,
а не стань отвечать никому - перейд„т в сердитость. Сладок будешь -
расклюют, горек будешь - расплюют. Я предпочитал второй путь. (Ещ„ ж были
письма на скольких языках - на всех главных и вплоть до латышского,
венгерского; представляли люди, что у меня сразу же по приезде и контора
работает?)
Тут взялась мне помогать энергичная фрау Голуб. На сортировку писем дала
двух студентов-чехов, они приходили после занятий. Что-то с посудой мне
придумала; раз принесла готовую куриную лапшу, другой раз суп с отварной
говядиной (такую точно ел в последний раз году в 1928, в конце НЭПа, никогда
с тех пор и глазами не видел). Показала близкие магазины, где что покупать
без потери времени. Очень выручила. Стал я и хозяйничать.
Дом запирался, а калитка сорвана, пока нараспашку. Ну, не сразу же узнают,
где я, ничего? Как бы не так: в первые же сутки какой-то корреспондент
выследил мо„ новое место, тихо отснял его с разных сторон - и фотографии в
газету, с оповещением: Солженицын поселился на Штапферштрассе, 45. Ах, будь
ты неладен, теперь кто хочешь вали ко мне в гости. И действительно, в
распахнутую калитку стали идти, и шли, цюрихские или приезжие, кто только
надумал меня посетить. (Приходили и типы весьма сомнительные, мутные, по их
поведению и речам.)
Пока я ездил в Норвегию - а события своим чередом. В американском Сенате
сенатор Хелмс выступил с предложением дать мне поч„тное гражданство США, как
в сво„ время дали Лафайету и Черчиллю, только им двоим. [2] Теперь со
специальным нарочным он прислал мне письмо с приглашением ехать. [3] Ещ„ в
мо„м доме не было пут„м мебели, не включена потолочная проводка после
ремонта, на полах груды неразобранных писем и бандеролей, никакой утвари, -
и на единственной крохотной пишущей русской машинке, какая в Цюрихе нашлась,
я выстукивал ему ответ [4] - политически совсем не расч„тливый, но в мо„м
уверенном сопротивлении: не дать себя на Западе замотать. Политическому
деятелю мой, в этом письме, отказный аргумент кажется неправдоподобным,
измышленной отговоркой: в мо„м сенсационно выигрышном положении - не рваться
в гущу публичных приветствий, а "с усердием и вниманием сосредоточиться"? Но
я именно так и ощущаю: если я сейчас замотаюсь и перестану писать - то
приобретенная свобода потеряет для меня смысл.
Из лавины писем выловили, дали мне приглашение и от Джорджа Мини, от
американских профсоюзов АФТ-КПП. [5] Потребительница всего нового и
сенсационного, Америка ждала немедленно видеть меня у себя, и такая поездка
в те недели была бы сплошной триумфальный прол„т и, конечно, поч„тное
гражданство, - но я должен бы ехать тотчас, пока в зените, нарасхват, этот
миг был неповторимый, общественная Америка - страна момента (как отчасти
весь общественный Запад). (И Советы так и ждали, что я поеду, и в оборону
мобилизовали десяток писателей и вс„ АПН, гнали целую книжку против меня на
английском, "В круге последнем", полтораста страниц, и в мае советское
посольство е„ рассылало, раздавало по Вашингтону*.)
Но я по духу - оседлый человек, не кочевник. Вот приехал, на новом месте
столько забот по устройству - и что ж? вс„ кинуть и опять ехать? А в Америке
- что? новые бурные встречи, и уже не отмолчишься перед ТВ и газетами,
аудиториями, - и молоть вс„ одно и то же? в балаболку превращаться?
Вели меня совсем другие заботы.
Первая - спас„тся ли мой архив? Эти, уже почти за 40 лет, с моего
студенческого времени, мысли, соображения, выписки, подхваченные из чьих-то
рассказов эпизоды революции, на отдельных листиках буквочками в маковые
з„рна (легче прятать)? а за последние годы и концентрированный "Дневник
романа", мой собеседник в ежедневной работе? и сама рукопись ещ„ не
оконченного "Октября", тем более - не спас„нного публикацией, как уже спас„н
"Август"? и ещ„, вразброс по Узлам, даже и до XIX-го, написанные отдельные
главы?
Вторая, очень тревожная, мысль: а вообще - сумею ли я на Западе писать?
Известно мнение, что вне родины многие теряют способность писать. Не
случится ли это со мной? (Некоторые западные голоса так уже и предсказывали,
что меня жд„т на Западе духовная смерть.)
И ещ„: сохранится ли благополучен арьергард - оставшиеся в СССР наши друзья
и "невидимки"? Если б сейчас поехать в Америку - осиротить наши тылы в СССР:
уже нет постоянного адреса, телефона, "левой почты", да сюда в Цюрих может
кто и связной приедет, с известием, вот Стиг. (Он и приезжал вскоре.)
В Союзе я держался до последнего момента так, как требовала борьба. На
Западе я не ослабел - но не мог заставить себя подчиняться политическому
разуму. Если я приехал действительно в свободный мир, то я и хотел быть
свободным: ото всех домоганий прессы, и ото всех пригласителей, и ото всех
общественных шагов. Все мои отказы были - литературная самозащита, та же
самая - интуитивная, неосмысленная, прагматически рассматривая - конечно
ошибочная, та самая, которая после "Ивана Денисовича" не пустила меня
поехать в президиум Союза писателей получить московскую квартиру.
Самозащита: только б не дать себя закружить, а продолжать бы в тишине
работать, не дать загаснуть огню писания. Не дать себя разд„ргать, но
остаться собою. А международная моя слава казалась мне немеряной - но теперь
не очень-то и нужной.
И я выстукивал очередной отказ. [6]
В одурашенном состоянии я лунатично бродил по пустому полудому и пытался
сообразить, что мне первей и неотложней всего делать. Да не важней ли было
ещ„ один долг выполнить? - перед моей высылкой мы с Шафаревичем надумали
выступить с совместным заявлением в защиту генерала Григоренко. Но так и не
успели. А составить был должен я, и появиться теперь оно должно в Москве,
раз две подписи. В неустроенной комнате я и писал это первое сво„ на Западе
произведение*. По "левой" почте послал его в Москву Шафаревичу. Там оно и
появилось.
На каждом шагу возникали и хозяйственные задачи, но не мог же я и совсем
отказаться от разборки почты, просто ходить по этим пластам.
А - чего только не писали! Какой-то старый эмигрант Криворотов прислал мне
"Открытое письмо", большую статью (она была потом напечатана), обличая, что
все мои писания - ложь, я только обманываю русский народ, ибо не открываю,
что все беды в России от евреев, и ничего этого не показал в "Августе", ни в
1-м, вышедшем, томе "Архипелага". Пока не поздно - чтоб я исправился, иначе
буду беспощадно разоблач„н. (Позже были возмущения в эмигрантской прессе,
как я "посмел не ответить" Криворотову.) И в других письмах были нар„ки, что
я - любимец мирового сионизма и продался ему. А ещ„ живой Борис Солоневич
(брат Ивана) рассылал по эмигрантам памфлет против меня, что я - явный агент
КГБ и нарочно выпущен за границу для разложения эмиграции.
А Митя Панин из Парижа слал мне строжайшие наставления, что пора мне
включаться в настоящую антикоммунистическую борьбу. Вот сейчас в Лозанне
съедется группа непримиримых антикоммунистов из нескольких смежных стран, и
Панин там будет, - и чтоб я там был и подписался под их манифестом. (Боже,
вот образец, как от долгого заключения и одиночества мысли - срываются люди
по касательной.)
Тут, почти одновременно, проявились ко мне - Зарубежная Церковь и Московская
Патриархия. От первой, вместе со священником соседнего с нами подвального
храма о. Александром Каргоном (замечательный старик, мы потом у него и
молились), приехали архиепископ Антоний Женевский (как я позже оценил,
прямой, принципиальный, достойный иерарх) и весьма т„мный архимандрит
монастыря в Иерусалиме Граббе-младший, тоже Антоний, - очень он мне не
понравился, неприятен, и сильно политизирован. (Через несколько лет попался
на злоупотреблениях.) А общий разговор: ждут же от меня реальной помощи,
примыкания и содействия Зарубежной Церкви (о какой другой и речи нет).
В тех же днях приходит ко мне священник от Московской Патриархии (сын
покойного писателя Родионова), он тоже рядом жив„т, - и просит, чтоб я
согласился на встречу у него дома с епископом Антонием Блюмом из Лондона
(известным ярким проповедником, которого, по Би-Би-Си, знает вся страна).
Соглашаюсь. И через несколько дней эта тайная встреча состаивается. Епископ
был не слишком здоров. Немного постарше меня. Врач по профессии, он избрал
монашество, сперва тайным пут„м, в лоне Московской Патриархии. Теперь в ней
же служит, и ещ„ ему долго служить. Спрашивает совета об общей линии
поведения. Сдержанный, углубл„нный, взгляд с пбосверком. Но что я могу ему
посоветовать? только жестокое решение: громко и открыто оповещать весь мир,
как подавляют Церковь в СССР! Он отшатывается: это же - разрыв с
Патриархией, и уже невозможность влиять с нынешней кафедры. А мне, ещ„ в
размахе противоборства, непонятно: как же иначе сильней в его положении
послужить русскому православию?
Нет, в состоянии взбаламученности, перепутанности, многонереш„нности - вс„
никак не пробь„шься к ясному сознанию. Что-то я делаю не то, а чего-то
самого срочного не делаю. Но не могу уловить.
А в храм к отцу Александру я пош„л раз, пош„л два - был прямо схвачен за
душу. Обыкновенный жилой дом. Спускаешься в подвал - все оконца только с
одной стороны, близ потолка, и выходят прямо к кол„сам грохочущего
транспорта. А здесь, в подвале на сто человек, - пришло и молится человек
десять, щемящий островок разорванной в клочья России, и почтенный священник,
под 80 лет, в череде молений грудно придыхает и со страданием, едва не
стоном произносит: "О еже избавити люди Твоя от горького мучительства
безбожныя власти"! Мало помню в России церквей, где бы так проникновенно
молилось, как в этом подвале как бы катакомбной церкви, тем удивительней,
что снаружи, сверху, грохотал чужой самоуверенный город. Да никогда за всю
жизнь я такого не слышал, в СССР это же не могло бы прозвучать.
Раз в несколько дней звоню Але в Москву. Связь каждый раз дают, не мешают.
Но много ли поговоришь? Вот обо вс„м, написанном выше, ведь почти ничего и
нельзя. И Аля (занятая спасением архива, архива!) ведь ничего же не может
мне о том процедить. Только, голос измученный: "Не торопи меня с приездом.
Очень много хозяйственных хлопот". (Понимаю: других, посерь„зней. А ещ„ не
осознал, что, ко всему, изматывают е„ полной ОВИРовской процедурой для семьи
- все бумажки, справки, печати, как если б они просились в добровольную
эмиграцию, - хоть этим досадить.) Тут ещ„ у младшего сынка воспаление
л„гких, надо переждать его болезнь.
Я - устраиваюсь в доме понемножку. Поехал с Голубами в крупный мебельный
магазин, купил к приезду семьи сколько-то мебели, в том числе основательной
норвежской, бело-древесной, хоть так внести Норвегию.
Супруги Голубы "и сколько угодно ещ„ чехов" готовы мне во вс„м помогать, они
во вс„м мои радетели, объяснители и проводники по городу. (Хотя муж -
неприятный, видно, что злой.) Нужен зубной врач, говорящий по-русски? Есть у
них, повезли. А уж терапевт - так и первоклассный. Юноша-чех переставляет
мой телефон из комнаты в комнату, без нагляду. Вот кто-то хочет мне подарить
горный домик у Фирвальдштетского озера - везут меня туда чехи, пустая
поездка. (Место на горе - изумительное, а мотив подарка выясняется не сразу:
если б я взял этот домик - даритель надеялся, что власть кантона провед„т ко
мне наверх автомобильную дорогу, и как раз мимо домика самих дарителей.) Да
не откажитесь встретиться с нашими чехами, сколько в нашу квартиру
вместится! Я согласился охотно. Устроили такую встречу на квартире у
Голубов. Набралось чешских новоэмигрантов человек сорок, видно, как много
достойных людей, - и какая т„плая обстановка взаимного полного понимания (с
европейцами западными до такого добираться - семь в„рст до небес и вс„
лесом). И какая это радость: собраться единомышленникам и разговаривать
безвозбранно свободно. Да не откажитесь посетить нашу чешскую картинную
галерею! Поехал. Хорошая художница, трогательные посетители. Да дайте же нам
право переводить "Архипелаг" на чешский, мы будем забрасывать к нашим в
Прагу! Дал. (Наперевели - и плохо, неумеючи, и растянули года на два, и
перебили другому, культурному, чешскому эмигрантскому издательству.) Так же
просили и "Прусские ночи" переводить - некоему поэту Ржезачу. Но не повидал
я того Ржезача, как он настойчиво добивался.
Даже тысячеосторожные, стооглядчивые, прошнурованные лагерным опытом - все
мы где-нибудь да уязвимы. Ещ„ возбужд„нному высылкой, сбитому, взмученному,
не охватывая навалившегося мира - как не прошибиться? Да будь это русские -
я бы с оглядкой, порасспросил: а какой эмиграции? да при каких
обстоятельствах? да откуда? - но чехи! но обманутые нами, но в землю нами
втоптанные братья! Чувство постоянной вины перед ними затмило осторожность.
(Спустя два месяца, с весны, я стал живать в Штерненберге, в горах у
Видмеров, чувствовал себя там в беззвестности, в безопасности ночного
одиночества, - а Голубы туда дорожку отлично знали. Позже стали к нам
приходить предупреждения прямо из Чехословакии: что Голубы - агенты, он был
прежде заметный чешский дипломат, она - чуть не 20 лет работала в чешской
госбезопасности. Стали и мы замечать странности, повышенное любопытство,
необъяснимую, избыточную осведомл„нность. Наконец и терпеливая швейцарская
полиция прямо нас предупредила не доверять им. Но до этого ещ„ долго было -
а пока, особенно до приезда моей семьи, супруги Голубы были первые мои
помощники.)
Хотя знал же я, что в чужой обстановке всякий новичок совершает одни ошибки,
- но и не мог, попав на издательскую свободу, никак е„ не осуществлять - так
напирала мука невысказанности! С ненужной торопливостью я стал двигать один
проект за другим. Издал пластинку "Прусские ночи" (через Голуба, конечно). У
меня в груди напряглось за годы, что "Прусские ночи" - это важный удар по
Советам. А по западному восприятию удар-то этот - по русским... Тут же начал
переговоры (через Голуба, снова) о съ„мке фильма "Знают истину танки",
привезли ко мне чешского эмигрантского режисс„ра Войтека Ясного, много
времени мы с ним потратили, и совсем зря. А ведь у меня сценарий был - из
главных намеченных ударов, я торопил его ещ„ из Москвы. А вот приехал сюда и
сам - а запустить в дело не могу.
Но ещ„ же - самое главное: "Письмо вождям Советского Союза"*. Ведь оно так и
застряло в парижском печатании в январе, последние поправки остались при
аресте на мо„м письменном столе в Козицком переулке (но Аля уже сумела, вот,
дослать их Никите Струве), - так надо ж скорей и "Письмом" громыхнуть! Я вс„
ещ„ не сознавал отч„тливо, как "Письмо" мо„ будет на Западе ложно
истолковано, не понято, вызовет оттолкновение от меня. Я только внутренне
знал, что сделанный мною шаг правилен, необходимо это сказать и не дать
вождям уклониться знать о таком пути.
Высший смысл моего "Письма" был - избежать уничтожающего революционного
исхода ("массовые кровавые революции всегда губительны для народов, среди
которых они происходят", - писал я). Искать какое-то компромиссное решение с
верхами, ибо дело не в лицах, а в системе, - устранить е„. Так и написал им:
"Смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы
вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный
выигрыш в качестве руководства". (Ибо, думал: почему надо ждать, что при
внезапной замене этих - придут ангелы или хотя бы честные, работящие, или
хотя бы с заботой о маленьких людях? да после 50-летней порчи и выжигания
нашего народа всплыв„т наверх мразь, наглецы и уголовники.)
Конечно, не было никакой сильной позиции для такого разговора, и в мо„м
письме была прореха аргументации: на самом деле коммунистическая идеология
оправдала себя как великолепное оружие для завоевания мира, и призыв к
вождям отказаться от идеологии не был реальным расч„том, но всплеском
отчаяния. Я только напоминал им, насколько же сплошь ошибся марксизм в своих
предсказаниях: экономическая теория примитивна, не оценивает в производстве
ни интеллекта, ни организации; и "пролетариат" на Западе не только не
нищает, а нам бы его так накормить и одеть; и европейские страны совсем не
на колониях держались, а без них ещ„ лучше расцвели; а социалисты получают
власть и без вооруж„нного восстания, как раз развитие промышленности и не
вед„т к переворотам, это удел отсталых; и социалистические государства
нисколько не отмирают; да и войны ведут не менее ретиво, чем
капиталистические. А китайскую угрозу я вздувал сильней, чем она на самом
деле уже тогда возросла, - но страх этот в стране жил, а о будущем - не
загадывай тем более.
Я не мог построить "Письма" сильней, потому что силы этой не было за нами в
жизни. Но я искал каждый поворот довода, чтобы протронуть, пробрать дремучее
сознание наших неблагословенных вождей. "Лишь бы отказалась ваша партия от
невыполнимых и ненужных нам задач мирового господства"; "достало бы нам
наших сил, ума и сердца на устройство нашего собственного дома, где уж нам
заниматься всею планетой"; "потребности внутреннего развития несравненно
важней для нас, как для народа, чем потребности внешнего расширения силы",
"внешнего расширения, от которого надо отказаться". (Ох, да способны ли они
до этого доразуметь?) "Вся мировая история показывает, что народы, создавшие
империи, всегда несли духовный ущерб". (А - что им до духовного ущерба?)
"Цели великой империи и нравственное здоровье народа несовместимы. И мы не
смеем изобретать интернациональных задач и платить по ним, пока наш народ в
таком нравственном разорении и пока мы считаем себя его сыновьями". (Да
нешто они - "сыновья"? они - "Отцы"...)
И в развитие этого, в отчаянной попытке пронять их бесчувственную
толстокожесть: да хватит с нас заботы - как спасти наш народ, излечить свои
раны. "Неужели вы так не уверены в себе? У вас оста„тся вся неколебимая
власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность,
транспорт, связь, недра, монополия внешней торговли, принудительный курс
рубля, - но дайте же народу дышать, думать и развиваться! Если вы сердцем
принадлежите к нему - для вас и колебания не должно быть!" Но нет, - сердцем
они уже не принадлежали... Просто мне страстно хотелось убедить - даже не
нынешних вождей, но тех, кто прид„т им на смену завтра, или может их
свергнуть.
И призыв мой к Северо-Востоку был - лишь как бы душевным остоянием перед
невзгодами и разрывами, которые неизбежно ждут нас, как мне виделось. Мы ещ„
"обильно богаты неосвоенною земл„й"; а "высшее богатство народов сейчас
составляет земля" - простор для расселения, биосфера, почва, недра, - а
мы-то довели свою деревню до полного упадка. Не то чтоб я хотел свести
страну до РСФСР и компенсировать нас на неосвоенных пространствах Севера
Европейской России и Сибири, - но я предвидел, что многие республики, если
не все, будут отваливаться от нас неизбежно, - и не держать же их силой! "Не
может быть и речи о насильственном удержании в пределах нашей страны
какой-либо окраинной нации". Нужна программа, чтоб этот процесс прош„л
безболезненно, хуже будет, если довед„м до потери Северного Кавказа или
южнорусских причерноморских областей.
И о многом, о многом ещ„ написал, ведь такое пишется раз в жизни. Об упадке
школы, семьи, о непосильном женском физическом труде; о бессмыслице для них
же самих преследовать религию: "с помощью бездельников травить своих самых
добросовестных работников, чуждых обману и воровству, - и страдать потом от
всеобщего обмана и воровства"; да для верующих уж не прошу льгот, "а только:
честно - не подавлять". И вообще: "допустите к честному соревнованию - не за
власть! за истину! - все идеологические и все нравственные течения". И о том
написал, что более всего невыносима "навязываемая повседневная
идеологическая ложь", и пусть их брехуны-пропагандисты, если они воистину
идейные, пусть агитируют за марксизм-ленинизм в нерабочее время, и не на
каз„нной зарплате. И о том, что "нынешняя централизация всех видов духовной
жизни - уродство, духовное убийство". Без 60 - 80 городов... -
"самостоятельных культурных центров... - нет России как страны, лишь