рез масонские ложи. В уставе Союза
Спасения, - справедливо указывает Цейтлин, - "явственно видны масонские
черты, и в последствии можно проследить в политическом движении тех лет
тайные подземные струи масонства". Цейтлин - еврей и он знал, что писал.
       Признает, что заговор декабристов идейно вырос на масонских идеях и
Н. Бердяев.
       "Декабристы, - утверждает он в "Русской идее", - прошли через
масонские ложи. Пестель был масоном. Н. Тургенев был масоном и даже
сочувствовал иллюминатству Вейсгаупта, т.е. самой левой форме масонства".
       Нет никакой возможности перечислить имена всех, кто после окончания
Отечественной войны был членами масонских лож всевозможных направлений.
       Масонство преследовало как и раньше две цели: подорвать православие,
основу духовной самобытности русского народа и источник его духовной силы и
подорвать окончательно самодержавие - источник физической силы русского
народа.
       С целью свержения самодержавия, офицеры, состоявшие в масонских
ложах начали подготовку к уничтожению самодержавия. Декабристское восстание
было реализацией замыслов масонов, к которым оно готовилось десятки лет.
Декабристское восстание - это по существу восстание масонов.
       "Их боевое отрицание, - пишет граф Толь в книге "Масонское действо"
- было направлено одновременно против церкви и против самодержавия. В
кружках декабристов всюду настольными книгами были французские классики по
политике и философии и все иностранные политические сочинения, которые были
усвоены французами. Так же как французской политической литературой,
декабристы интересовались французской философией. Под давлением этой
философии из них немногие сохранили религиозность, большинство отрицательно
относилось к христианству и особенно к его обрядам, а некоторые доходили до
атеизма в духе этого времени".
       "На 100 с лишком декабристов, живших в Чите, только 13 оставались
христианами, большинство относилось к увлечению христианством или
индифферентно, или скептически, или же прямо враждебно, во имя своего
убежденного деизма или атеизма. Они часто насмехались над верой и особенно
над соблюдением праздников, постов и молитв".
       Существует глубочайшее заблуждение, что в рядах революционных
партий, замышляющих революционные и социальные перевороты, состоят будто бы
сплошь ангелы. История всех бывших революционных заговоров показывает, что
в рядах революционных организаций обычно сосредотачивается огромное
количество людей чрезвычайно низкого морального уровня.
       Комплектование всех организаций и партий, пытающихся
облагодетельствовать человечество обычно идет следующим порядком.
Зачинатели - идеалисты-фанатики. Поддерживают фанатиков - все обиженные
существующим строем, люди с непомерно развитым честолюбием, все, кто за
пределами революционной корпорации представляет из себя человеческий нуль.
       Участники революционных и противоправительственных тайных
организаций во все века распадались на пять основных групп: фанатиков,
мечтателей, честолюбцев, авантюристов, неудачников, надеющихся при новом
строе добиться лучшего положения, чем то, которое они имеют. Деление это,
конечно, очень условно, так некоторые члены революционных организаций могут
быть зачислены сразу в две-три группы. Политический фанатик может быть
одновременно и авантюристом и т.д.
       Но история всех революционных движений неопровержимо доказывает, что
средних, нормальных людей, людей с нормальным характером, нормальным
складом ума и воли среди революционеров всегда очень мало. В большинстве
случаев сторонники резких политических и социальных переворотов, люди
неуравновешенные, неудачники, не нашедшие себе места при существующим
строе.
       Историк "Великой французской революции" Ипполит Тэн изучив биографию
большинства ее "выдающихся деятелей" пришел к выводу, что это были:
       "...люди, выбитые из жизненной колеи, сумасброды и негодяи всякого
рода и всякого слоя, особенно низшего, завистливые и озлобленные
подчиненные, запутавшиеся в делах торговцы, пьянствующие и слоняющиеся без
дел служащие, завсегдатаи кафе и кабаков, городские и деревенские бродяги,
уличные женщины - одним словом, всякие паразиты общества...
       Среди всего этого сброда - несколько фанатиков, в поврежденных
мозгах которых легко укоренились модные теории; все остальные, по большей
части, просто хищники, эксплуатирующие водворившиеся порядки и усвоившие
себе революционную догму только потому, что она обещает удовлетворить всех
их похотям. Из этих подонков невежества и порока якобинское правительство
набирает лучший состав своего штаба и своих кадров."
       Эти люди обычно живут в мире воображаемого, мире социальных и
политических иллюзий, нежели в области реальной жизни. Они живут вне
времени и пространства. Как дети они не умеют и не хотят ждать, желают
немедленного осуществления своих намерений.
       Когда переворот совершается, со дна поднимаются стаи
деморализованных личностей, которым глубоко наплевать на идеи господ
фанатиков, а которые хотят только любой ценой присосаться к власти.
       Этот непреложный закон, провидец русского будущего Ф. М.
Достоевский формулировал так:
       "В смутное время колебаний или переходов, всегда и везде поднимается
всякая сволочь, которая есть в каждом обществе".
       В итоге, между тремя основными группами завязывается борьба не на
жизнь, а на смерть, в результате которой господа честолюбцы, человеческие
нули и выплывшее на поверхность дно, довольно быстро делает господ
фанатиков и идеалистов на голову короче.

                                IV. ПЕСТЕЛЬ
                                     I

       Революционными фанатиками сочинено огромное количество книг,
возвеличивающих декабристов. Создано огромное количество мифов о
поразительной нравственной красоте вождей декабристского заговора.
       На самом же деле все это почти сплошной вымысел. Это становится
совершенно ясно, если взглянешь на декабристов без предубеждения, если не
поддашься гипнозу революционной пропаганды.
       Д. С. Мережковский, написавший роман "Александр I и декабристы",
изучил огромное количество книг и документов. В предисловии ко второму
заграничному изданию своего романа Д. С. Мережковский, сочувственно
относившийся к декабристам, пишет:
       "Идеи Декабристов, несмотря на постигшую их неудачу, оставили
неизгладимый доныне след в русском общественном сознании, и были для ряда
последующих поколений "священным заветом".

                           Простят ли чистые герои?
                           Мы - их завет не сберегли...

       После нашего Великого Крушения, для нас особенно важно и поучительно
оглянуться на эту недавне-давнюю, живую страницу русской истории.
       Быть может, кто-нибудь прочитает мою книгу и не как "художественное
произведение". Новым, страшным светом озарено для нас теперь то, что было
тогда. Новые вопросы встают в душе...
       Кто они, эти "первенцы русской свободы"? Чьи они? С кем они? С
"ними", поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с
нами, чающими ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и
глаза, чтобы видеть, найдут в моей книге ответ: не сними а с нами!"
       Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что
Мережковский относился к декабристам положительно. Следовательно едва ли
его можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов.
Как же выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу
Пестель, Каховский, Якубович?
       Возьмем для начала хотя бы Пестеля.
       "...Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь,
нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей
лысиной, волосы; виски по военному наперед зачесаны: тщательно выбрит;
крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без
блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый,
пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что то
тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое".
       "В ожидании Пестеля, говорили о нем. Рассказывали об отце его,
бывшем сибирском генерал-губернаторе, - самодуре и взяточнике, отрешенном
от должности и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле - яблочко от
яблони недалеко падает, - как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить
палками солдат за малейшие оплошности по фронту".
       "...Умен, как бес, а сердца мало, - заметил Кюхля.
       - Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон... Я
понял эту птицу, - решил Бестужев.
       - Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, -
предостерегал Одоевский.
       - Он меня в ужас привел, - сознался Рылеев, - надобно ослабить его,
иначе все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.
       - Знаем мы этих армейских Наполеонов,- презрительно усмехался
Якубович, который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым,
после отъезда Глафиры в Чухломскую усадьбу.
       - Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти
- покажет нам Кузькину мать! - заключил Батенков".
       "...- Он! Он! - пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.

       Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын
увидел куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову.
Угловатою резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым,
слишком пристальным, как будто косящим, взглядом - одного школьного
товарища, который впоследствии заболел падучею.
       Уселись на кожаных креслах с высокими спинками, за длинный стол,
крытый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым
председательским колокольчиком и бронзовыми канделябрами - все взято на
прокат из Русско-Американской Компании; зажгли свечи, без надобности, -
было еще светло, - а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался
доволен: настоящий парламент.
       - Господа, объявляю заседание открытым, - произнес председатель
князь Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и
так.
       - Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых
предлагается нашею Управою, - начал Пестель. - Первое: признать одного
верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и
безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и
медленного на общее мнение действия, сделать постановления более
самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже
сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв
конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не
будет...
       - Извините, господин полковник, - остановил председатель изысканно
вежливо и мягко, как говорил всегда, - во избежание недоумений позвольте
узнать, конституция ваша - республика?
       - Да.
       - А кто же диктатор? - тихонько как будто про себя, но так, что все
услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе
таился другой: "уж не вы ли?"
       - От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, -
ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало
вопроса.
       - Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? - обвел
председатель собрание.
       Все молчали.
       - Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать
намерения Южного Общества, - продолжал Трубецкой.
       - Единообразие и порядок в действии... - начал Пестель.
       - Извините, Павел Иванович, - опять остановил его Трубецкой также
мягко и вежливо, - нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши
ближайшие, первые шаги для приступления к действию.
       - Главное и первоначальное действие - открытие революции посредством
возмущения в войсках и упразднения престола, - ответил Пестель, начиная,
как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало
его то, что перебивают и не дают говорить. - Должно заставить Синод и Сенат
объявить временное правление с властью неограниченною...
       - Неограниченною, самодержавною? - опять вставил тихонько Муравьев.
       - Да, если угодно, самодержавною...
       - А самодержец кто?
       Пестель не ответил как будто не услышал.
       - Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала,
- кончил он.
       - Вот именно, об этом мы и спрашиваем, - подхватил Трубецкой, -
каковы по сему намерения Южного Общества?
       - Ответ ясен, - проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
       - Вы разумеете?
       - Разумею, если непременно нужно выговорить, - цареубийство.
       - Государя императора?
       - Не одного государя..."
       "Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в
треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах
о крови было что-то противоестественное.
       Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание.
Наступила такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и
сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на
всех.
       - Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь
будут убийцы гнусны народу, - начал Трубецкой, как будто с усилием
преодолевая молчание, - позволительно спросить, готова ли Россия к новому
вещей порядку?
       - Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к
новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины.
А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? - возразил Пестель,
пожимая плечами.
       Трубецкой хотел еще что-то сказать.
       - Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, -
перебил его Пестель.
       - Просим вас о том, господин полковник.
       Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах
его, всегда заранее обдуманных, была геометрия - ход мыслей от общего к
частному.
       - Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших
и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько
царств уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии
происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями
совершать оные. К тому же имеет каждый век свой признак отличительный.
Нынешний - ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до
другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая
Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет
всюду умы клокотать...
       Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею
заменою иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция -
превращение, тиранство - зловластье, республика - народоправление. "Я не
люблю слов чужестранных", - признавался он.
       "Планщиком" назвал Пушкин стихотворца Рылеева; Пестель в политике
был тоже планщик. Но в отвлеченных планах горела воля, как в ледяных
кристаллах - лунный огонь".
       "...Муравьев хотел произнести свою речь, когда Пестель выскажет все
до конца, но сидел, как на иголках, и, наконец, не выдержал.
       - Какая же аристократия, помилуйте? Ни в одном государстве
европейском не бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации,
каковая через выборы в Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции,
имеет быть достигнута...
       - У меня сударь, имя не русское, - заговорил вдруг Пестель с едва
заметною дрожью в голосе, - но в предназначение России я верю больше
вашего. Русскою правдою назвал я мою конституцию, понеже уповаю, что правда
русская некогда будет всесветною, и что примут ее все народы европейские,
доселе пребывающие в рабстве, хотя не столь явном, как наше, но, быть
может, злейшем, ибо неравенство имуществ есть рабство злейшее. Россия
освободится первая. От совершенного рабства к совершенной свободе - таков
наш путь. Ничего не имея, мы должны приобрести все, а иначе игра не стоит
свеч...
       - Браво, браво, Пестель! Хорошо сказано! Или все, или ничего! Да
здравствует Русская Правда! Да здравствует революция всесветная! -
послышались рукоплескания и возгласы.
       Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за
ним. Но его самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за
выводом, - и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался
лунный огонь, - совершенное равенство, тождество, единообразие в живых
громадах человеческих.
       - Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие наибольшего
числа людей, - такова цель устройства гражданского. Истина сия столь же
ясна, как всякая истина математическая, никакого доказательства не
требующая и в самой теореме всю ясность свою сохраняющая. А поелику из
оного явствует, что есть нетерпимое зловластье, уничтожению подлежащее. Да
не содержит в себе новый порядок ниже тени старого...
       Математическое равенство как бритвой, брило до крови; как острый
серп - колосья, - срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий
уровень.
       - Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и
самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия
упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже
имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются...
       Все резче и резче режущие взмахи бритвы. "Уничтожается",
"упраздняется" - в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но
очарование логики, исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем, подобно
было очарованию музыки. Жутко и сладко, как в волшебном сне - в видении
мира нездешнего, Града грядущего, из драгоценных камней построенного
Великим Планщиком вечности.
       - Когда же все различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то
граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование и
управление дать всему единообразное - и все во всем равны да будут
совершенным равенством, - заключил он общий план и перешел к подробностям.
       Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей
непорочной добродетели; свобода совести сомнительная: православная церковь
объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев
изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой
Азии.
       Слушатели как будто просыпались от очарованного сна; сначала
переглядывались молча; затем послышались насмешливые шепоты, и, наконец,
негодующие возгласы:
       - Да это хуже Аракчеева!
       - Военные поселения, а не республика!
       - Мундир бы завести для всех россиян одинаковый, с двумя
параллельными шнурами в знак равенства!
       - Не русская правда, а немецкая!
       - Самодержавие злейшее!
       А Пестель, ничего не видя и не слыша, продолжал говорить, как будто
наедине  с собою."
       "...- С одним не могу никак согласиться, - заключил Рылеев, - в
республике вашей смертная казнь уничтожается, а вам без нее не обойтись,
гильотина понадобится, да еще как: нам же первым головы срубите...
       - Не гильотина, а пестелина! - крикнул Бестужев.
       Одоевский закорчился и закашлялся от смеха так, что должен был выйти
в другую комнату".

                                     II

       Одно время Пестель был членом масонской ложи "Соединенных друзей".
Пестель уже на первом заседании во время чтения устава Союза Спасения питал
введение к нему, в котором описывалось "блаженство" республиканской Франции
во время управления Кровавого Комитета. Неудивительно, что очень скоро
члены Союза Спасения "поколение духовно близкое к тому, которое сделало
французским революцию" пришли к мысли о необходимости цареубийства.
       Юный Пауль Пестель, саксонец по происхождению, учился в Пажеском
корпусе. Отец Пестеля был Сибирским Генерал-Губернатором, он прославился
как бесчеловечный тиран. Существует рассказ, будто Пушкин, за столом в
присутствии Пестеля наивно спросил его, "не родственник ли он