежда на него была,
как говаривала моя Матр„на, - горевая. Именно русскую линию Максимов вряд ли
удержит. Я так и сказал ему, в шутку: "Не рассчитываю и не настаиваю, чтобы
вы защищали "Русь Святую", но по крайней мере - не охаивайте е„!" И вс„ же я
представлял себе Максимова в русских сыновних чувствах определ„ннее, чем он
был. Да в тот год, все мы посвеже на Западе, ещ„ невозможно было вообразить
уже близких трещин размежевания.
Но как не поддержать заведомо противобольшевицкое мероприятие? Только вот
какую идею я ему предложил - в укрепление фундамента и смысла журнала - и он
е„ воспринял и потом осуществил: этим журналом объединить силы всей
Восточной Европы, чего более всего должны бояться на Старой Площади,
дружного объединения восточноевропейских эмиграций. (В таком духе я потом
послал и приветствие в их первый номер, впечатлевая это направление в
рождаемый журнал. И само название подсказал: "Континент", а то Синявский уже
предлагал Максимову собезьянничать с Кафки "Процесс".) И - написал Максимову
требуемую бумагу, так и заложив помощь от Шпрингера.
Максимов был не один, с милой молодой женой. Уже в сумерки и в вечер
засиделись по-русски за чаепитием у нас на первом этаже, а со второго что-то
стал кричать Ст„пка. Я оставил Алю с гостями, а сам пош„л его утишить. Было
ему тогда месяцев девять. Взял его на руки, он сразу успокоился. Подержал
его, положил - тут же опять кричит. Только взял на руки - он опять
успокоился. И так вдруг - понравилось мне держать его на руках и прижимать,
по-матерински. Как будто какая-то невидимая сила или радость переливалась то
ли от меня к нему, то ли от него ко мне. И что мне идти туда вниз, за чаем
сидеть? Стал я тихо-медленно похаживать с сыном то по комнате, то выходил на
балкон. Он посапливал счастливо. Начался тихий дождик. В соседней комнате
смирно спали старшие дети. А я держал это сокровище, своего младшенького, -
и думал о чуде продолжения жизни. (Он и Степаном-то назван вместо меня: я
родился - на Степана, но мама хотела сделать меня Саней по только что
умершему отцу; ныне я вернул долг.) И когда он ещ„ вырастет, при моей ли
жизни? И кем станет? И насколько и в ч„м продолжит меня, комочек крохотный?
мы с ним как союз какой-то заключили в тот вечер.
Но когда же, когда ж я начну снова работать? Ведь на родине писал, под всеми
громами, до последнего дня, - а тут вот уже два месяца - и не могу? Задушили
перепиской, заклевали вопросами, требованиями, визитами через калитку и
окриками поверх заборчика.
Да главное: архива моего вс„ нет и нет. Хотя Аля уверена: отправка - самая
над„жная, дойд„т!
Письма, большей частью иностранные, приходят к нам разбирать, сортировать
(уже от чешской помощи отказались) то Аликс Фрис, дочка Ксеньи Павловны, то
Мария Александровна Банкул. Даже физический объ„м этой переписки страшен,
никаких комнат в нашей квартире скоро не хватит, а уж - по содержанию? у
какого человека станет сил во вс„ это вникнуть? Изредка на какие-то вопиющие
отвечаю.
А вот - приехали раз, и второй от НТС (Народно-Трудовой Союз, давние стойкие
антибольшевики), этих нельзя не принять. А вот - вторым или третьим письмом
добиваются встречи со мной деятели Международной Амнистии. Это и понятно: я
стал известен как борец против тюрем и лагерей, - но и они же, они же?
Однако я ещ„ из СССР, через западное вещание, понял: они ищут двугривенные
только под фонар„м, где их видно (западные страны, просвеченные
информацией), а которые закатились в тоталитарный т„мный угол - тех и искать
не будем. Просто - не ответил им ни разу (объяснить им - безнад„жно), и не
встретился никогда.
А между писем приходили же ещ„ книги, книги, только успевай распечатывать,
упаковки в хлам, а книжки - на чердак, по крутой и тесной лестничушке. Чтбо
иностранцы шлют на языках - и не смотрю пока, времени нет, но - чтбо
русские? Когда спохватился, стал сортировать - названья частью слыханные,
частью неслыханные, да и журналы целыми комплектами - "Белое дело", "Белый
архив", "Первопоходник", - да в СССР никогда бы мне и глазом их не увидеть!
Не успеваю осмыслить, объять, - а ведь у меня сами собой, без усилий, от
доброжелательства и доверия ко мне старой Первой эмиграции, - собираются
самонужнейшие и редкие книги, бесценная библиотека по российской революции
(80% того, что нужно для "Красного Колеса", потом пойму). Так надо же
дарителей благодарить! (А не всем, не всем ответил, иные так и скончались.)
Есть ещ„ одна, совсем не второстепенная подготовка к большой работе. Чего
никогда б я не придумал в СССР, как и где добыть, заказали мы через милого
соседа Гиги четыре серии разноцветных и разноформатных картонных папочек,
размеров, которых и не делают нигде и не продают: 10Ч14 см (это - в
предвидении многих картотек для исторических личностей врем„н начала века в
России и 1917 года), 12Ч17 (для моих вымышленных персонажей) и 15Ч20 (для
всех листочков по темам, по темам) - получилось и компактно, и такое
цветовое и глянцевое загляденье, и руками не нагладишься. Это теперь - на
всю жизнь. А будут у меня - тысячи листиков, без этого - затеряешься; от
правильной организации сотен и тысяч бумажек зависит и темп и успех такой
обширной работы.
И наконец - наконец! - 16 апреля, на третий день православной Пасхи - не
могли мы заранее угадать, в какой форме и через какого ангела это явится -
подъехал к нашей калитке обычный легковой автомобиль немецкой марки, из него
вышла молодая немецкая пара и выразила желание видеть меня. У нас был сын
Хееба, зав„з какую-то почту, и при н„м приезжий не назвал себя вслух, а
протянул мне прочесть сво„ удостоверение, - теперь, наконец, я могу его и
назвать: сотрудник германского министерства иностранных дел Петер Ш„нфельд.
Познакомил Алю и меня также и со своей женой Хильдегард и маленькой дочкой.
И скромно передал нам два чемодана и сумку, всего - чуть не на пуд. Аля
кинулась в другую комнату смотреть содержимое. Боже мой! - первая, но
главная часть моего архива "Красного Колеса" - рукопись неоконченного (и
нигде же не сдублированного!) "Октября Шестнадцатого", главных конвертов
заготовок штук сорок и тетрадь "Дневника Р-17" - моего уже многолетнего
дневника вокруг написания "Колеса". Готов я был Ш„нфельда расцеловать!
Ощущение Чуда: архив спас„н из пасти Дракона, невидимо перепорхнул из-под
его лапищ, через пол-Европы, - и вот теперь на наш стол, на наш диван!
Ликование - не могу сопоставить равного: как выздоровление от рака!
С этого дня - можно было и начинать работу.
Можно - да нельзя. О, сколько же помех. Союз итальянских журналистов
присудил мне премию "Золотое клише" (е„ вручали и пражской молод„жи за
август 1968) и жд„т, когда я приеду получать. (Ехать? никуда не в силах. Но
если они сами приедут в Цюрих - тогда... ну, тогда надо готовить речь.) - А
в эмигрантской русской прессе разгорается жаркая дискуссия о мо„м "Письме
вождям", теребят, чтоб я участвовал и отвечал на критику. - А Видмер звонит:
вызывает меня президент Швейцарии, надо ехать, и он меня повез„т.
Эта поездка прошла в солнечный вес„лый день. Разговаривали с Видмером не
переставая - как я не устал, не знаю. А ехали из одного "ленинского" города
в другой "ленинский", предчувствовал я победу над ним: вот, ужо, напишу! А
вот - проезжаем мимо подъ„ма на З„ренберг, где Инесса осенью 1916
отсиживалась, не желая встречаться с Лениным; если е„ описывать - подняться,
посмотреть? (Уже посещал меня американский славист, рассказавший, что
обнаружил: в те недели, когда для Ленина числилась она в Кларане, - тут, в
долине, наш„л в гостиничной регистрации и Арманд, и Зиновьева). Но нет,
Инессу я не буду описывать.
Вот и Берн. И мы - у Фурглера. (В Швейцарии нет постоянного президента, это
см