Эти  простые  горожане
наняли нас, чтобы защитить город. Я  сомневался  в  том,  что  они  сумеют
выдержать натиск приближавшегося закаленного в битвах войска.
   - Стоять, - повторил наш  командир.  Его  бронзовый  нагрудник  и  щит,
покрытые вмятинами, потемнели от  битв,  а  руки  старого  воина  украшали
многочисленные побелевшие шрамы.  Диопейгес,  предводитель  нашего  отряда
наемников, восседал позади фаланги на прекрасном  белом  скакуне,  готовый
бежать хоть до самых Афин в случае неудачи. Случайный человек на поле боя;
едва ли  ему  доводилось  со  своими  солдатами  сражаться  против  хорошо
обученного войска.
   Я провел пальцем под ремнем, на котором держался мой шлем. Мокро...  но
не оттого, что день выдался жарким. Меня окружали опытные наемники, однако
нас было слишком мало, а место битвы выбрал наш враг.  Политиканы  Перинфа
умели выигрывать выборы, но войны - дело другое. Худшей  их  ошибкой  было
то, что они понадеялись на помощь  Афин.  Однако  эти  скупердяи  даже  не
заплатили Диопейгесу; по крайней мере, так он говорил. И  нам  приходилось
жить грабежами, что едва ли  приводило  в  восторг  перинфян,  которых  мы
пришли защищать.
   Расстояние между остриями копий обеих фаланг медленно сокращалось.  Наш
командир выступил вперед и взревел:
   - Приказываю - вперед!
   Дружным шагом с левой ноги мы  направились  в  сторону  приближавшегося
врага, опустив копья и надвинув шлемы. Замыкая ряд, я  чувствовал  себя  в
некотором смысле обнаженным - ничей щит не прикрывал мой правый бок,  хотя
я знал, что сумею позаботиться о себе, когда начнется сражение. Так шел  я
навстречу врагу, волнуясь, но не припоминая ни единой  подробности  о  тех
битвах, в которых сражался. Ничего вовсе. От удивления  я  сдвинул  брови:
память моя оказалась чиста, как у новорожденного  младенца.  Словно  бы  я
родился несколько часов назад, а потом взял оружие и встал в строй.
   Но мне было не  до  размышлений.  Из-за  рядов  приближавшейся  фаланги
выскочили застрельщики - пелтасты, забросавшие  нас  стрелами,  камнями  и
короткими копьями. Кто-то вскрикнул и  упал,  пораженный  стрелой  в  шею.
Камень размером в кулак звякнул о мой щит. Пелтасты добивались,  чтобы  мы
подняли щиты и разомкнули ряды. Тогда их фаланга сразу добилась бы успеха.
Но нас учили не обращать внимания на  застрельщиков  и  смыкать  ряды  над
павшими. Это знал и я, только не  мог  вспомнить,  когда  и  где  выучился
такому приему.
   Их кавалерия, засевшая в жидком леске, тронулась с места.  Всадники  не
способны атаковать двигающуюся четким строем фалангу. Копья  наши  подобны
иглам ежа, кони отвернут, как бы ни подгоняли  их  наездники.  Но  конница
могла обойти нас с фланга и ударить в тыл. Ведь когда фаланга рассеяна, им
остается только развлекаться,  преследуя  бегущих  воинов.  Нередко  после
битвы гибнет больше солдат, чем на поле сражения.
   Застрельщики  исчезли  подобно  докучливым   насекомым,   которыми,   в
сущности, и являлись. Отрезок каменистой почвы между нами и врагом  быстро
сокращался. Мы ускорили шаг... Они тоже. Взвыли трубы с обеих  сторон,  мы
закричали изо всех сил  и  перешли  на  бег.  Обе  фаланги  столкнулись  с
громовым, полным жажды крови ревом, зазвенело и загромыхало железо  копий,
пробивая твердую бронзу панцирей и пронзая мягкую плоть.
   Все в  мире  вокруг  меня,  казалось,  замедлилось,  время  растянулось
упругой лентой. Воины теперь двигались неторопливо и плавно, словно бы под
водой или в каком-то кровавом кошмаре. Впереди меня падали наши, сраженные
шестнадцатифутовыми сарисами; копья пронзали их,  сносили  головы,  просто
сбивали с ног, мы же еще не доставали до  вражеских  воинов.  Обе  фаланги
сшиблись, затаптывая павших. И  задние  все  напирали,  хотя  первые  ряды
остановились. Трещали копья, воины ревели от  боли  и  гнева,  обуреваемые
жаждой крови; под могучим натиском разлетались щиты.
   Приподнявшись над стоявшими передо мной, я направил свое копье в одного
из вражеских гоплитов. Заметив движение, он поднял свой щит, но я  зацепил
его наконечником, отбросил в сторону и вонзил острие  в  горло  воина.  На
лице его промелькнуло удивление. Потом брызнула кровь. Когда убитый  упал,
я вырвал копье.
   Наши передние ряды смялись под напором врага, вдруг оказавшегося передо
мной; и я принялся  пробиваться  вперед  через  эту  толпу,  нанося  удары
копьем. Но поскольку я видел все в замедленном темпе,  то  успел  заметить
уголком глаза, как их застрельщики огибали наш правый фланг,  засыпая  его
стрелами и короткими копьями.
   Я увернулся от стрелы, полет которой казался невообразимо медленным,  а
потом пронзил копьем щит, панцирь  и  тело  гоплита,  оказавшегося  передо
мной. Битва превращалась в хаос; вокруг вопили окровавленные  воины.  Наше
войско смешалось, уже и мой ряд был уничтожен врагом. Тут я заметил, что в
меня летит копьецо. Оставив свое копье в теле  падавшего  воина,  которого
только что поразил, я  отбил  легкое  древко  в  сторону  и  только  потом
выхватил  меч,  опередив  двоих  гоплитов,  возникших  передо  мной.   Они
медленно, словно во сне, шевелили руками.
   Я убил обоих, но уже приближались новые, и хотя мне казалось,  что  они
все делают медленно - и колют, и  рубят,  и  валят  наземь  щитами  других
воинов, - их приближение совершалось неотвратимо, как прилив.
   Врагов было слишком много,  полководцы  их  знали  свое  дело  и  умели
поддерживать порядок... Мы не могли победить  их.  Мои  соратники-наемники
бились отважно, но уступали врагам  численностью.  Никто  не  поворачивал,
чтобы бежать, понимая, что труса ждет верная  смерть.  Но  наш  отряд  уже
отрезали от города Перинфа,  точнее,  от  остатков  их  фаланги.  Перинфян
погнали  через  поле  к  деревьям,  и  они  побежали.   Конники,   издавая
пронзительные кличи, принялись беспощадно рубить тех, кто пытался спастись
бегством. Вел конницу юноша, почти мальчишка; его золотые волосы вились по
ветру, высоко подняв меч, он яростно преследовал беглецов, бросавших  щиты
и шлемы в надежде обрести спасение.
   Нас оставалось всего лишь горстка, и мы отбивались,  медленно  отступая
вверх по склону к деревьям. Наша фаланга  разбилась  на  части,  но  воины
продолжали сопротивляться.  Для  меня  все  вокруг  по-прежнему  двигались
медленно, как мухи, попавшие  в  мед.  Я  предугадывал  движения,  которые
собирались сделать мои враги, по тому,  куда  они  переводили  взгляд  или
напрягали те или иные группы мышц. Нырнув под одну  из  длинных  сарис,  я
вогнал острие меча в грудь воина, закрытую кожаной курткой. Он взвыл, и  я
вырвал у него копье из рук.
   Тут я увидел, что остался один, и прижался спиной к дереву с сарисой  в
одной руке и мечом - в  другой.  Дюжина  соблюдавших  осторожность  воинов
окружила меня, глаза их пылали, залитая кровью броня алела; они следили за
мной, ожидая, чтобы я открылся. Многие потеряли сарисы и остались только с
мечами. Передо мной были ветераны. И они  не  собирались  рисковать,  имея
дело с таким опасным противником, как я, - ведь я убил немало их воинов. И
все же они не хотели упустить  меня.  Мне  оставалось  только  постараться
прихватить с собой на тот свет побольше врагов, прежде чем они убьют меня.
Я заметил, что один из них подзывает к себе  лучников.  Этот  и  вовсе  не
хотел рисковать.
   - Прекратить! - послышался зычный голос. Возле обступившего меня кольца
воинов остановился всадник. Панцирь незнакомца украшала золотая филигрань,
впрочем, теперь его припорошила пыль. Шлем всадника венчал белый плюмаж из
конского хвоста. Отстегнув нащечные  пластины,  он  открыл  лицо.  Колючую
черную бороду с одной стороны покрывала запекшаяся кровь. Потом я заметил,
что глаз с этой же стороны лица он потерял очень давно. Под опавшим  веком
виднелась полоска белой мертвой плоти.
   Это был явно один из полководцев. Воины  чуть  отступили  от  меня,  но
никто из них не опустил оружия. К нам приблизился другой военачальник, и я
заметил,  что  оба  ездят  на  могучих  гнедых  конях,  не  пользуясь   ни
стременами, ни седлами, лишь подложив под  себя  нечто  вроде  подушки  из
сложенных в несколько слоев одеял.
   - Пусть живет, - сказал  чернобородый.  Некоторые  из  воинов  выразили
согласие. Обращаясь ко мне, он возвысил голос: - Мне нужны хорошие  воины.
Будешь ли ты служить в моем войске?
   Я огляделся. Мои спутники уже мертвы либо были в плену. Выбора  у  меня
не оставалось, к тому же он предлагал мне нечто лучшее,  чем  рабство  или
смерть.
   Я не стал долго думать:
   - Да!
   Разнообразия ради мне захотелось оказаться на  стороне  победителя.  Он
откинул назад голову и расхохотался:
   - Хорошо сказал. Как тебя зовут?
   - Орион.
   - Откуда ты?
   Я открыл было рот, но сразу понял, что мне нечего  отвечать.  Из  своей
жизни я помнил только несколько последних часов.
   - С севера, - уклончиво сказал я.
   - Должно быть, из скифов,  судя  по  росту.  Их  серые  глаза  я  узнаю
повсюду. Но где твоя борода? Почему ты бритый?
   Я не имел об этом далее отдаленного представления.
   - Борода позволяет врагу ухватить тебя за горло, - услышал я свой ответ
будто со стороны.
   Он подергал себя за густую бороду.
   - Неужели? Ты рассуждаешь, как мой сын. - Потом он повернулся к  одному
из воинов, стоявших неподалеку. - Никос, возьми его в  свой  отряд.  Учить
его не потребуется, он и без того прекрасно владеет сарисой.
   Ухмыльнувшись, он тронул коня шенкелями  и  рысью  отправился  прочь  в
сопровождении кого-то из военачальников.
   Таким я впервые увидел Филиппа, царя Македонского. Золотоволосый юноша,
который вел конницу, оказался его сыном. Звали его Александр.



        "2"

   В ту ночь мы остановились на поле боя, чтобы сжечь мертвых и  отдохнуть
после тяжелого дня. Никос, к моему удивлению,  оказался  фракийцем,  а  не
македонцем.
   - При моем отце мы совершали набеги в Македонию,  угоняли  их  коней  и
скот, - рассказывал он мне возле  потрескивавшего  костра,  набивая  брюхо
жареной бараниной. - Женщин  тоже  уводили,  -  добавил  он,  выразительно
подмигнув.
   Никос  был  не  старше  тридцати,  его  волосы   все   еще   оставались
темно-каштановыми и буйными, как  дикая  поросль.  Черную  бороду  заливал
бараний жир. Вокруг нашего костра  расположилось  больше  десятка  воинов;
лекарь из далекого Коринфа обходил лагерь, накладывая мази  и  повязки  на
раны.
   - А теперь ты служишь македонцам, - заметил я.
   Никос глотнул из бурдюка вина, забрызгав бороду и грудь.
   - Ей-богу, ты прав. Одноглазый старик изменил все. Стал царем  и  начал
гонять нас как проклятых. И всех вокруг. Гонял нас летом,  гонял  зимой...
Что для него непогода? И ни разу не проиграл  ни  одной  битвы.  Уж  он-то
знает, сколько нужно бобов, чтобы сварить похлебку... Он знает.
   - Но ведь Филипп покорил твой народ, - пробормотал я.
   Никос бурно возразил, замотав лохматой головой:
   - Нет, не покорил. У нас есть собственный царь. Филипп просто  доказал,
что выгоднее быть в союзе с Македонией, чем воевать с ним.
   "Дипломат", - подумал я. И сразу понял, что  Филипп  проделал  со  мной
сегодня такую же штуку.
   - Теперь все племена нашей страны поддерживают македонцев, -  продолжал
Никос. - И Филипп осмелился бросить вызов Афинам.
   Если Никоса и не радовала перспектива войны  с  Афинами,  он  ничем  не
показывал этого. Даже напротив, выглядел вполне довольным.
   А потом он нагнулся ко мне и сказал негромким голосом:
   - А знаешь, что я думаю?
   Изо рта воина дурно пахло, и я заметил насекомых,  копошившихся  в  его
бороде.
   - Что? - спросил я, пытаясь  сохранить  дистанцию,  чтобы  какая-нибудь
блоха не перепрыгнула на меня.
   - Я думаю, что все устроила она.
   - Она?
   - Ведьма, жена Филиппа.
   - Неужели жена царя - ведьма?
   Никос вновь понизил голос:
   - Она жрица древней богини, поклоняется змеям и всякой нечисти. И еще -
волшебница, вот так. А как иначе объяснить это? Когда Филипп согнал своего
брата с трона, я уже был достаточно большим и помогал  отцу  пасти  стадо.
Тогда все племена, что  окружали  Македонию,  отхватывали  от  нее  жирные
куски. Не только мы, иллирийцы, но и пэонийцы,  словом,  все.  Их  грабили
каждый год.
   - И Филипп остановил набеги?
   - Словно мановением своего единственного  ока.  А  теперь  все  племена
служат  ему.  Должно  быть,  наворожила  его  молосская  сука,  иначе   не
объяснишь.
   Я смущенно посмотрел на других мужчин, сидевших вокруг костра.
   Никос расхохотался.
   - Не беспокойся. Я не могу сказать о  ведьме  ничего  такого,  чего  не
говорил бы сам одноглазый старик. Он ненавидит ее.
   - Ненавидит свою жену?
   Воины закивали, заухмылялись.
   - Не будь она матерью его сына и наследника, царь давным-давно  отослал
бы ведьму назад в Эпир.
   - Царь не посмеет сделать это, - возразил кто-то. - Он боится ее.
   - Она умеет насылать чары.
   - И никакие не чары: она травит людей.
   - Травит, но не ядом, а магией.
   - А что она сделала с другим сыном царя... с тем, что от фессалийки?
   - С Арридайосом? С идиотом?
   - Он был здоровым ребенком. Ведьма дала ему яд, и он стал слабоумным.
   - А может, наколдовала,  чтобы  ее  собственный  сын  стал  наследником
Филиппа, хотя Александр на два года моложе.
   Мужи углубились в спор о том, является ли жена царя отравительницей или
же, напротив, волшебницей.
   Я слушал невнимательно. Окружавшие меня  люди,  свежие  воспоминания  о
битве,  прохладная  темная  ночь  под  черной  чашей   небес,   украшенной
бриллиантами звезд, - все казалось мне странным и новым. Ведь я не  помнил
своего прошлого до нынешнего утра. У  всех  здесь  была  семья,  клан  или
племя; каждый мог назвать  своего  царя,  обратиться  к  истории  минувших
поколений своего народа.
   Но у меня... не было никаких воспоминаний. Люди называли  имена  богов,
которые ничего не говорили мне, пока один из  воинов  не  упомянул  Афину,
богиню-воительницу, покровительницу Афин.
   - Эта богиня не только воительница,  -  говорил  Никос.  -  Она  богиня
мудрости. По крайней мере, так полагают афиняне.
   - Они правы, - сказал один из воинов. - Ведь  это  она  подарила  оливу
этому городу, так ведь?
   - И прялку.
   Афина. Облик ее возник в моей памяти. Высокая,  стройная  и  невероятно
прекрасная, с  пышными  черными  волосами  и  грустными  глубокими  серыми
глазами.
   - Все мы игрушки богов, - проговорил Никос. - Они дергают за веревочки,
а мы прыгаем.
   - А я не верю в это, - сказал воин,  сидевший  возле  него.  -  Я  живу
собственной жизнью, и никто не дергает меня за какие-то там веревочки.
   "Нет, все мы исполняем волю богов", - подумал я, имея  в  виду  главным
образом самого себя. Я был в этом уверен. И все же чего именно  боги  ждут
от меня? Кто я такой и почему здесь  оказался?  Я  не  находил  ответа,  и
вестник богов не торопился просветить меня.
   Огонь угасал, воины заворачивались в плащи или одеяла и укладывались на
ночлег.
   Но у меня не было  ничего,  кроме  грязного  и  короткого,  к  тому  же
запятнанного кровью, хитона. Бронзовый панцирь, поножи и шлем я сложил  на
земле  возле  себя.  Ощутив  ночную  прохладу,  я  замедлил   периферийное
кровообращение,  увеличил  частоту  сокращений  сердца,   чтобы   повысить
температуру тела и таким образом согреться.
   Я сделал это почти не думая. Но потом удивился своему умению  управлять
собственным телом. И тому, что во всех подробностях понимаю, что делаю.  И
еще я  почему-то  знал,  что  подобное  выходит  за  пределы  возможностей
человека. В ужасном кровопролитном сражении я не  получил  даже  царапины.
Чужие  движения  казались  мне  замедленными,  я  всегда  опережал   своих
противников.
   "Кто я? - вопрошал я себя, укладываясь  на  твердую  почву  и  закрывая
глаза. - Откуда я родом?"
   Несколько часов я, пытаясь  заснуть,  пролежал  на  спине,  разглядывал
мерцающие звезды, величественно сиявшие надо  мной.  Я  узнал  оба  ковша,
Кассиопею на троне, а рядом дочь ее  Андромеду,  прикованную  к  скале,  и
Персей уже был возле нее. Мое собственное созвездие, Орион, оставалось  за
горизонтом. Но я видел, что звезды Гончих Псов горели  сапфирами  как  раз
над кромкой холмов.
   Наконец я смежил веки, но спал ли  я?  Меня  словно  перенесли  в  иное
место: в мир, далекий от поля битвы вблизи городских стен Перинфа.
   "Это сон", - говорил я себе, не веря своим глазам. Я  стоял  на  склоне
холма, покрытого травой  и  усеянного  дикими  цветами,  озаряемый  теплым
летним солнцем. Внизу подо мной разогретый воздух мерцал  над  изысканными
башнями  и  величественными   монументами,   высившимися   вдоль   широких
проспектов. За городом ослепительно голубело море,  отливавшее  зеленью  в
ярком солнечном свете. Волны, не зная устали, разбивались о  белый  песок.
Жители или погибли, или покинули город, и все  же  он  сохранил  все  свое
великолепие. Я припомнил, что едва заметное  дрожание  воздуха  показывает
границу защитного купола, укрывавшего город тонким,  как  стенка  мыльного
пузыря, слоем чистой энергии.
   Вся моя жизнь была связана с чудесным городом, я знал это с  абсолютной
уверенностью. И все  же  не  мог  вспомнить  подробностей.  Ничего,  кроме
уверенности в том, что жизнь моя началась здесь. Как любовь  к  женщине  и
богине,  любившей  меня,  которая  тоже  имела  отношение  к  заброшенному
мертвому городу. Попытавшись шагнуть, я обнаружил, что ноги не  повинуются
мне. Стоя на месте, я услышал дальний, слабый, едва различимый смех. Но он
был так горек, что я подумал: уж не плач ли до меня доносится?..
   "Смех умирающего от горя человека" - так подумалось мне; впрочем, я  не
знал, с человеческих ли уст слетали эти звуки.
   Собрав все силы, я попытался вырваться из оков,  что  держали  меня  на
месте, и спуститься вниз по склону к городу...  и  проснулся  на  лишенной
травы каменистой почве, на поле вчерашнего боя возле Перинфа, под  первыми
лучами солнца, блеснувшими над горбами холмов.
   "Кто я? - гремело в моем сознании, и отголоском звенел вопрос: - Почему
я здесь оказался?"



        "3"

   Наутро мы отправились к Перинфу, возле стен  которого  стояли  основные
силы Филиппа.  Увы,  царю  хватило  небольшой  части  своей  армии,  чтобы
победить наемников. Большая часть  македонского  войска  осаждала  Перинф,
другая же быстро  приближалась  к  Бизантиону,  расположенному  на  берегу
узкого пролива, отделявшего Европу от Азии.
   Казалось, что взять штурмом  город  Перинф  не  сложно.  Укрывшийся  за
стенами и городскими воротами, он казался мне маленьким и тесным. Неровные
и грубые стены имели башни с бойницами возле обоих  ворот.  Лишь  немногие
строения виднелись из-за городской стены. Город ютился на краю  воды,  где
каменистая равнина, опускавшаяся от далеких гор, погружалась в  Пропонтиду
[Мраморное море], море, раскинувшееся между проливами Геллеспонт и Боспор.
   И все же нечто в облике этого города казалось мне знакомым.  Но  всякий
раз, пытаясь оживить мои воспоминания, я наталкивался в  своей  памяти  на
ровную стену, куда более прочную, чем твердыня Перинфа.
   Лагерь Филипп разбил  на  лишенной  растительности  равнине,  почти  на
расстоянии  полета  стрелы  от  городской  стены.  Я  сразу   почувствовал
напряженность:  среди  воинов   ощущалось   тревожное   недовольство,   то
раздражение, которое возникает, когда бойцы слишком долго сидят  на  одном
месте, лишенные удобств привычного лагеря, и не надеются в скором  времени
вернуться туда.
   Осада затянулась. Перинф был морским портом,  и  поэтому  жители  могли
отсиживаться за запертыми воротами и упрямо отражать нападения македонцев,
пока корабли доставляли осажденным припасы, а иногда даже подкрепления  от
союзников Афин, например из Бизантиона. Филипп,  полный  хозяин  суши,  не
имел флота. Перинфяне проявили чистое безумие, понадеявшись снять осаду  с
помощью  той  го