енное дежурное лицо.) Фурглер встречает меня торжественно и, после
короткой беседы, торжественно же объявляет, что мне, без испытательного
срока, да„тся Niederlassungs-bewilligung (разрешение на постоянное
жительство). А мне стыдно-то как: ведь и Видмер не знает, что мы с Алей
решили уезжать... (Вслед за тем цюрихская полиция выда„т всей нашей семье
швейцарские паспорта.) Ещ„ успеваем с Видмером посмотреть на характерный
Берн, поднявшись сотнями ступеней на соборную башню, и оттуда глянуть на
черепичное море крыш, на слитную стиснутую черепичность старого города, и
готические сталагмиты на самом соборе. (Его построили в XV веке перед
Реформацией. В решимости Швейцарской Реформации подчеркнуть, что истиной
обладают все, - отд„рнули занавес алтаря и прихожан посадили в алтарь,
лицами назад.)
А итальянские журналисты - ну конечно же согласились приехать в Цюрих,
конечно, для них это вовсе не труд. В назначенный день сняли зал в здешней
гостинице, мы приехали, ахнули: больше тридцати человек, да живые,
подвижные, жадные поглядеть и послушать, и глаза и речь у них какие
заряж„нные. Расселись. Переводила Аликс Фрис, знающая итальянский как
родной. Сперва один итальянец выступил, второй, вручили мне эту коробочку.
Теперь - моя очередь отвечать. Говорю по фразе, останавливаюсь, Аликс
переводит.
А приготовил-то я, оказывается, речь ого-го какую серь„зную*. Ещ„ находясь в
состоянии неоконченного перел„та из одного мира в другой, ещ„ не усвоив ни
точек отсч„та, ни реальных уровней, но уже и давимый нагромождением
торжествующей западной материальности, заслонившим всякий дух, - я, опережая
догадками равномерный опыт, составил для итальянских журналистов речь - вот
уж не в коня корм. Мне казалось: пора подниматься в оценках на вершины - а
ещ„ на низменности ничего не было разобрано! И журналисты бедные - угасали
на глазах от мудр„ных этих высот. После церемонии подош„л ко мне один
молодой журналист попроще и едва не плачущим голосом спросил: "Ну, и что ж я
из этого всего могу дать своим читателям? Вы поясней чего-нибудь не можете
сказать?"
Удивительно: провалилась вся моя эта речь в глухоту, в немоту, как
неслышанная и несказанная. Через четыре года е„ же, те же мысли сводя в тот
же купол, произн„с я в Гарварде - она взорвалась на всю Америку и на весь
мир. Очень неравно в западном мире - где именно произнести или печататься. И
даже из рафинированных стран Европы, как Франция или Англия, в Америку
проникает плохо. Но сказанное в немудрящей Америке - почему-то громко летит
на весь мир. Анизотропная среда, как физики говорят.
А именно в Америку, даже за поч„тным гражданством, я в тот год и не поехал,
сберегая время и простор себе для возобновления работы, наконец.
Неумело, разбросанно, нервно, в запуте прожил я на Западе свои первые
месяцы, да и весь год сплошных ошибок, тактических и деловых. И утешенье
было только: уезжать из этого Цюриха - да писать. Пытаться - писать.
Не самое лучшее место для уединения был Штерненберг: стояла дача Видмеров на
узком гребне между двумя горными чашами, и с одной стороны к дому вплотную
лепилась автомобильная дорога, правда с редким движением, а с другой, под
самыми окнами, шла пешеходная тропа для осмотра красот, и каждую
субботу-воскресенье и каждый праздник (а их, после СССР казалось мне, в
Швейцарии поразительно много) шли и шли швейцарцы, в шерстяных чулках до
колен, парами, компаниями, гурьбами, от стариков до школьных классов, - и не
только мешали мне движеньем и разговорами, но и засматривали в окна. Чтоб не
работать в жарких комнатах, устроил я стол под вишней - но и то место было
под надзором тропы. А ещ„ это вс„ размещалось на альпийском лугу, и
несколько раз в лето сгоняли меня шумом при косьбе, ворошении сена и уборке.
Однако сельский труд добрых соседей своей разумностью и неутомимостью
укреплял мир души, не мешало рабочее их движение, навозный полив лугов,
обдающий крепким запахом, неумолкаемый звон коровьих колокольцев и даже шум
трактора. А особенно светло действовал вид с высоты. В обзорном глядении
сверху и далеко вниз, а особенно повторительном, ежедневном, ежеутреннем,
есть что-то очищающее душу и просветляющее мысль. Простое стоянье и осмотр -
уже есть работа души и ума. И облегчается задача оценить свою минувшую жизнь
и преднаметить будущую. Одна чаша, удивительной красоты, сочетание круто
спадающего луга, лесных клиньев и островков, извитых рабочих колей, рабочих
строений, была постоянно под моими глазами, лишь перевести впер„д с листа
бумаги. А особенно удивительны были в этом вертикальном пейзаже игры
туманных полос или обрубленных радуг. Ко второй объ„мной, обширной чаше надо
только дом обойти, это был пространный швейцарский вид с далеко
разбросанными хуторами как птичьими гн„здами. А прямо над нами, близко,
сторожила манящая крутая высота, богатая для глаза (лазил туда я за год
всего лишь раза три, один раз с о. Александром Шмеманом, нашли там дот
швейцарской армии). Километрах в пяти высилась наибольшая тут вершина
Х„рнли, в цепи других, не на много меньше. А кусок пешеходной тропы над ещ„
третьей, соседней, чашей был моим излюбленным "капитанским мостиком". Когда
было не ждать гуляющих, я, по тюремному обычаю, ходил по этой тропе
туда-сюда, туда-сюда, вбирая себе ясности и разума то от верхнего вида, то
от нижнего - от горного прорыва в долину реч„нки Т„сс, где иногда
промелькивали вагончики поездов и каждый вечер светились одни и те же
несколько неподвижных огней пос„лка. Ещ„ особую игру этим тр„м чашам
придавала луна, ежедневно изменяемая в форме и сдвигаемая по небу на час. И
уж ни на что не похож был вечер 1 августа - швейцарской независимости, когда
вспыхивает огромный кост„р на вершине Х„рнли и там и сям костры поменьше,
горы перекликаются дрожащими огнями, а в долинах до полуночи хлопушки,
стрельба. Стояла и так моя кровать в доме, что первый взгляд утра через
распахнутое окно всегда был на дальние горы; глубина и высота видимых гор
менялась от ясности прозора, но в лучшие чистые утра первооткрытыми глазами
я видел сразу снеговые Альпы.
Отец Александр Шмеман пров„л у меня тут чуть не трое суток. Это было первое
наше свидание, после тех его великолепных радиопроповедей по "Свободе",
которые я лавливал в СССР. Много-много переговорили мы тут с ним - о
духовном, о положении православной Церкви, разбитости на течения; об
историческом, о литературе (помню его острое замечание о внутренней порче
Серебряного века: добро ли, зло, - "есть два пути, и вс„ равно, каким
идти"). Много ходили по откосам. Помню, лежали на траве над одной из чаш -
он закинулся в проект, как бы нам устроить свою русскую радиостанцию?
(Поработал он на "Свободе" - слишком стала не та и не то.) О, ещ„ бы нет!
Это было бы подейственней "Континента"! Да только кто же даст для русских
десятки миллионов долларов?
День ото дня я в Штерненберге здоровел и телом и духом. И, спрашивается, как
же они могли меня выслать? Сами устроили мне Ноев ковчег - переждать их
потоп. (Сдали их нервы после сентябрьского встречного боя, после моей
январской контратаки, и вс„ ж - на виду у Запада, а с Западом нужна
разрядка, усумнились они в сво„м всемогуществе.) И вот теперь, в 55 лет, я
смотрел, смотрел в эти три чаши: уже прокричал я правду о нашей
послереволюционной истории - и удалось? и даже выше мечты? Из-под бетонных
плит пробился слабенький стебел„к, и бетонная хватка могучего насилия не
смогла его размозжить; и отравные испарения самой настойчивой в мире лжи не
смогли задушить. С Божьего благословения - жизнь уже удалась.
Теперь заработал я и право заняться чистой литературой? И русской историей?
Вс„ ж, на "капитанском мостике", бодро вышагивал я разные проекты. И проект
нашего окончательно реш„нного переезда в Канаду. И проект: устроить в Канаде
Русский Университет? Я ещ„ не начинал знакомиться с русской эмиграцией, но
любил е„ уже давней многолетней любовью, как хранительницу наших лучших
традиций, знаний и надежд. Я годами воображал е„ большой человеческой силой,
которая вс„ сбереж„т и когда-нибудь исцеляющим вливанием отдастся нашей
стране. И я - вышагивал и записывал проект Университета, у меня он так и
сохранился. И факультеты. (Кроме широко гуманитарных, с отечественной
традицией, непременно и - освоение пространств без гибели их, инженеры
земли, и ведение народного хозяйства с западным опытом.) Уплотн„нная
программа, каникулы - месяц, хватит, а ещ„ месяц - работать для русского
рассеянья. Стипендия, но для умеренного образа жизни. А потом бы - при
университете открыть и русскую школу-десятилетку, с программами не
оторванно-эмигрантскими, но и не искаж„нно-советскими. Я всеми мерами хотел
бы укрепить будущих воспитанников, пробудить от западной ублаготвор„нности,
обратить к суровости родины. На это тоже хотел я положить деньги созданного
мною Фонда.
Я ещ„ не представлял нынешней слабости эмиграции, е„ раст„ка этнического,
что после шестидесяти лет нету тех сло„в, из которых бы набирать учеников, и
никто так строго учиться не захочет, никто не примет на себя суровости
добровольно. А по нынешним реальным силам эмиграции - можно бы набирать
только из Третьей, однако не для того же бежавшей из "этой страны", чтобы в
не„ вернуться.
Да и - денежно такого Университета не вытянуть.
В Штерненберге я сосредоточился писать - скорее убедиться, что эту
способность не потерял в изгнании. Не так я много в это лето написал
(отрывался, часто ездил в Цюрих, к Але, к семье) - Четв„ртое Дополнение к
"Тел„нку", да начал "Невидимки".
И думал: ну вс„, больше писать "Тел„нка" не прид„тся: если писатель уже не
бездомен, не должен гонять от чужого крова к чужому, рукописи свободно лежат
в разных комнатах, в тревоге не прячутся при каждом стуке, и начало с концом
можно сравнить на столе, а окончив - не надо зарывать в землю, - так, по
советской мерке, очерки литературной жизни и кончились?? неудобно бы их и
продолжать? Такую концовку я думал приставить после "Невидимок". О, не
знаешь, что жд„т впереди. По западной мерке - опять вот очерки потекли, и
совсем неожиданные, в новом направлении.
А снова за "Красное Колесо" не мог приняться - значит, сотрясение глубже,
чем я сознавал. В растерянности то брался писать воспоминания о давних днях
своей жизни, то повышенно много работал над случайной попутной
публицистикой, да над письмом Собору Зарубежной Церкви*. К осени принимался
за Ленина, тоже не очень сдвинул. Однако здешняя горная (почти - горняя...)
объ„мность и мудрость быстро возвращали меня в рабочую форму и успокаивали,
что писать я тут буду нисколько не хуже, чем в России, - пока ещ„ нал„живает
во мне уплотн„нный жизненный русский опыт.
А 27 июня героический - а для меня легендарный, я его до сих пор не видел -
норвежец Нильс Удгорд, крупноростый, добрый, умный, с женой Ангеликой,
прив„з нам вторую часть архива. (Осенью пришла третья, последняя, и самая
объ„мная партия - от Вильяма Одома, через Соедин„нные Штаты. А мою
"революционную" библиотеку перев„з Марио Корти. Так к октябрю я был собран
весь.)
Удгорды поехали к нам в Штерненберг - и только там мы с Алей впервые узнали,
как же был спас„н и двигался архив "Красного Колеса", - о ч„м и в
"Невидимках" (очерк 13) я умолчал, по тогдашней просьбе участников.
В том доверенном письме от Али 14 февраля 1974 было написано: "Прошу считать
г. Нильса Удгорда моим полномочным представителем для сношений с послом ФРГ
в СССР". И на следующее утро, 15 февраля, Удгорд написал на имя
западногерманского посла Ульриха Зама (Sahm) письмо, по-английски: что
говорил с женой Солженицына, та боится за сохранность архива и удастся ли
его вывезти. По-видимому, западногерманское правительство помогло советскому
отправить Солженицына за границу. Это возлагает на ФРГ моральное
обязательство помочь ему. (И возможный объ„м архива был указан в письме:
примерно два чемодана.)
Отлично это было нацелено и обосновано. Сам Ульрих Зам, хотя, вероятно, и
сочувствовал мне (это он через Ростроповича тайно сговаривал нашу встречу с
Гюнтером Грассом в Москве в сентябре 1973, потом испугался размаха травли,
послал Грассу совет не приезжать, был публично им опозорен: "наш посол в
Москве состоит на службе у германского или советского правительства?" - а не
мог отвечать), - сочувствовал, но и: мог ли он действовать самостоятельно?
да к тому ж, говорят, он был и личным другом Брандта. Удгорд не сомневается,
что Зам запросил или хотя бы предупредил сво„ министерство иностранных дел.
Жена Удгорда Ангелика тотчас отвезла и отдала письмо дежурному чиновнику
германского посольства. (Она - немка, Германия была и для Удгорда как бы
второю родиной, очевидно, и в западногерманском посольстве знали их.) На тот
же вечер Удгорд получил приглашение присутствовать на концерте посольского
хора, устроенном на дому у советника посольства - третьего по значению в
посольстве лица. При„мы опытных дипломатов! - советник ни во что посвящ„н не
был. Ему было поручено только: пригласить этого скандинавского
корреспондента и дать ему прочесть странную, без обращения и без подписи,
записку посла (после чего вернуть е„ автору):
1. Согласен.
2. Только два чемодана.
3. Только через начальника и его заместителя.
- Вы понимаете? - спросил советник.
Удгорд кивнул.
Так - архив "Красного Колеса", революции, все события которой потянулись от
той безрассудной, взаимно пагубной войны с Германией, - именно Германия мне
и спасла!
Так - незабываемо мы теперь побеседовали "не под потолками", и вернулись в
Цюрих, где уже могли быть "потолки".
И что ж? - теперь-то и засесть писать? Э, нет! Э, нет. Тряска и д„рганье
продолжались вс„ лето.
Вдруг, в июне, сообщают мне по телефону, что в Женеве на территории ООН
властями е„ запрещена продажа французского и английского "Архипелага" - как
книги, "оскорбляющей одного из членов ООН". Очень громко можно было
вмешаться, в таких случаях рука моя сразу тянется к бумаге, и черновик
заявления готов через 10 минут: "Генеральному секретарю Вальдхайму. Считаете
ли вы предосудительным оскорбить правительство и допустимым оскорбить целый
народ? Я ждал бы, что ООН не запретит эту книгу, а поставит е„ на обсуждение
Ассамблеи. Среди обсуждаемых ею вопросов не часто встречается уничтожение 40
- 45 миллионов человек". Но... Нет. Невозможно д„ргаться по каждому случаю.
Надо научаться и молчать. Протеч„т как-то без меня. Не самому автору книги
защищать е„. Смолчал. И протекло - печатали газеты, как-то компромиссно
исправилось потом.
Летом - получаю частное письмо из Израиля: караул! почему так дорого
прода„тся русский "Архипелаг", недоступно купить. Да что такое, да ведь я же
всем издателям поставил условие низкой продажной цены! чтобы весь мир читал!
Но вишь - транспортировки, какие-то торговые наценки, прибыли книжных
продавцов, - и вот книга опять дорога. В горячности шлю письмо в израильские
газеты. [13] Книжные торговцы там очень возбудились, по своим расч„там они
оказывались правы, и хотели в суд на меня подавать (антисемитизм!), да
удержало общее мо„ положение первого года.
И тогда же, в конце лета, узналось про случай с рязанкой Светланой Шрамко, -
благодаря е„ редкой настойчивости прорвалось, а то ведь из Рязани и знать не
дашь, вс„ глухо. Протестовала она против той самой отравы от завода
искусственного волокна, которая невидимым сладковатым шлейфом травила целую
полосу города, и меня тоже - в мо„м ближнем сквере и через форточку в
квартире. Но я вот не протестовал - а она, беззвестная, беззащитная, -
посмела! Как было мне теперь не подать ей помощи своим голосом? Послал
письмо в "Нью-Йорк таймс"*. Там ещ„ долго перебирали, больше месяца не
печатали - а когда и напечатали, так что? Помогло ли это Светлане хоть чуть?
И что с ней будет дальше? Долго мы этого не узнаем или даже никогда...**
А тут - Ростропович, с обычной стремительностью, прив„з ко мне австрийского
кардинала К„нига. Зачем? В чинной беседе кардинал объясняет мне неизбежность
союза моего с католической Церковью в борьбе против коммунизма. Еле
отдышиваюсь: да отпустите ж душеньку, не могу я разорваться.
А тут - после интервью CBS неудачливый в н„м переводчик Дэвид Флойд,
корреспондент "Дейли телеграф", стал теперь писать мне, и приезжал - и
говорил, что другой мечты в своей жизни не имеет, как переехать бы ко мне и
стать моим секретар„м. Я отклонил. Тут он стал уговаривать встретиться с
польским эмигрантом Леопольдом Лабедзем, который жаждет создать
Международный Трибунал, судить советских вождей.
Я уже пробыл в изгнании с полгода и понимал, что, при всей моральной правоте
и заманчивости такого Трибунала, его невозможно создать вопреки силам,
ветрам, течению истории: в отличие от нацизма - никто никогда не будет
судить коммунизм, а значит, не собрать ни обвинителей, ни суда. Вс„ это мне
было уже понятно - но имел я слабость согласиться на встречу: так трудно
привыкнуть к полной свободе жизни и усвоить золотое правило всякой свободы:
стараться как можно меньше пользоваться ею.
Встретились. (Флойд настоял присутствовать непременно.) Поговорили впустую.
Сколько мог, я убеждал Лабедзя, что - не созрело, нековременно, сил не
собрать, опозоримся. А он - горел, и хотел меня видеть в главных
организаторах и пригласителях. Я не согласился.
Разъехались ни на ч„м. Прошло месяца полтора - вдруг в западногерманском
"Шпигеле" сообщение: высланный с родины Солженицын не хочет удовлетвориться
только писанием книг, а хочет - непосредственно делать политику, для этого
он организует Международный Трибунал против своей родины (!), Советского
Союза. Солженицын планирует открытый показательный процесс от Ленина и,
возможно, до Брежнева. Обсуждения состава уже начаты. Нобелевский лауреат
имел свою самобытную идею: предоставить судейские места только пылким
противникам режима, - но оставил е„ не в последнюю очередь под
благодетельным влиянием своей супруги Наташи Дмитриевны.
Я - как ужаленный: ну что за гадство? Ну, что такое эта пресса? Ну как можно
жить среди этих чудовищ: ни слова правды! и почему такой трибунал был бы
"против своей родины" (чисто советская формулировка)? и при ч„м тут жена, е„
и при беседе не было?
С меньшей вероятностью допускаю, что истекло от Лабедзя, с большей - что от
Флойда. Но не с ними мне разбираться, а как раньше "Штерн" мне плюнул в
лицо, так теперь "Шпигель", два сапога пара. Мне - досадно, мне - позорно: и
- невыполнимая же затея, и - разве этим я сейчас занят, разве не к одному
писанию лежит душа? Но теряю время, теряю спокойствие - теперь надо
отмываться, оправдываться. Прошу Хееба написать в "Шпигель" протест,
требовать опровержения. Он пишет что-то маловыразительное. Через день же с
искровой быстротой приходит ответ ему от главного редактора Рудольфа
Аугштайна: "Мы в состоянии доказать перед судом, что ваш мандант проводил
такие собеседования, которые не могли остаться тайными и представляют
мировой интерес. И никогда мы не сделаем опровержения тому, что считаем
истинным. Спор об этом не послужил бы на пользу Вашему манданту и самому
делу. Мы не видим основания для гнева Вашего манданта, тем более, что он уже
совершал тяжелейшие ошибки, даже такие, которые могли быть без труда
избегнуты". Не понимаю, о ч„м и говорит, но тон угрозы по грубости - не
легче советского. "Мы не разрешим Вашему манданту диктовать нам, что правда,
а что неправда".
Даже нельзя понять источник такой накопленной ненависти - что я им сделал?
чем попер„к дороги? И вот что ж - хоть иди на суд! Готов. Хоть с этого
начинай западную жизнь, тьфу!
Написал резкий ему ответ, доводя до самой грани столкновения. [14]
И редактор Р. Аугштайн очнулся (может - проверил своего информанта, а тот
попятился) - и в следующем номере "Шпигеля", явно отступая, напечатал мо„
письмо - и в русской копии и в немецком переводе, - таким образом, вс„ было
сказано моим языком и в самых сильных выражениях. (Сохраняя лицо, он
добавлял, что если я буду требовать опровержения - а теперь зачем? - то он
"сделает соответствующие шаги".