малопонятным слогом, продолжали лежать на складах. Их никто не хотел
покупать, как никто не хочет сейчас покупать сочинений Ленина и Сталина.
Позже большинство этих книг были использовано на переплеты позднее изданных
книг.
       Карамзин писал про Петра Великого, что при нем русские,
принадлежавшие к верхам общества, "стали гражданами вселенной и перестали
быть гражданами России". В эпоху Петра зарождается обличительная
литература, ставящая своей целью борьбу с национальной верой, национальной
формой власти и национальной культурой. Таковы все писатели Петровской
поры, Татищев, Феофан Прокопович и Посошков. Взгляды Феофана Прокоповича и
Татищева складываются под влиянием европейских рационалистов, Фонтеля,
Бейля, Гоббса и Пуффендорфа.
       Переводная литература самым разлагающим образом действует на головы
русского юношества. Интересное свидетельство мы находим в "Истории России"
Соловьева. Серб Божич с удивлением говорит суздальскому Митрополиту Ефрему
(Янковичу):
        "Мы думали, что в Москве лучше нашего благочестие, а вместо того
худшее иконоборство, чем у лютеран и кальвинов: начинается какая-то новая
ересь, что не только икон не почитают, но и идолами называют, а
поклоняющихся заблудшими и ослепленными. Человек, у которого отведена мне
квартира, какой-то лекарь и, кажется, в политике не глуп, а на церковь
православную страшный хулитель, иконы святые и священнический чин сильно
унижает: всякий вечер приходят к нему русские молодые люди, сказываются
учениками немецкой школы, которых он поучает своей ереси, про
священнический чин, про исповедь и причастие так ругательно говорит, что и
сказать невозможно". (65)
       "Как давно сын твой стал отвратен от святой церкви и от икон", -
спросил у Евдокии Тверитиной в 1708 году священник Иванов.
       Евдокия Тверитинова ответила:
       "Как от меня отошел прочь и стал искать науку у докторов и лекарей
немецкой слободы".
       То есть, когда пошел по проложенному Петром I гибельному пути.

         XXII. "ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ПЕТРОВА" В СВЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ

       Долгорукий, человек эпохи Тишайшего Царя, сравнивая Петра с его
отцом, сказал:
        "Умные государи умеют и умных советников выбирать и их верность
наблюдать".
       Умел ли выбирать себе умных и честных советников Петр? Нет, никогда
не умел. Его правительство по-своему нравственному и деловому признаку
несравненно ниже правительства его отца, про которое историк С. Платонов
писал:
       "Правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во
всем том, что ему приходилось делать: являлись способные люди, отыскивались
средства, неудачи не отнимали энергии У делателей, если не удавалось одно
средство, - для достижения цели искали новых путей. Шла, словом, горячая,
напряженная деятельность, и за всеми этими деятелями эпохи, во всех сферах
государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя".
       Петра постигла судьба всех революционеров: его соратники почти все
нравственно очень неразборчивые люди: для того, чтобы угодить своему
владыке они готовы на все. Своего главного помощника Александра Меньшикова
он аттестует так в написанном Екатерине письме: "Меньшиков в беззаконии
зачат, в грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот свой".
       Птенцы "Гнезда Петрова", по характеристике историка Ключевского,
почитателя "гения" Петра, выглядят так:
       "Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать. Граф
Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в делах и
не знакомый с первыми зачатками мореходства ... затаенный противник
преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф Остерман...
великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае
никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо
скрытным, а вынужденный высказаться - либо мгновенно заболевал послушной
томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам
себя, робкая и предательски каверзная душа...
       Неистовый Ягужинский... годившийся в первые трагики странствующей
драматической труппы и угодивший в первые генерал-прокуроры сената".
       Назначенный Петром местоблюстителем патриаршего престола Стефан
Яворский на глазах молящихся содрал венец, с чудотворной иконы Казанской
Божьей Матери. Говорил, что иконы - простые доски. Неоднократно издевался
над Таинством Евхаристии.
       "Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, - пишет
Ключевский, - казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых
раньше, разве только после".
       При жизни Петра "птенцы гнезда Петрова" кощунствовали, пьянствовали,
крали где, что могли. Один Меньшиков перевел в заграничные банки сумму,
равную почти полутора годовому бюджету всей тогдашней России.
       В "Народной Монархии" И. Солоневич ставит любопытный вопрос, что бы
стали делать в окружении Петра люди, подобные ближайшим помощникам царя
Алексея, как Ордин-Нащокин, Ртищев, В. Головнин и другие. И приходит к
выводу, что этим даровитым и образованным людям не нашлось бы места около
Петра, так как не находится места порядочным и образованным людям
современной России в большевистском Центральном Комитете.
       Всякая революция есть ставка на сволочь и призыв сволочи к власти.
Всякая революция неизбежно имеет своих выдвиженцев. Эти выдвиженцы состоят
обычно из людей без совести. Увлеченный Западом, "Петр, - по справедливому
выражению И. Солоневича, - шарахался от всего порядочного в России и все
порядочное в России шарахалось от него". Поставим вопрос так, как ни один
из наших просвещенных историков поставить не догадался, - пишет И.
Солоневич, - что, спрашивается, стал бы делать порядочный человек в
петровском окружении? Делая всяческие поправки на грубость нравов и на все
такое в этом роде, не забудем, однако, что средний москвич и Бога своего
боялся, и церковь свою уважал, и креста, сложенного из неприличных подобий,
целовать во всяком случае не стал бы.
       В Москве приличные люди были. Вспомните, что тот же Ключевский писал
о Ртищеве, Ордин-Нащокине, В. Головнине - об этих людях высокой
религиозности и высокого патриотизма, и в то же время о людях очень
культурных и образованных. Ртищев, ближайший друг царя Алексея, почти
святой человек, паче всего заботившийся о мире и справедливости в Москве.
Головнин, который за время правления царицы Софьи построил в Москве больше
трех тысяч каменных домов и которого Невиль называет великим умом "любимым
ото всех". Блестящий дипломат Ордин-Нащокин, корректность которого дошла до
отказа нарушить им подписанный Андрусовский договор. Что стали бы делать
эти люди в "Петровском гнезде"? Они были бы там невозможны совершенно. Как
невозможен оказался фактический победитель шведов - Шереметев.
       Шлиппенбах (по Пушкину - "пылкий Шлиппенбах"), переходит в русское
подданство, получает генеральский чин и баронский титул и исполняет
ответственные поручения Петра, а Шереметев умирает в забвении и немилости и
время от времени тщетно молит Петра об исполнении его незамысловатых
бытовых просьб".
       Петр совершил революцию. А судьба всякой революции строить "новую
прекрасную жизнь" руками самой отъявленной сволочи. Этот закон действовал и
в "Великой" французской революции, в февральской, действует в
большевистской. Действовал он и в Петровской. И выдвиженцы, выдвинутые
Петром, были немногим лучше выдвиженцев Сталина. При жизни Петра они
хищничали напропалую. Что стали делать после смерти Петра "птенцы гнезда
Петрова"? На этот важный вопрос Ключевский дает весьма четкий и
выразительный ответ: "Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти
преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать Россией как
своей добычей".

      XXIII. "БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ" ИЛИ АНТИНАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?
                   НЕПОСТИЖИМАЯ ЛОГИКА РУССКИХ ИСТОРИКОВ

                                     I

       Петра Первого уважали все западники, все кто ненавидел основы
русской культуры и государственности, от первых западников, до их
последышей в виде большевиков. Кого только нет в числе почитателей Петра, и
Радищев, и декабристы, и ненавистники всего русского - Карл Маркс и
Энгельс, и Чернышевский, и Добролюбов, и Сталин. Даже такой крупный
монархический идеолог, как Лев Тихомиров, заявляет, что он глубоко почитает
творческий гений Петра и считает, что Петр "не в частностях, а по существу
делал именно то, что было надо".
       В своей работе "Петр Великий" академик Платонов всячески старается
реабилитировать Петра и его дело в глазах нынешнего поколения.
       Академик Платонов, пытаясь защитить Петра I от методов Алексея
Толстого (позже очень идиллически изобразившего Петра I в своем романе) и
Бориса Пильняка, совершенно напрасно, в духе традиционной историографии
пытался изобразить Петра, как спасителя России от будто бы ждавшей ее
национальной гибели. Позиция Платонова - это косная традиция историка,
рассматривающего русскую историю с политических позиций русского европейца.

       Защиту Петра Платонов начинает с очень любопытного утверждения,
которое кажется ему очень веским. "Люди всех поколений, - пишет он, - до
самого исхода XIX века в оценках личности и деятельности Петра Великого
сходились в одном: его считали силой". То, что Петра I все считали силой
академику Платонову кажутся очень веским и убедительным доводом. Мне этот
аргумент кажется совершенно несостоятельным.
       Сталин несомненно всем своим почитателям и всем его умным врагам
тоже казался силой. И силой несомненно по размаху несравненно более
грандиозной, чем сила Петра. Такой силой Сталин будет казаться и будущим
поколениям. Но Сталин будет казаться огромной, чудовищной силой, но силой
не национальной. Не является национальной силой и Петр, если оценивать не
его благие намерения, а порочные результаты совершенной им революции. Если,
конечно, не смотреть на реформы Петра глазами русского европейца, как
смотрит С. Платонов.
       С. Платонов очень напирает на то, что многие соратники Петра очень
восторженно относились к нему и считали его творцом новой России, и
серьезные критики Петровской реформы (не реформы, а революции. - Б. Б.)
"обсуждая вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к самому
Петру относились, однако, с неизменными похвалами и почтением, как к
признанному всеми гению - благодетелю своей страны". Этот аргумент опять
таки не является бесспорным. Сталин тоже афишировался как гений и
благодетель страны, но народ Сталина, также как и Петра считал Антихристом
и относился к нему точно также, как и к Петру, как к мироеду, который весь
мир переел. Европейская оценка Петровских "реформ" и партийная оценка
Сталинских "заслуг" резко расходятся с оценкой, которую делает народ и
которая и в первом, и во втором случае несомненно более близка к истине.
       Петр "был свиреп и кровожаден", но тем не менее Костомаров считает,
что:
       "Петр, как исторический государственный деятель, сохранил для нас в
своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно привлекает
к нему сердце - преданность той идее, которой он всецело посвятил свою душу
в течении своей жизни..." С этой формулировкой Костомарова тоже нельзя
никак согласиться. Это ложная и антиисторическая формулировка. Она могла
казаться верной и нравственной во времена Костомарова, но не сейчас, не во
времена большевизма.
       Преданность идее - не может быть предметом восторга историка. Надо
всегда иметь в виду, а какой идее посвятил свою жизнь человек. Способна ли
эта идея дать добрые плоды. Тысячи русских революционеров проявили не
меньшую преданность полюбившейся им идее, чем Петр.
       Завершитель Петербургского периода русской истории, Сталин проявил
преданность полюбившейся ему европейской идее еще большую, чем Петр. Так
что же, прикажете и его уважать за эту преданность идее?
       Идея - идее рознь. Есть идеи, ведущие к увеличению добра и счастья в
мире. Есть идеи, которые ведут к увеличению зла и несчастья в мире, хотя и
кажутся исповедующим их людям, что они должны принести добро и счастье
народу. К числу таких идей принадлежала, та, которой предан был всю жизнь
Петр I. Идея превращения национального русского государства в европейское
государство. Это была ложная и порочная в свой основе идея. Она не могла
принести счастья русскому народу и она не принесла ему счастья. Если
появление советской республики и советской демократии на считать, конечно,
счастьем.
       "Он, - пишет Костомаров про Петра, - любил Россию, любил русский
народ, любил его не в смысле массы современных и подвластных ему русских
людей, а в смысле того идеала, до какого желал довести этот народ; вот эта
то любовь составляет в нем то высокое качество, которое побуждает нас
помимо нашей собственной воли, любить его личность, оставляя в стороне и
его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм".
       Такие чудовищные дифирамбы Петру можно было провозглашать только во
времена Костомарова. В наши дни их провозглашать нельзя. То, что Петр любил
Россию и русский народ, как некие символы - этого мало, чтобы прощать его
кровавые расправы и деморализующий деспотизм. Характер любви Петра I к
России и русскому народу напоминает любовь русских революционеров к народу.
И первый, и вторые любят не живых, современных им людей, а некий
отвлечённый символ. Если встать на точку зрения Костомарова, то надо
простить и Ленина и Сталина. Они ведь тоже проявили чудовищную преданность
свой идее и они тоже были убеждены, что их деятельность принесет со
временем счастье русскому народу и всему человечеству.
       Пора наконец понять, что преданность идее порочной в своей сущности
не может быть предметом восхищения. И совсем уж нельзя этой преданностью
оправдывать деспотизм и насилия, совершенные во имя осуществления этой
идеи.

                                     II

       В предисловии к своему исследованию о творчестве Толстого и
Достоевского Д. Мережковский писал:
       "Отношение к Петру служит как бы водораздельною чертою двух великих
течений русского исторического понимания за последние два века, хотя в
действительности раньше Петра и глубже в истории начинается. борьба этих
двух течений, столь поверхностно и несовершенно обозначаемых словами
"западничество" и "славянофильство". Отрицание западниками самобытной идеи
в русской культуре, желание видеть в ней только продолжение или даже
подражание европейской, утверждение славянофилами этой самобытной идеи и
противоположение русской культуры западной".
       Петр считал себя хорошим хирургом. В Петербургской кунсткамере
долгое время хранился целый мешок вырванных им зубов. На самом деле Петр I
был такой же плохой хирург, как и плохой правитель.
       "Он выпустил однажды 20 фунтов жидкости у женщины с водянкой,
которая умерла несколько дней спустя. Несчастная защищалась, как только
могла, если не от самой операции, то от операции. Он шел за ее гробом".
(66)  Судьба этой несчастной пациентки Петра напоминает судьбу несчастной
Московской Руси.
       Говорить о Петре как о гениальном преобразователе совершенно
невозможно. Гениальным преобразователем жизни великого народа может быть
человек, который поднимает народ на высший уровень, не разрушая основ его
самобытной культуры. Это под силу только человеку, обладающему национальным
мировоззрением, выработавшему стройный план преобразований и ясно
представляющему какие следствия могут дать в конкретной исторической среде
задуманные им преобразования.
       Петр не имел ни стройного миросозерцания, ни определенного плана
действий, совершенно не отдавал себе отчета в том, а что должно получиться
из задуманного им того или иного мероприятия и всех мероприятий в целом. С.
Платонов пишет, что будто бы никто не считал Петра I человеком
"бессознательно и неумело употреблявшим свою власть или же слепо шедшим по
случайному пути". Так уж будто бы и никто!
       П. Милюков, один из учеников Ключевского, в своих "Очерках по
истории русской культуры" видит в реформах Петра только результат
"случайности, произвольности, индивидуальности, насильственности".
Грандиозность затраченных средств всегда соединялась у Петра со скудостью
результатов.
       Не соглашаясь с такой оценкой реформы Петра Милюковым, Платонов
считал, что роль Петра в проведении реформ "была сознательна и влиятельна,
разумна и компетентна".
       Но сам же Платонов в книге "Петр Великий" пишет:
       "Но отпраздновав с большим шумом Азовское взятие, Петр вступает на
новый путь - небывалых и неожиданных мер. Он задумывает экстренную
постройку флота для Азовского моря, образование кадра русских моряков,
создание европейской коалиции против "врагов креста Господня - салтана
Турского, хана Крымского и всех бусурманских орд". Во всем этом порыве
энергии было много утопического. Молодой царь считал возможным в два года
создать большой флот; считал возможным в полтора раза для этой специальной
цели увеличить податные платежи, лежавшие на народе; считал осуществимым
одним своим посольством склонить к союзу против турок цезаря и папу,
Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию. Немудрено, что трезвые
московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний и тягость
предположенных мероприятий. В Москве появились первые признаки оппозиции
против Петра, и зрел даже заговор на его жизнь. Царь сумасброд и "кутилка",
который "жил не по церкви и знался с немцами", бросался в необычные
завоевательные предприятия и нещадно увеличивал тягло - такой царь не
внушал никому никакого к себе доверия и будил много опасений. Петру
приходилось принимать серьезные репрессивные меры перед своим отъездом
заграницу, ибо созрел даже заговор на его жизнь. За недоумевавшими и
роптавшими современниками Петра и позднейший наблюдатель его действий в
этот период готов признать в Петре не зрелого политика и государственного
деятеля, а молодого утописта и фантазера, в котором своеобразно сочетались
сильный темперамент и острый ум с политической наивностью и распущенным
мальчишеством". (67)
       С. Платонов считает, что только в первый период царствования Петра I
серьезный историк может видеть в Петре I утописта и фантазера, а в
дальнейшем Петр 1 стал и зрелым политиком и глубоким государственным
деятелем. На самом же деле Петр на всю жизнь остался фантазером и
удивительно непоследовательным деятелем, который создал невероятный сумбур
и неразбериху во всех отраслях государственной жизни. Революционная ломка
русской культуры, русской государственности и русского быта шли, как все у
Петра, случайно, без определенного плана и программы, от случая к случаю. И
в этом нет ничего удивительного, вспомним только оценки, которые давал
основным чертам личности Петра Ключевский:
       "В Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и
оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и сдержек".
       "Недостаток суждения и нравственная неустойчивость".
       Петр "не был охотник до досужих размышлений, во всяком деле ему
легко давались подробности работы, чем ее общий план".
       "Он лучше соображал средства и цели, чем следствия".
       "До конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни
физиологии народной жизни".
       "В губернской реформе законодательство Петра не обнаружило ни
медленно обдуманной мысли, ни быстрой созидательной сметки".
       "Казалось сама природа готовила в нем скорее хорошего плотника, чем
великого государя".
       Как может правитель страны, обладающий такими душевными и
нравственными недостатками, по мнению Ключевского, Соловьева, Платонова и
других историков, стать все же "гениальным преобразователем"? Это уже
непостижимая тайна их непостижимой логики. Объяснить странность этой логики
можно только преднамеренным желанием изобразить Петра, вопреки собственным
уничтожающим оценкам личности Петра и ис