ей в духовной стойкости; телевизора нет, читают
по-русски. Соседка-хромоножка учит читать по-славянски. И в од„жках детей -
вс„ русское, своешитое. И нам с Алей подарили две вышитых цветных рубахи.
Фотографировались вместе.
Приходили и другие соседи по пос„лку. Из них выделялась судьбой Женя
Куликова. Муж е„ каждое лето рыбачил у берегов Аляски, ходили и к Камчатским
берегам, - и вот исчез бесследно, весь баркас, при обстоятельствах неясных:
утонул или прихвачен советскими (были какие-то к тому признаки). И вот уже
целых пять лет она, молодая цветущая волевая женщина, с тремя детьми,
осталась и не вдова и не мужняя жена: если муж е„ жив - то грех неискупимый
выйти замуж, а если не жив, то как убедиться? Писала орегонскому
конгрессмену, американцы запрашивали Советы - безрезультатно. Просила, не
напишу ли я - советской власти? (Аля по левой, через Александра Гинзбурга,
пробовала узнать, по зэческим связям: может, сидит где в лагере. Нет, никто
не слыхал.) Переписывались потом с Женей.
Так - и ночевать у старообрядцев не останешься? Вот и поселяйся тут?.. Но
было у нас приглашение в соседний бенедиктинский монастырь Маунт Анжель близ
Вудб„рна: один тамошний монах, брат Амброзе, объявил себя ревностным
православным, старообрядцем, вс„ время общался с ними тут, а в монастыре
устроил старообрядческую часовню, и ему монастырь не препятствовал
(старообрядцы сильно озадачивались: нет ли тут цели захвата душ, но пока
соседствовали дружно). Там мы и провели две-три ночи.
Тут и Вознесение выпало. Накануне утром, 11-го, поехали на службу в храм к
беспоповцам ("некрасовцы", сюда приехали из Турции, и тут их зовут
"турчане"), но там нас встретили сурово до горечи: в сам храм не пустили,
наибольшая уступка - стоять в притворе.
Вот - и свои:
Тем вечером, на всенощную под Вознесение, поехали опять к белокриницким.
Храм набит, мужчины - в ч„рных подрясниках, женщины в светлом и ярком,
служба долгая и строгая, а все так приветливы. У белокриницких провели и
день Вознесения.
Сколько именно у каждого из нас жизненного времени осталось - знает только
Бог, и я особенно чувствовал это в июньские дни 1975. Когда-то в лагере, в
Экибастузе, мне приснился весьма отч„тливый сон: холодный светлый день,
большая высота неба, сорвана, косо повисла балконная дверь - и чей- то ясный
голос ч„тко произн„с мне, что я умру 13 июня 1975 года. Я проснулся с
отч„тливой же памятью и записал дату в блокнотик - запись цела у меня и
посегодня. Тогда казалось: 25 лет впереди, ободряющий сон, да для лагеря! Но
что это? - вот откатили уже и все 25 лет. 13-е падало на пятницу, после
Вознесения, - и нам показалось разумно: тихо пересидеть этот день в
монастыре, никуда не двигаясь.
А ещ„ в Гувере настиг меня с Восточного побережья Штатов телефонный звонок:
Гарвардский университет приглашает на 12-е июня получить поч„тную степень.
Уже звали они меня из Цюриха в 74-м, я отказался, не полетел тогда в
Америку. Теперь, вот, опять, - и опять не хотел я специально для этого
ломать свой маршрут и лететь через материк. Да ещ„ же и это 13-е нависает.
Отказался. (Обиделись и три года потом не приглашали, вс„ состоялось лишь в
1978.) И ещ„ же был звонок: о мо„м странном въезде в Штаты, как бы не с
парадного входа, узнал Джордж Мини, чь„ приглашение я тоже отклонил в
прошлом году, - и теперь он звал меня выступить на всеамериканском
профсоюзном съезде в Вашингтоне, и большом их собрании в Нью-Йорке, но это
уже - с конца июня, и я успевал уложить в маршрут все дела и поиски.
Да, в этой стране покою не дадут, затеребят, как же здесь жить? Америка
настигала, терзала ещ„ прежде домового устройства, переезда семьи, скорей,
скорей, к нам! нет, к нам! Но - когда же и где говорить иначе? И когда же
выступать, как не сейчас, после их вьетнамского поражения? Сейчас наиболее
непопулярно будет, чтбо я им скажу, - но и наиболее своевременно. Я
согласился.
Однако Але неотложно было ехать домой к малышам. Вс„ же сговорились, что она
попробует ещ„ раз прилететь на мои выступления. И в Портланде (и тут
небоскр„бов нагородили) я посадил е„ на самол„т - а сам стал возвращаться в
Канаду, чтобы снова ехать поездом, теперь к Восточному побережью. И ещ„
последний раз поискать жиль„ в Канаде?
Иногда у нас возникают бессвязные предвидения будущего, и порой оказываются
они исключительно верны. Произвольно у меня бывали иногда такие; впрочем,
потом начинаешь и действовать в этом направлении, так что спутывается
предвидение с результатом. В связи с намеченной жизнью в Америке возникло у
меня такое вбидение (но уже и желание, и намерение): возвращаться в Россию
не через Европу (не в Москву, которая ослабленно разделила эти страшные годы
России, да и я не московский житель) - а через Тихий океан и Владивосток,
тоже не с парадного хода, как и в Штаты въехал, - и потом долго, долго ехать
по России, всюду заезжая, знакомясь, - это и будет вернуться в Россию. (Если
не погонят иначе чрезвычайные обстоятельства - именно так и сделаю.)
И поэтому проезд через Ванкувер был для меня значения повышенного. Без труда
купив на вокзале билет, загнавши чемодан в ящик с цифровым запором, с
приятным чувством обеспеченности долгой комфортабельной железнодорожной
поездки, я часа два гулял на высокой видовой площадке между стоящими
серебристыми вагонами Канадской Тихоокеанской и морским портом, откуда
уходят корабли, - да наверное же и во Владивосток. Без океанского пролива
Ванкувер был бы такой же, как все канадские города, - со столпленной группой
небоскр„бов в центре, вертящимися афишами, одноэтажной разбросанностью и
уличной разноплеменностью. Но вс„ менял океанский пролив, горы на той
стороне пролива, синеватые, в несколько планов и в сизых туманах. Свинцовые
тучи погуливали (на них - пребелый самол„т), уходили пароходы. Я бродил как
по хребту своей собственной жизни: отъезжая на восток, различить: поплыву ли
когда-нибудь на запад, через самый Крайний Запад - и на наш Дальний Восток?
Весь следующий полный день я пролежал в сво„м румэте, не поднимаясь: глазами
только навстречу движению и во весь око„м. И весь день проходила Британская
Колумбия. Неправдоподобная красота Скалистых гор. Они то подступали скалами
к самому поезду, вынуждая накрывать пути реш„тками от камнепадов, загонять в
тоннели; подступали иногда так тесно, что железная дорога и шоссе не
помещались рядом, уходили в свои тоннели на разных уровнях; а то - отступали
в неохватную чашу горной долины, под солнцем и со снежными остатками на
верхах, а через пять минут, в другой долине, в клубящихся низких облаках. И
река светло-мутно-зел„ная, то к поезду вплоть, то отходя, то собиралась в
кипящий поток с белыми гребнями, то разливалась ручейками по широкой
мелко-каменчатой пойме. И вот здесь леса стояли так леса - крепкие, мощные,
чистые; и хвойные - не проглянуть, только не было бер„з. Да наверно в
Британской Колумбии вот и хорошо бы поселиться, очень здборово. (Впрочем, на
Байкале, в распадке, ещ„ лучше. Потому так и разбросаны наши поиски здесь,
что мы - не на родине, у себя-то искать быстрей.) Но где-то есть предел,
сколько может человек идти против общих правил. И - разрывало мо„ вечное
противоречие: писать или воевать?
Так славно было в румэте лежать, не вылезать до Пемброка в Онтарио, где мы
должны были с Ал„шей Виноградовым встретиться, чтобы опять искать. Но решил
я сойти и в Виннипеге, канадском украинском центре, повидать украинцев. У
них есть подобие зарубежного всеукраинского парламента - Свитовой Конгресс
Вильных Украинцев, в н„м встречаются иногда разные расколотые украинские
направления, и при общем сослужении двух разных украинских церквей -
католической и как бы православной (самостийная, с неканоническим выбором
епископов в 1918). А русские, разных церквей, напротив - и вообще не
встречаются, и церкви их враждуют, двухмиллионная (точной цифры никто не
знает) эмиграция рассыпана в мелкие саможивущие ячейки, обреч„нные
раствориться в ничто. И останутся России и повлияют на не„ - только книги
мыслителей Первой эмиграции, споры между двумя войнами, да мутные выплески
публицистов Третьей.
Но что ж у украинцев? Как будто сплоч„нность - много ббольшая, а странно,
какая-то бездейственная: ничего они не делают против советской власти, даже
и не выступают весомо, а вс„ устремленье их: жить, жить на Западе, как оно
жив„тся неплохо, и ждать, пока свалится на них с неба освобождение, сразу и
от коммунистов и от русских. А уж если применять усилия, борьбу - то они
готовы только против москалей. Виделся я с президентом Конгресса Кушниром,
со старшими чинами епархии, ещ„ собрали человек 20 здешних интеллигентов
вечерок поговорить, - и вот такое их настроение я везде уловил - и высказал
им открыто: делить наследство много будет желающих, но как его завоевать?
Один из присутствующих поддержал меня косвенно, упрекая соотечественников
так: а сколько у Петлюры было? только 30 тысяч, а остальные сидели по хатам.
(Да, этим самым и ясно, что украинская независимость в 1918 году была
надуманной.)
Украинский вопрос - из опаснейших вопросов нашего будущего, он может нанести
нам кровавый удар при самом освобождении, и к нему плохо подготовлены умы с
обеих сторон. Бремя этого вопроса я постоянно чувствую на себе, во многом по
происхождению. Я от души желаю украинцам счастья и хотел бы, чтобы мы
совместно с ними и не во вражде правильно решили заклятый вопрос, я хотел бы
внести примирение в этот опасный раскол. А ещ„: я дружил с западными
украинцами в экибастузском Особом лагере, где мы вместе восставали, знаю их
непримиримость, и уважаю, как она там преломилась мужественно. В союзе
против советской власти - там я не ощущал никакой щели между нами. Думаю, на
Украине ещ„ найдутся многие мои товарищи по лагерю и облегчат будущий
разговор. Не легче будет объясняться и с русскими. Как украинцам бесполезно
доказывать, что все мы родом и духом из Киева, так и русские представить
себе не хотят, что по Днепру народ - иной, и много обид и раздоров посеяно
именно большевиками: как всюду и везде, эти убийцы только растравляли и
терзали раны, а когда уйдут, оставят нас в гниющем состоянии. Очень трудно
будет свести разговор к благоразумию. Но сколько есть у меня голоса и веса -
я положу на это. Во всяком случае, знаю и тв„рдо объявлю когда-то: возникни,
не дай Бог, русско-украинская война - сам не пойду на не„ и сыновей своих не
пущу.
С Виноградовым посновали мы ещ„ по Канаде - нет, не находилось подходящего
участка. Отлетела душа, не жить мне в этой стране. И предложил я Ал„ше
поискать: может быть - в Соедин„нных Штатах? Какой тут штат из соседних?
Вермонт?
Тем временем мне уже надо было ехать в Вашингтон выступать, да и готовиться
же. Переехали в Штаты близ "Тысячи островов". Всякий раз при пересечении
канадско-американской границы одно и то же впечатление: переезда в
опрятность, тв„рдо ведомый простор. Да, видимо, жить - в Соедин„нных Штатах.
И совсем тут не скученно, как представлялось, - куда! И природа здоровая, и
леса не порублены, отличные стоят.
Тут находила уже Троица, и ко всенощной мы с Ал„шей успели в Джорданвильский
монастырь, я полагал - не там ли мне и остаться готовиться к выступлениям, я
упустил, что Троица здесь - престольный праздник, был большой съезд
богомольцев, все помещения забиты. Производит впечатление монастырь: в таком
далеке вот укоренился, и стоит русский дух, как ни разъедаемый со всех
сторон чужою современностью. Но и далеко же пришлось отступать русской
Церкви, уехавшей в 1920 на Балканы, на какие-нибудь короткие годы! Кроме
монастыря тут - семинария, типография, и, разумеется, повсюду портреты
Николая II. В этом - безнад„жно, печально отказывает им чувство развития,
чувство будущего. И на портале второго, кладбищенского, храма одна надпись -
вся о царской семье (они считают их первомучениками революции, как-то совсем
упуская тысячи расстрелянных до). Зато по другую сторону входа -
всесоединяющая: "В молитвенную память всех Вождей и чинов Белого Русского
Воинства, Русского Корпуса, Русской Освободительной Армии и всех, в борьбе с
безбожным коммунизмом живот свой положивших, в смутах умученных и убиенных,
имена Ты, Господи, веси". А у нас, в Союзе, даже произнести эти наименования
нельзя без проклятий. А ведь - вс„ же соединится, вс„ признбается когда-то.
Наехавшими русскими были заняты и все гостиницы за двадцать миль от
монастыря - и отв„з меня Ал„ша на озеро Отсиго, северней Куперстауна, я
только потом сообразил, что это места Фенимора Купера, с детства исчитанные.
На своей машине Ал„ша уехал, а я остался на мели в мотельном домике.
Были у меня разбросанные политические заметки последнего года да
коротковолновый радиопри„мник со свежими новостями, но они тоже сильно
подст„гивали, чего ни тронь. Америка пыталась смазать и скрыть сво„
мучительное поражение в Индокитае. Да теряла влияние и на Индию. (Как раз в
те дни Индира Ганди объявила диктатуру. А разве, правда, Индии - србодна
западная демократия? ведь навязали ей как обязательный образец - но совсем
не по индийскому самобытному устройству.) Уже и в Африку коммунизм
просочился, уже и за Анголу принялись с успехом.
Так ясно мне было, что коммунизм - не вечен, что изнутри - он дупляст, он
сильно болен, - но снаружи казался безмерно могуч, и вон как наступал! А
наступал потому, что робки были сердца благополучных западных людей, робки
именно от их благосостояния. Но против коммунистов, как и против бурок: надо
проявить неуступную тв„рдость - и перед тв„рдостью они сами уступят,
тв„рдость они уважают.
Однако - кто же эту тв„рдость проявит? С какими ясными взглядами и с каким
неуклончивым сердцем должен прийти следующий американский президент? откуда
он возьм„тся?
Да. Тишина и одиночество, без них бы я не справился. Большой был труд -
повернуть и поволочить душу на этот одноразовый быстротекущий политический
бой, сперва очень через силу, а потом уже и в разгоне. Труднее всего
преодолевать инерцию, менять направление, а уж состоять в принятом движении
значительно меньше требует сил. Так я проработал всю Троицу, четыре дня, -
и, в общем, обе речи уже наметились: первая - в основном о Советском Союзе
как государстве, вторая - о коммунизме как таковом.
Потом заехал за мною русский эмигрант из сенатских сотрудников, В. А. Федяй,
темнолицый полтавчанин, сухо-энергичный, и на автомобиле пов„з меня в
Вашингтон. То было много часов езды и уже одни политические разговоры с ним,
передавал он мне ж„лчно-лимонное клокотание приправительственных кругов,
клубленье тамошних интриг, расч„тов. Этот клубок оказывался ещ„ темней и
бессердечней, чем я представлял. Страна велась не отзывчивыми
человеколюбцами, а прокал„нными политиками. И кого из них, к чему я мог
склонить, подвигнуть?
Проехали разнообразно очаровательный "верх" (север) штата Нью-Йорк, потом
стандартными дорогами, и к вечеру въехали в Вашингтон. Два первых
впечатления были: грандиозный храм мормонов (стоящий особно и допуск не
всем) и - в центре столицы одни негры. (Белые отъезжают в дачные пригороды,
негры занимают центр, объяснил Федяй, - по мне диковато выглядит.)
Поселил меня Мини в отеле Хилтон, на каком-то высоком этаже, в так
называемом "президентском" номере - непомерного размаха, не комнаты, а залы,
- и полицейский пост обосновался у моего входа. Так вот как бытуют крупные
политики? - направляют массы, по возможности с ними не соприкасаясь. Теперь
ещ„ три дня, в заточении и с кондиционером, мне оставалось продолжать
подготовку. Большой труд был - найти умелого синхронного переводчика; все
такие, кто в Вашингтоне есть, связаны с советско-американской деятельностью,
а значит закрыто им переводить меня. К счастью, наш„лся ООНовский
нерегулярный переводчик - талантливый и русско-сердечный Харрис Коултер, так
мы с ним сошлись, хоть кати в годичное турне из одних речей. Полное доверие
давало возможность накануне готовиться с ним - то есть приблизительно
произносить завтрашнюю речь (она не была написана) и так размерять время и
помогать ему подбирать перевод трудных мест. Первую речь, однако, он не
решался брать на себя один, подыскали сменщицу, какую-то даму, странную:
русская, но не советская, переводила очень способно, даже отдаваясь работе в
некоем трансе отсутствия, - однако с первого же прихода предупредила меня
холодно, что абсолютно не разделяет моих политических взглядов и желает
остаться от них в стороне, - заявление, не обычное для русского эмигранта,
но, видимо, слишком ценила советские заказы. После первой речи исчезла.
Перед самым моим выступлением, как и уговаривались, прилетела Аля мне на
подкрепу - и сразу вывела меня из затруднения хорошим советом. Речь моя
горела во мне - не дословно, но домысленно, - и я считал бы позором читать
е„, как читают все советские шпаргальщики, да и на Западе многие. Однако
специальная задача - нигде не сбиться с порядка мыслей и нигде не упустить
удачных выражений - сковывала напряжением, меняла весь тон речи, лишала е„
непринужденности и, значит, воздействия. Сплошного текста у меня не было, а
тезисы были сведены уже к пачке половинок ученической странички. И Аля
посоветовала: так и выйди с ними, держи их в руке, без помехи жестам, а
понадобится - заглянешь. Простая мысль, простая форма, но каждую надо найти.
Так я и сделал, и сразу спал обруч с моей головы, стало доконечно легко.
Найдена была форма - на сто речей впер„д. И, действительно, по разогнанному
своему состоянию, я мог тогда ехать произносить хоть и сто речей, да сам
себя ограничил.
Присутствовало тысячи две зрителей, и поч„тные приглаш„нные (был военный
министр Шлессинджер, экс-военный министр Мелвин Лэрд, американский делегат в
ООН Патрик Мойнихен). Вначале был общий ужин, как это у американцев
полагается, сидели и мы, президиум, профсоюзные вожди - на сцене лицом к
публике и тоже сперва лопали (ужасный обычай!). Потом меня смущало: так, от
столиков, не все докончив десерт, меня и слушали. При вступлении Джорджа
Мини очень трогательно было, как пригласили на сцену двух бывших зэков -
Сашу Долгана (через Тэнно мы были с ним знакомы в Москве) и Симаса Кудирку -
литовца, выданного американцами, но ими же незадолго перед тем и
вызволенного. И мы крепко глубоко обнялись и расцеловались перед этими
несведущими, небитыми, но и небезнад„жными, открытыми же к отзыву людьми.
Не волновался я - нисколько, да и по прежним выступлениям так ожидал. Хотя
подобного, как нынче, ещ„ не бывало у меня: ощущение - холма международного,
что говорю и вдаль, и надолго. Освобожд„нность от напряжения памяти давала
последнюю нужную свободу каждому движению и произнесению. Начало я приставил
неожиданное: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", ещ„ не привязав ни к
какой фразе, так чтоб это оглоушивало, как будто залетел по ошибке советский
агитатор, - а потом объяснил, что это советские зэки протягивают руку
американским профсоюзам, которые и действительно, может быть одни в мире, в
страшный конец 40-х годов не предали их, постоянно напоминали о лагерях
рабского труда в СССР, даже издбали карту советских лагерей. (Но острбота
моя до профсоюзных лидеров, кажется, не дошла, так и приняли за чистую
монету: пролетарии всех стран, пора соединяться!)
От чего ещ„ я был в этой речи* свободен - от всякого сомнения в нужности,
своевременности, силе удара и направлении его. Я бил - по людоедам, и со
всей силой, какая у меня была. Копилось всю жизнь, а ещ„ страстней
прорвалось от гибели Вьетнама. Думаю, что большевики за 58 своих лет не
получали такого горячего удара, как эти две моих речи, вашингтонская и нью-
йоркская. (Думаю - пожалели, что выслали меня, а не заперли.)
Хотя я приехал в Штаты и на год позже, чем звали меня, чем был наибольший ко
мне размах внимания, - но и сейчас не опоздал. Правда, многие были
ошеломлены такой моей резкостью, телевидение, хотя и крутило с балкона
непрерывно, выступления моего не стало передавать. Рассерженная столичная
газета даже назвала мою речь глупостью, но иные комментато