специально указывают в проспекте. (Позже, из поезда, посмотрел я
степную часть Канады - но только что ровная необъятная степь, а тоже за
Украину не примешь, много уступает в хуторской живописности.) Да уж тогда
были бы хоть города порядочные! - но и по городам отстала Канада, и города,
кажется, объяты умственной ленью, - зато здоровенные, отъевшиеся тупые
хиппи, в этом Канада от цивилизованного мира не отстала, греются на клумбах
на солнышке, развалились в уличных креслах среди рабочего дня, болтают,
курят, дремлют.
Вообще же: не нейтральны для человеческой личности все места на Земле (как и
разные сроки в году): одни ему - дружественны, другие враждебны, иные
благоденственны, а те губительны. Надо слушаться сердца, оно помогает
угадать верное место жизни. (Например, с детства я с опасением думал о
Средней Азии - и именно там развился у меня рак. К Енисею, Байкалу - тянуло,
а на Урал нет. Никогда бы не вынес я субтропиков и тропиков.) Но Канада
оказывалась не просто северной, а какой-то и беспамятно спящей.
Ещ„ была у меня мечта - расположиться близ русского населения, - и самим нам
дышать родней, и чтобы дети росли в русской среде. Но в Онтарио не было
таких пос„лков. Познакомили меня с кем-то, связанным с духоборами, - но они
в Британской Колумбии, слишком далеко. (К ним я так и не попал, да и
вывихнуты они уже из русского, да и ухо переклоняют к большевицким
зазывалам, ведут переговоры вернуться в ту страну, которая так невыносима
была им при царе.) Ещ„ оставались в задумке старообрядцы в Штатах, но стал я
уже отчаиваться в таком соседстве поселиться.
Десятилетиями вытягивался я весь в мечте избавиться от постоянной шумливости
и стесн„нности то тюремных лет, то городской, от этих надоедных
радиорепродукторов, - да как же ото всего этого вырваться подальше? с этаким
набранным опытом чтбо надо писателю? только спокойное уединение. Но в Союзе
мне было невозможно найти такое уединение, чтобы там можно было построиться,
чбем топиться, главное - чтбо в рот класть, а ещ„ главней: чтобы по заглушью
не задушило тебя ГБ.
Однако вот и теперь, в 1975, достигнув необъятной воли, и с необходимыми для
того деньгами, - не мог найти я себе подходящего приюта. Заманчивые имения
видели мы в Канаде только близ самой реки Св. Лаврентия - но они не
продавались, они все были заняты устойчивыми первыми поселенцами, наследными
семьями "воспов"*, как здесь говорят. (Сама река - изумительно разливна, как
лучшие сибирские, с влажным воздухом близ себя, почти как бы морским.) К
середине мая я уже, недели за две, устал искать, и без Али не мог принять
решения. Срочно вызвал е„ из Цюриха, вырвал от детей, а сам, отъехавши, ждал
в дрянненькой гостинице Пемброка и высиживал дни в зарослях, тоже у реки, в
речном воздухе пытался писать.
Ал„ша прив„з Алю прямо с самол„та из Монреаля. Она же прилетела с наросшим в
ней сопротивлением: да ни за что из Европы не уезжать! И правда, какой
нормальный человек уедет от этой многообразной красавицы, сплоч„нной
древности и культуры? Но позволь, но мы уже решили: не жить нам в Европе, не
дадут мне там спокойно работать, везде достанут; и кроме Франции нигде не
хочется, а там - язык. Поехали смотреть что-то приблизительно пригляженное -
Аля вс„ решительно забраковала, и особенно - то местечко на каменистом холме
близ озера: бурелом, бездорожье, на километры вокруг ни души.
Ну, что делать? Ну, попытаем счастья в Аляске? Нельзя отвергнуть, не
взглянув.
Из Оттавы мы с Алей поехали трансканадским экспрессом на тихоокеанское
побережье. "Экспресс" - это очень громко сказано, тащится он не слишком
быстро, вагоны переклонно побалтывает, уже в таком состоянии рельсы,
"экспресс" он - за непересадочность, непрерывность от Атлантического до
Тихого океана. Железные дороги Канады в большом упадке, углубляемом уже
бессмысленным сосуществованием и соревнованием двух угасающих систем с
параллельными путями - Канадская Национальная и Канадская Тихоокеанская (в
некоторых местах их рельсы - вплотную рядом, и гонят пустые поезда). Ид„т по
одному экспрессу в сутки, станции безлюдны (вокзалы бывают за городом, чтоб
очищать его от рельсовых путей), все давно летают самол„тами, ездят
автобусами. К железной дороге уже настолько нет почтения и внимания, что
большинство переездов - без шлагбаума, и автомобили покойно пересекают линию
не покосясь - а тепловозам (электрификации железных дорог на этом континенте
почти и не спрашивай) оста„тся перед каждым переездом слитно бизонно гудеть.
Так и текут долгие гудки вдоль полосы дороги. На многих станциях нет камер
хранения, лишь кое-где - ещ„ не отмерший, но уже никому и не нужный
телеграф. Зато из вагона даже к одиночному пассажиру выходит не только
кондуктор, но и портье-негр, помочь с чемоданами. У океана кончает рейс
экспресс - и сходит иногда всего человек десять. Но чем более отмирают
дороги - тем важнее ведут себя на больших станциях вальяжные служащие (все -
мужчины): не пускают встречающих на перроны, пресекают, проверяют,
объявляют, гонят подземными тоннелями без надобности, а там стоит ещ„ один
дежурный бездельник и только показывает, на какой эскалатор сворачивать. В
том, как американский континент сперва далеко проложил, потом отбросил
железные дороги, была юная жадная цапчивая манера хватать новое яблоко,
надкусывать, бросать ради следующего. В поспешном развитии к новому, к
новому - покидалось самое хорошее старое. Однако на многое тут смотришь с
завистью, как бы это к нам перенести: на одиночные купе, румэты, где при
наименьшем объ„ме человек обеспечен постелью, столиком, горячей, холодной
водой, электрическим током, зеркалом, уборной и кондиционированным воздухом.
Если есть с собой продукты, можно три дня из румэта не выходить. Или -
возвышенные второэтажные салоны с остекл„нною крышей, откуда пассажиры
охватывают и обе стороны дороги и небо, непрерывная видовая картина
(испорченная, конечно, принудительной постоянной "поп"-музыкой). (Но эти
стекло-салоны надо и часто мыть снаружи особым многощ„точным вертящимся
устройством, через которое протискивается поезд на больших станциях.)
Я с детства очень люблю железные дороги, и отмирание их воспринимаю второю
утерей после отмирания лошадей. Больно. (А в XIX веке и поезда кому-то
казались недопустимым губленьем природы.)
В Принц-Руперте пересели мы с поезда на аляскинский пароход, он ш„л под
американским бодрым флагом, и тут мы впервые прошли американский таможенный
осмотр. (Он поразил строгостью к рюкзакам странствующих студентов:
разворашивали всю их тщательную укладку, перещупывали, искали наркотиков?)
Уже даже этот пароход, и потом вроде оторванная и мало-американская Аляска,
- куда отличались от расслабленной сонной Канады. Американская атмосфера
после канадской - бодрила, и стало у нас вс„ более поворачиваться: может
быть, поселиться в Штатах? Мы не пришли бы к этому так легко, если бы не
контраст с Канадой. До сих пор представлялись мне Штаты слишком густо
засел„нной страной и слишком политически-д„рганой, крикливой. Но начали
передаваться нам е„ раздолье и сила.
А для нас, уже за год истосковавшихся по России, нельзя было начать
знакомство со Штатами лучше, чем через Аляску. Кроме самой России - уже
такого русского места на Земле не осталось, разве что где сгущ„нные колонии
русских. Ещ„ Джуно, столица штата, был город американский, но уже и там нас
возил, вс„ показывал, православный священник. А уж Ситха (Ново-Архангельск)
встретила нас совсем по-русски, да и русским епископом Григорием Афонским. И
это сразу отозвалось в прессе. Пошлый (но мирового распространения)
"Ньюсуик" напечатал: "Высланный советский писатель на пороге вступления в
православный монастырь, [его] поездка по Канаде и Аляске: - разведывательная
экспедиция... найти религиозную общину для себя и рядом дом для семьи: - [да
его] возвращение к религии видно и по "Тел„нку", полному пассажей
христианского мистицизма".
У епископа Григория и отец, и дед по матери, и другие в роду были
священники. А его юность в Киеве застигла уже советская эпоха, затем в 16
лет он попал в немецкую уличную облаву, загребали в остарбайтеры. (Эшелон на
отправке застоялся, прослышавшие матери, среди них и мать Гриши, кинулись на
пути, хоть посмотреть на увозимых детей, при удаче - сунуть узелок с
бель„м.) А будучи "остовцем", Гриша однажды из клочка парижской газеты
проч„л, что его родной дядя Афонский, регент православного собора на рю
Дарю, да„т концерт хора. Удалось ему связаться, и в конце войны вытянули его
в Париж. Позже он кончал в Нью-Йорке Свято-Владимирскую семинарию
Американской православной церкви, надо было жениться до принятия сана. Но
вопреки его жизненным намерениям это не состоялось, и принял он сан
иеромонаха, а затем вскоре и стал епископ. (Позже, гостя у нас в Вермонте,
рассказывал свою жизнь, - Аля спросила: "Жалеете, Владыка, что не женились?"
Он, с мягкой добродушной своей улыбкой: "Да нет. Жалею только, что остался
без детей".)
Полтораста лет назад иркутский приходской священник (к концу жизни -
Иннокентий Аляскинский) добровольно переехал сюда - просвещать ещ„ прежде
того крещ„ных, но покинутых вниманием алеутов; переплывал на острова,
переводил Евангелие, молитвы и песнопения на местных шесть языков. И вот
сегодня священник-алеут, и дьякон-индеец, и все здешние аборигены - на
вопрос "кто вы?" отвечают: Russian Orthodox (русский православный). В музее
Ситхи - наши старинные иконы, складни, евангелия, посуда щепенная и
фарфоровая, старинные медные русские пятаки, руббель и скалка, ступа с
пестом, подносы, самовары, щипчики для сахара, серебряные подстаканники. Но
что музей, когда есть реальный архиерейский дом 1842 года, и здесь
старомодную гостиную, кабинет, каждый предмет мебели - старинную качалку,
стулья с плет„ными спинками, клавесин, комод, бюро, шкафы - узна„шь памятью
глаз, или движением чувства или по читанному: вот мы и - в старом губернском
городе, ещ„ почти при жизни Лермонтова. А самовар - по всей Аляске, уже и у
американцев, самое модное домашнее украшение.
Здесь, на северо-западе американского материка, - поразишься русской удали,
настойчивости, землепроходству (о которых в СССР гудят пропагандно и
отмахиваешься). Ведь не с фасадной доступной стороны примыкала к нам Аляска,
нет, надо было сперва преодолеть по диагонали непроходимую Сибирь. И тем не
менее Дежн„в уже обогнул Чукотку морем в 1648, а Беринг достиг Аляски в
1741. Ещ„ не царствовала Екатерина - уже основали здесь на острове новый
Архангельск, а в 1784 на Кодиаке уже открылась первая школа для алеутов
(теперь там православная семинария). Строитель, купец, образователь и пионер
Александр Баранов стал как бы губернатором русской Аляски, и до сих пор
вспоминают индейцы, что он всегда держал слово, как пришедшие потом
американцы не держали. (Прадед нынешнего дьякона присутствовал в 1867 в
Ситхе при смене русского флага на американский - и передавал, что индейцы
плакали: русские обращались с ними добро, а жестокость американцев к
индейцам уже была слишком хорошо известна.) Ещ„ и далеко на юг внедрились
русские, в Калифорнию, и остановились, только встретясь с испанской волной
от Мексики; американцы пришли сюда уже третьими. А разобрались ста годами
позже, по документам: продала Россия Америке не Аляску как таковую, а лишь
право пользования е„ территорией, отчего Америка ещ„ и теперь выкупает
участки у местных жителей. (Эта продажа Аляски - соблазн истории: что было
бы с Америкой, если бы танки большевиков сейчас стояли на Аляске? Вся
мировая история могла бы пойти иначе.) После 1917 прервалась тут церковная
русская власть - на 120 приходов осталось 5 священников, но эскимосы, алеуты
и индейцы дохранили православие тридцать лет, пока пришла православная
церковь Американская.
Мы жили у епископа Григория, как будто вернулись в Россию, ещ„ и в радушии
по горло. Стояли на службе его в храме. А после службы плотным кольцом
жались к нему ребятишки алеутские (как на нашем бы Севере) и теребили:
"Биша-Гриша!" ("бишоп" - епископ по-английски). Гуляли аллеей Баранова,
усыпанной щепою, - огромные белопепельные орлы, а снизу крылья почти ч„рные,
летали над самыми верхушками деревьев, и проходила от них тень как от
самол„та. Даже страшно: вот снизится, схватит когтями Алю в меховом капоре и
унес„т.
Было очень холодно, хотя май.
Есть американцы, переезжающие на Аляску, чтобы здесь, в тихой ещ„
обособленности, нерастревоженности, растить своих детей вне современного
разложения.
А - нам? а - мне? Нет, пожалуй - это уже слишком заповедник, глубоко в
Девятнадцатый век. (Хотя супермаркет - вполне Двадцатого.)
Индейцы племени тлинкит приняли меня в сво„ племя, подарили поч„тную дощечку
- "Тот, кого слушают".
Однако я что-то долго уже молчал. И не понимал, как своей канадской поездкой
оскорбляю Соедин„нные Штаты, так звавшие меня уже год, - а я океан перелетел
не к ним, и теперь странно входил через Аляску. Необъятен мир, открыты все
пути, а свой - единственный, узкий и погонный. Величественно плыв„т
всенасыщающее время, а сво„ - так коротко, так недохватно.
У Али были ограниченные сроки, надо возвращаться к детям. Но ещ„ бы нам
вместе побывать у старообрядцев, приглядеться, как там. На Аляске - лишь
одно их село, рыбацкое, и к ним трудно-долго добираться, а вот большое их
поселение в штате Орегон. Однако с Аляски легче долететь сперва до
Сан-Франциско. А тогда - хоть глазком-то глянуть на Гуверовский институт, с
его поразительным за границею русским архивным хранением.
Главная башня Гуверовского института стройно высится над разбросанным
малоэтажным кампусом Стэнфордского университета, райски усаженным пальмами.
Для сокращения времени многие студенты от корпуса к корпусу проносятся на
велосипедах. Сверху башенный колокол отбивает часы, печальный, потусторонний
звук.
Времени на Гувер у нас было не больше недели. На эти дни заместитель
директора Гуверовского института Ричард Старр (полковник морской пехоты в
запасе) усиленно звал нас остановиться у него в доме (просторном
калифорнийском доме с крытым зимним садом). Но для независимости отпросились
мы в университетскую гостиницу. И были в первый же вечер (субботний) жестоко
наказаны. Против нашего окна, метрах в тридцати, был какой-то просторный и
возвышенный помост. И вдруг часов с девяти вечера густо повалили молодые
люди и - о ужас, дико взорвалась музыка, и на помосте закачалась плотная
танцевальная толкучка. Динамики ревели просто неправдоподобно: мы в своей
комнате должны были кричать друг другу в ухо, чтобы расслышать хоть слово, а
закрывали окно - невтерп„ж, по жестокой жаре и отсутствию кондиционера.
Студенты - белые и ч„рные - танцевали с девушками, как работали:
сосредоточенно, неутомимо, ни на кого не глядя. А те, кто стояли по
периметру помоста, все до одного держали в руках огромные бумажные стаканы,
банки, бутылки, - и выкидывали их прямо под ноги, на наших глазах росла
кайма мусора, и зрелищем таким мы были тоже ошарашены. Грохот не утихал час
за часом, это была пытка, - и как же нам заснуть? Но в час ночи, что ли, так
же совершенно внезапно вс„ оборвалось. Тишина наступила, как после
артобстрела. И тут пришлось нам ещ„ раз поразиться: толпа мгновенно покинула
помост, на н„м осталось десятка полтора студентов, которые так же
сосредоточенно, быстро и умело - собрали в большие мешки весь мусор, подмели
настил и расставили на н„м столики, стулья. Через десять минут перед нашими
окнами не было ни души, под фонарями покоился чистый помост, и в т„плом
ночном воздухе звенели цикады.
За эти дни в Гувере мы подружились с симпатичнейшей парой "вторых"
эмигрантов - Николаем Сергеевичем Пашиным (братом писателя Сергея
Максимова), профессором русской литературы и языка Стэнфордского
университета, и харьковчанкой Еленой Анатольевной, работавшей как раз в
Гуверовском институте и обещавшей мне на будущее всяческое содействие. (И
оно очень-очень потом пригодилось!)
Да в штате Гувера оказались и многие русскоговорящие, в том числе и славяне,
- главный знаток и собиратель архива поляк Звораковский (сразу вв„л меня в
общую схему хранения, жаловался, что дирекция уступчива к советским
проникновениям), дружелюбный серб Драшкович.
Для занятий нам отвели зал заседаний с преогромным столом, на который теперь
несли и несли по моему выбору картотеки, описи, коробки хранений, подшивки,
пачки мемуаров, книги, старые газеты. Познакомились мы и с А. М. Бургиной, в
годы революции женой Ираклия Церетели, после его смерти - женой социалиста
Б. И. Николаевского, собравшего многоизвестный обширный архив. После смерти
Николаевского она стала, при Гувере, хранительницей этого архива. (Мне
рассказывала и подробности мартовских дней 1917 в Таврическом; сама она,
среди четыр„х курсисток, была приставлена комендантом Перетцом наблюдать за
арестованными царскими министрами и обслуживать их чаем.)
Поработали мы в четыре руки. Аля взялась за архив Николаевского. Я метался
по картотекам и описям, составляя на будущее план работы, но и впиваясь в
одни, другие, третьи мемуары, и в никогда не виданные, не слыханные мною
редкие издания.
Даже на Сан-Франциско осталось всего часа два, проехали не вылезая из
автомобиля. Город - живописен на холмах. Большой китайский район. И
грандиозный вид на бухту с высоты, где взнес„нной поющей дугой перекинут над
Золотыми Воротами долгий мост без опор.
В городе посетили героическую Ариадну Делианич, с е„ горячей памятью Второй
мировой войны, даже и послевоенных концлагерей - английских. Крупная женщина
с волевым лицом, теперь через силу волоч„т "Русскую жизнь" на западном
побережьи - а газета рассыпается, погибает русский и язык, и уходят читатели
в мир иной.
Пашины свозили нас и на океанский пологий берег, южней города. Катят валы -
ровные, неохватной, неизломанной длины, и метра по два высотой. И так -
долго ничто не меняется. Прекрасный пляж - но хотя это 37ё широты, а в мае
такая ледяная вода, что на пляже - ни души.
Но пора к старообрядцам. Из Сан-Франциско поездом - на север, до, помнится,
Сейлема, там взяли мы автомашину напрокат. Штат Орегон в этом месте почти
плоский, но своеобразно усеян множеством, множеством мелких узких
перелесков, разделяющих земельное пространство на отдельные поля. В
солнечный день, ещ„ раньше чем нам спрашивать нужный пос„лок, мы увидели на
одном, на другом поле склон„нно работающих совершенно русских баб и девочек,
в уже отвычных нашему советскому глазу ярких крестьянских сарафанах. Они
пололи клубничные посадки (Орегон поставляет клубнику всей Америке). Не веря
своему голосу, мы спросили сразу по-русски - и получили чистейшие ответы.
Сердце переполнилось до перелива: ну, вот мы вдруг и в России, да какой! Вот
здесь бы и поселиться!
Эти старообрядцы, к которым мы пришли первым, оказались - белокриницкого
толку, а корнями из Сибири, в революцию откочевали в Китай ("харбинцы").
После прихода Мао уехали в Бразилию. Там тяжело, до исполегу работали на
плантациях, и семьи вс„ равно бедствовали. Выбились в Штаты всем народом, с
большой помощью Александры Львовны Толстой.
Попали в дом Кирилла и Федосьи Куцевых, с семью-восемью детьми (Иов, Анисья,
Домна:), и стариков их Петра Ф„доровича и Искитеи Антиповны, приш„л и брат
е„, настоятель Абрам Антипович. Все они были добротны телесно как на подбор
(Кирилл - едва ль не богатырь), светлы душевным настроением, имена их
звучали неподдельностью святец, - уж сколько было радушия и радостного
разговора. Но! - за один стол старшие сесть с нами не могли! - тут
разделительная черта, безумно проведенная нашими предками 300 лет назад, так
и не зарубцевалась. Посадили нас - с детьми, а уж угощали на все лады; после
нас сели старшие. А с детьми?! - вот задача-то. Говорили нам об этом много.
При всей силе духовного влияния в старообрядческих семьях - неизбежно же
ходят они в общую американскую школу, и отовсюду же сквозняки
вседозволенности - а как им и дальше вступать в американскую жизнь? Но дома
стараются утвердить дет