менты.  Галерка
пронзительно свистела. Потом Хьюстона вновь окружил ореол друммондова света.
Генерал принялся похваляться своими ранами: две пули в руку, ножевой удар  в
ногу, стрела в живот - Хьюстон не произнес этого вульгарного слова,  а  лишь
настойчиво потирал соответствующую область жилета; можно было подумать,  что
у него желудочные колики. Всю ночь он пролежал на поле битвы, а потом  много
дней его везли по бездорожью, на провиантной телеге, истекающего  кровью,  в
бреду от болотной лихорадки...
   Клеркообразный сосед Сибил сунул в рот очередной леденец  и  взглянул  на
карманные  часы.  Теперь,  когда  Хьюстон   повествовал   о   своем   долгом
балансировании на грани смерти, в похоронной черноте экрана  стала  медленно
проступать пятиконечная звезда. Один из заклиненных  кубиков  сумел  наконец
провернуться, но зато застрял другой, справа внизу.
   Сибил с трудом подавила зевок.
   Хьюстон начал рассказывать о том, как  пришел  в  американскую  политику,
главным образом - дабы  спасти  от  гонений  своих  любимых  чероки;  звезда
разгоралась все ярче. При всей экзотичности антуража это был, по  сути,  тот
же пустопорожний треп, какой можно услышать на любом  предвыборном  митинге;
зал начинал проявлять нетерпение. Зрители охотнее послушали бы про войну или
о жизни среди индейцев, Хьюстон же  долдонил  о  том,  как  его  выбирали  в
какой-то недоделанный парламент, о каких-то своих  непонятных  должностях  в
провинциальном правительстве, и все это время звезда росла и хитрым  образом
корежилась, превращаясь в герб штата Теннесси.
   Веки Сибил тяжелели, опускались, а генерал продолжал вещать.
   И вдруг тон Хьюстона изменился, стал  сентиментальным;  странным  образом
даже неприятная его манера растягивать слова казалась теперь  нежной,  почти
чувственной. Речь пошла о женщине.
   Сибил выпрямилась и навострила уши.
   Хьюстон  был  избран  губернатором,  сколотил  себе  капиталец  и   зажил
припеваючи. Со временем  он  нашел  себе  подружку,  какую-то  теннессийскую
барышню, а там и женился.
   Но на киноэкране от краев к центру ядовитыми змеями  сползались  щупальца
тьмы. Они угрожали теннессийскому гербу.
   Едва Хьюстоны успели свить  себе  гнездышко,  как  новоиспеченная  миссис
Хьюстон взбрыкнула и сбежала домой, к мамочке. Она оставила  письмо,  сказал
Хьюстон, письмо, содержавшее ужасную  тайну.  Тайну,  которую  он  никому  и
никогда не открывал и поклялся унести с собой в могилу.
   - Личное дело, про такое не может и не должен говорить человек чести. Это
было для меня страшным ударом...
   На него ополчились газеты. И кто бы  мог  подумать,  что  у  них  там,  в
Теннесси, есть газеты?
   - Клеветники и сплетники, - стенал генерал, - излили  на  меня  яд  своей
ненависти. - На экране снова появился греческий щит  с  вороном,  и  в  него
полетели черные комки, судя по всему - грязь.
   Откровения становились все  более  шокирующими.  Генерал  довел  дело  до
конца, развелся с женой - событие ужасное, почти небывалое.  Общественность,
естественно, возмутилась и вышвырнула его с должности. Было странно, с какой
это стати  Хьюстон  заговорил  о  столь  безобразном  скандале,  неужели  он
надеется, что лондонские слушатели одобрят разведенного мужчину. И  все  же,
как заметила Сибил, дамы слушали это горестное повествование  с  напряженным
интересом - и не без симпатии. Даже толстая мамаша  нервно  обмахивала  свой
двойной подбородок веером.
   А что, собственно, удивляться, ведь этот человек (иностранец, да  к  тому
же, по собственному признанию, полудикий) говорил о своей жене с  нежностью,
как об истинной любви, загубленной какой-то жестокой и таинственной правдой.
Его грохочущий голос срывался от наплыва чувств; он несколько раз  промокнул
лоб модным кружевным платочком, извлеченным из жилетного  кармана.  Жилет  у
него был меховой, леопардовый.
   К тому же он недурен собой, подумала Сибил. За шестьдесят, почти  старик,
но такие даже лучше, они относятся к  девушке  с  большим  сочувствием.  Его
признания выглядели смело и мужественно, ведь это он сам вытащил наружу  это
давнее скандальное дело с разводом и с таинственным письмом миссис  Хьюстон.
Он говорил обо всем этом без остановки,  но  не  выдавал  тайны,  все  более
разжигая интерес слушателей - Сибил и сама умирала от любопытства.
   Ну вот, обругала она себя, развесила,  дура,  уши,  а  ведь  дело-то  все
наверняка простое и глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное,  как
он изображает. И барышня эта  вряд  ли  была  таким  уж  ангелочком,  вполне
возможно,  что  девичья  ее  добродетель  была  уже  похищена   каким-нибудь
смазливым теннессийским  бабником  задолго  до  появления  Ворона  Хьюстона.
Мужчины придумали для своих невест строгие правила, сами вот только  никогда
им не следуют.
   А может, Хьюстон сам во всем и виноват. Может, у него  были  какие-нибудь
дикие представления о семейной жизни, после всех-то  этих  лет  с  дикарями.
Или, может быть, он лупцевал супругу чем ни попадя - легко себе представить,
каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.
   На экране появились гарпии, символизировавшие клеветников Хьюстона,  тех,
кто замарал его драгоценную честь чернилами бульварной, помоечной прессы,  -
отвратительные горбатые существа, черные и красные; экран тихо жужжал, и они
перебирали раздвоенными копытами. Сибил в жизни не видела ничего  подобного;
напился, наверное, этот манчестерский спец до зеленых чертиков, вот  и  стал
изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал о вызовах и чести, то  бишь
о дуэлях; американцы - отъявленные дуэлянты, они прямо-таки влюблены в  свои
ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не за понюх табаку.  Он  убил
бы пару-другую подлых газетчиков, громогласно настаивал Хьюстон, не будь  он
губернатором и не будь это ниже его достоинства. Так что он оставил борьбу и
вернулся  к  своим  драгоценным  чероки.  На  бравого  генерала  было  жутко
смотреть, настолько распалил он  себя  собственным  красноречием.  Аудитория
тихо  веселилась,  обычная  британская   сдержанность   не   устояла   перед
вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью жилами техасца.
   Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.
   А вдруг, думала Сибил, растирая в кроличьей муфте озябшие руки, он сделал
что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью?  Некоторые  виды
этой болезни просто кошмарны:  могут  свести  с  ума,  оставить  слепым  или
калекой. Возможно, в этом и заключается его тайна.  Мик  -  вот  кто  должен
знать. Мик наверняка знает.
   Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением  оставил  Соединенные
Штаты и отправился в Техас; при этих его  словах  появилась  карта,  посреди
континента расплылось большое пятно с надписью ?ТЕХАС?. Хьюстон заявил,  что
он  отправился  туда  в  поисках  свободных  земель  для  своих   несчастных
страдающих чероки, но все это было не слишком вразумительно.
   Сибил спросила у соседа время. Прошло около часа. Кончалась первая  треть
речи. Скоро ее выход.
   - Представьте себе страну, - говорил Хьюстон,  -  во  много  раз  большую
ваших родных островов. Страну, где нет настоящих дорог - только протоптанные
индейцами тропы, где не было в те дни ни  одного  паровоза,  ни  одной  мили
рельсового пути,  не  говоря  уж  о  телеграфе.  Даже  я,  главнокомандующий
национальных сил Техаса, не имел для передачи своих приказов средства  более
быстрого и надежного, чем верховые курьеры, чей путь преграждали  команчи  и
каранкава, мексиканские патрули и бессчетные опасности диких  прерий.  Стоит
ли удивляться, что полковник Тревис получил  мой  приказ  слишком  поздно  и
трагичнейшим образом понадеялся на то, что с минуты на минуту подойдет отряд
полковника  Фаннина.  Окруженный   силами   неприятеля   в   пятьдесят   раз
превышающими его собственные, полковник  Тревис  провозгласил:  ?Победа  или
смерть?, - прекрасно понимая, что исход сражения предрешен. Защитники  Аламо
пали все до последнего человека. Благородный Тревис,  бесстрашный  полковник
Боуи и легендарный Дэвид Крокетт <...полковник Фаннин... полковник Тревис...
полковник  Боуи...  Дэвид  Крокетт...  -  Перечисляются  реальные  участники
сражения при Аламо  (1836).  Из  них  наиболее  примечателен  Дэвид  Крокетт
(1786-1836), фронтирмен и политик (дважды избирался в Конгресс США), еще при
жизни ставший одним из любимейших героев американского фольклора. При  Аламо
техасские добровольцы в количестве 184 человек  13  дней  выдерживали  осаду
мексиканской армии численностью, по разным оценкам, от 1800 до 6000 человек.
При штурме генерал Санта-Ана приказал пленных не брать, и техасцев  осталось
в живых лишь  15  человек  (в  основном,  женщины  и  дети);  мексиканцы  же
потеряли, по различным оценкам, от  1000  до  1600  человек.  Санта-Ана  был
вынужден затормозить наступление; это дало Хьюстону  время  перегруппировать
силы и в конечном итоге выиграть войну (см. выше о Сан-Хасинто)>...
   Господа Тревис, Боуи и Крокетт получили по  трети  киноэкрана;  от  такой
тесноты их лица стали несколько квадратными.
   - ...купили драгоценное время для моей фабианской  стратегии  <Фабианская
стратегия - по имени  римского  полководца  Фабия  Кунктатора  (Квинт  Фабий
Максим Кунктатор, ум. 203 г. до н. э.),  девиз  которого  гласил:  ?Поспешай
медленно?. На начальном этапе Второй Пунической войны (218-201 гг. до н. э.)
выжидательная тактика Фабия позволила Риму восстановить  силы  и  перейти  в
контрнаступление против карфагенской армии  -  вторжения  Ганнибала.  Термин
?фабианство? означает терпеливую, осторожную политику. В 1883  г.  в  Англии
было учреждено социалистическое Фабианское общество (к которому принадлежал,
например,  Бернард  Шоу),  выступавшее  за  постепенную,  без  революционных
потрясений, передачу средств производства в руки государства>!
   И еще, и еще, и все - про войну. Теперь генерал сошел с трибуны  и  начал
тыкать своей тростью в экран.
   - Силы Лопеса де Санта-Аны располагались здесь - с  лесом  по  левому  их
флангу и речными болотами Сан-Хасинто  в  тылу.  Его  саперы  окружили  обоз
окопами и частоколом из заостренных  бревен  -  все  это  обозначено  здесь.
Однако моя армия из шести сотен человек, преодолев  в  тайне  от  неприятеля
Бернемовский  брод,  заняла  лесистую  заболоченную  низину  Буффало.  Атака
началась коротким артобстрелом  из  техасского  центра...  Теперь  мы  видим
передвижения техасской легкой кавалерии... Пехота смяла врага, мексиканцы  в
панике бежали, бросив артиллерию, которую они даже не  успели  поставить  на
лафеты.
   Голубые квадраты и  ромбы  медленно  наседали  на  прогибающиеся  красные
полосы мексиканских полков, преследуя их по бело-зеленой  мешанине  болот  и
лесов.  Сибил  поерзала  на  сиденье,  пытаясь  облегчить  боль  в  натертых
кринолином ягодицах. Кровожадная похвальба Хьюстона достигла апогея.
   -  Окончательный  подсчет  показал:  погибли  двое  техасцев  и  шестьсот
тридцать  захватчиков.  Трагедии  Аламо  и  Голиада  были  отомщены   кровью
сантанистов! Две мексиканские армии были полностью разгромлены, мы захватили
четырнадцать офицеров и двадцать пушек!
   Четырнадцать офицеров и двадцать пушек - вот оно, пора.
   - Отомстите за нас, генерал Хьюстон! - взвизгнула Сибил, но горло  у  нее
перехватило от страха, и крик получился еле слышный. Она  сделала  еще  один
заход, заставила себя встать на ноги и взмахнуть рукой:
   - Отомстите за нас, генерал Хьюстон!
   Хьюстон смолк в некотором замешательстве.
   - Отомстите за нашу честь, сэр! - пронзительно кричала Сибил. - Отомстите
за честь Британии!
   В зале зашумели  и  зашевелились;  Сибил  чувствовала  на  себе  взгляды,
шокированные взгляды, какими награждают помешанных.
   - Мой брат... - выкрикнула она, но от страха не  сумела  продолжить.  Это
было хуже, чем петь со сцены, много хуже.
   Хьюстон поднял обе руки, полосатое одеяло  широко  распахнулось  и  стало
похоже на тогу античного героя. Странным образом этот жест  успокоил  людей,
снова  переключил  их  внимание  на  генерала.  Над  его  головой   медленно
остановился кинотроп, кубики повернулись  раз,  другой  и  замерли,  оставив
победу при Сан-Хасинто незавершенной.
   - В чем дело, юная леди? Что вас тревожит? Скажите мне.
   Суровый - и в то же время смиренный  -  взгляд  Хьюстона  горел  желанием
понять и помочь. Сибил схватилась за спинку переднего кресла, зажмурилась  и
пошла по заученному тексту:
   - Сэр, мой брат - в техасской тюрьме! Мы - британцы, но  техасцы  бросили
его в тюрьму, сэр! Они отняли ферму и скот! Они украли даже железную дорогу,
на которой он работал. Британскую железную дорогу, построенную для Техаса...
- Ее голос сорвался.
   Мику это не понравится. Мик будет ругаться. Эта мысль  встряхнула  Сибил,
влила в нее новые силы, заставила открыть глаза.
   - Этот режим, сэр, воровской техасский  режим...  Они  украли  британскую
железную дорогу! Они  ограбили  рабочих  в  Техасе  и  акционеров  здесь,  в
Британии, никому ничего не заплатили.
   С  исчезновением  яркой  игры  картинок  кинотропа  атмосфера  в   театре
изменилась. Все обрело некую  странную  интимность,  словно  она  и  генерал
оказались каким-то образом  в  одной  рамке,  две  фигуры  на  посеребренном
дагерротипе. Молодая  лондонская  женщина  в  шляпке  и  элегантной  шали  с
красноречивым отчаянием взывает к старому чужеземному герою; два актера  под
удивленными взглядами безмолвной публики.
   - Вы пострадали от хунты? - спросил Хьюстон.
   - Да, сэр! - крикнула Сибил, в ее голосе появилась заученная  дрожь.  ?Не
пугай их, - учил Мик, - бей на  жалость?.  -  Да,  это  сделала  хунта.  Они
швырнули моего брата в свою кошмарную тюрьму  безо  всякой  вины,  сэр.  Мой
несчастный брат попал в тюрьму только потому, что он был человеком Хьюстона!
На выборах президента Техаса он голосовал за вас! Он проголосовал бы за  вас
и сегодня, но я очень боюсь, что они скоро его убьют!
   - Как звать вашего брата, моя дорогая леди? - встревожился Хьюстон.
   - Джонс, сэр, - торопливо крикнула Сибил. - Эдвин Джонс  из  Накогдочеса,
он работал на железнодорожную компанию Хеджекокса.
   - Кажется, я помню молодого Эдвина!  -  объявил  Хьюстон,  в  голосе  его
звучало удивление. Он сжал трость и гневно нахмурился.
   - Слушай, Сэм, слушай! - прогремел низкий голос.
   Сибил встревоженно обернулась. Это был человек из ?Аргайл Румз? - толстый
рыжий актер в бархатном жилете.
   - Эти мошенники из хунты прибрали хеджекоксовскую железную дорогу к своим
грязным лапам! Хорошенькие дела, и это считается наши союзники!  Так-то  они
отблагодарили Британию  за  столько  лет  и  защиты,  и  помощи!  -  Пузатый
актеришка сел.
   - Они просто воры и бандиты! - резво продолжила  Сибил.  Она  порылась  в
памяти, вспоминая роль. - Генерал Хьюстон!  Я  беззащитная  женщина,  но  вы
человек  высокого  полета,  человек  великих  свершений!  Неужели  в  Техасе
невозможна  справедливость?  Неужели  все  эти  злодеяния  так  и  останутся
неотомщенными? Неужели мой несчастный брат сгниет в этом кошмарном застенке,
а жулики и тираны так и будут красть нашу британскую собственность?
   Но цветистую риторику Мика заглушал нарастающий в зале шум. Сквозь  общее
одобрительное бормотание прорывались отдельные громкие выкрики; засевшие  на
галерке мальчишки радостно вопили.
   Ну что ж, деньги плочены - надо развлекаться. Может быть, подумала Сибил,
кто-то из них поверил в трогательную историю, проникся жалостью. Большинство
же просто гогочет и упражняется в остроумии,  радуясь  нежданному  оживлению
занудной лекции.
   - Сэм Хьюстон всегда был верным  другом  Британии!  -  взвизгнула  она  в
поднятые лица зрителей.
   Бесполезные слова потерялись в шуме. Сибил прижала руку ко взмокшему лбу.
Сочиненные Миком реплики кончились, так что  она  позволила  своим  дрожащим
ногам подломиться и упала в кресло.
   - Воздуху мисс Джонс! - встревоженно громыхнул Хьюстон. - Леди дурно!
   Сквозь  полуприкрытые  веки  Сибил  смотрела   на   расплывчатые   фигуры
обступивших ее людей. Темные фраки и шорох кринолина, тонкие  духи,  мужской
запах табака; кто-то взял ее за руку и стал щупать  пульс.  Одна  из  женщин
обмахивала  Сибил  веером,  тихонько   подкудахтывая.   Господи,   брезгливо
съежилась Сибил, да  это  же  толстая  мамаша  из  переднего  ряда.  С  этим
невыносимым масленым видом доброй  женщины,  исполняющей  свой  нравственный
долг. Ее передернуло от  стыда  и  отвращения.  На  какое-то  мгновение  она
почувствовала неподдельную слабость, с покорной легкостью погружаясь в тепло
их заботы; с полдюжины хлопотунов бормотали вокруг нее,  притворяясь  -  или
искренне считая? - будто что-то понимают  в  таких  вещах.  Хьюстон  же  тем
временем гремел что-то со сцены, хрипло и возмущенно.
   Она позволила поставить себя на ноги. Увидев  это,  Хьюстон  замолк;  зал
негромко зааплодировал. Сибил чувствовала  себя  слабой,  опустошенной.  Она
бледно улыбнулась и покачала головой, страстно желая сделаться невидимой.
   - Сэр,  помогите  мне,  пожалуйста,  выйти,  -  прошептала  она  мужчине,
щупавшему ей пульс.
   - Я провожу леди домой, - сообщил окружающим невысокий человек  с  умными
голубыми глазами  и  первыми  признаками  седины  в  разделенных  на  пробор
волосах. Он накинул пелерину, надел цилиндр и галантно предложил  даме  чуть
согнутую в локте руку. Сибил почти повисла на  своем  спасителе  и  вышла  в
проход, пряча глаза от окружающих. Теперь зрители были  в  полном  восторге.
Возможно, они только теперь начали воспринимать Хьюстона как человека, а  не
как некий диковинный экспонат.
   Маленький джентльмен отвел перед Сибил замызганную бархатную портьеру,  и
они  вышли  в  фойе,  сырое,  холодное  помещение  с  грязными  потеками  на
искусственном мраморе стен и облезлыми купидонами.
   - Вы очень любезны, сэр.  Даже  не  знаю,  что  бы  я  делала  без  вашей
великодушной помощи, - осторожно закинула удочку  Сибил.  Судя  по  виду,  у
этого человека могут быть деньги. - Вы, наверное, врач?
   - Учился когда-то, -  пожал  плечами  джентльмен;  на  его  щеках  пылали
красные пятна.
   - Это накладывает  особый  отпечаток,  -  сказала  Сибил  без  какой-либо
определенной цели, а просто чтобы не молчать. -  Я  имею  в  виду  серьезное
образование.
   - Да нет, мадам. Ко мне это вряд ли относится. Я не столько изучал науки,
сколько  виршеплетствовал.  Должен  сказать,  вы  сейчас  выглядите   вполне
оправившейся. Очень жаль, что вашего брата постигло такое несчастье.
   - Благодарю вас, сэр. - Сибил искоса взглянула на несостоявшегося медика.
- Боюсь, я вела себя несколько опрометчиво, но  меня  захватило  красноречие
генерала Хьюстона.
   Он бросил на нее скептический взгляд -  взгляд  мужчины,  подозревающего,
что женщина водит его за нос.
   - Честно говоря, я не разделяю вашего энтузиазма. - Джентльмен  судорожно
закашлялся  в  скомканный  носовой  платок,  потом  вытер  им  рот.  -  Этот
лондонский воздух когда-нибудь меня прикончит.
   - И тем не менее, я благодарю вас, сэр. Жаль, конечно, что никто  нас  не
познакомил...
   - Китс <Китс, Джон (1795-1821) - знаменитый английский поэт-романтик. Его
поэтическая  биография  занимает  всего  пять  лет:   1816-1821.   Умер   от
туберкулеза в Риме>, - представился джентльмен. - Мистер Китс. - Он  вытащил
из жилетного кармана  серебряный  хронометр,  прибор  размером  с  небольшую
картофелину, и взглянул на один из  многочисленных  циферблатов.  -  Мне  не
очень знаком этот район, - неуверенно сказал он. - Я думал поймать  для  вас
кабриолет, но в такой час...
   - О, нет, мистер Китс, благодарю вас, я прекрасно доеду подземкой.
   Глаза джентльмена удивленно расширились. Ни одна респектабельная  женщина
не поедет подземкой без провожатого.
   - Но вы так и не назвали мне свою профессию, мистер Китс, - сказала Сибил