и  почему  он  не   стал
приветствовать вернувшегося сына. Кроме того, я  надеялся  отыскать  Кету,
нам еще о многом следовало переговорить.
   Однако,  приблизившись   к   двери,   я   заметил   мальчишку-вестника,
разглядывавшего пиршественный зал. Глаза его остановились на мне.
   - Ты тот, кого зовут Орион? - спросил он.
   - Да.
   - Царица призывает тебя.
   Радуясь тому, что не пришлось перекидываться пищей, я отправился следом
за ним к лестнице в покои царицы.
   - Она сказала, что я узнаю тебя по росту, - сказал мальчишка.
   Среди горцев попадались,  конечно,  довольно  высокие,  но  в  основном
рослые македонцы уступали мне в стати.
   На лестнице провожатый улыбнулся и поднес лампу к моему лицу.
   - Какие у тебя прекрасные серые глаза, - заявил он.
   Я знал, что в этом возрасте юнцы нередко подыскивают  себе  наставника,
который мог бы ввести их в общество взрослых мужчин. Гомосексуальные связи
с подраставшими мальчиками были приняты среди знати. Как правило,  мальчик
вырастал, обзаводился семьей, а потом уже и юным приятелем. Судя по  тому,
что я видел здесь, жены македонцев находились  в  более  тесной  связи  со
своими мужьями, чем жительницы южных городов, сидевшие дома, пока их мужья
развлекались с подобными Таис  гетерами,  профессиональными  куртизанками.
Впрочем, при желании мужчины могли оставаться любовниками всю свою  жизнь,
как Александр и Гефестион, хотя ни тот, ни другой в этом не  признавались,
а остальные Соратники лишь подшучивали, когда обоих не было рядом.
   - Я здесь чужак, всего  лишь  телохранитель  царя,  к  тому  же  не  из
знатных, - сказал я.
   - Я слышал об этом, - сказал мальчик с легким разочарованием.
   "Честолюбив, - подумал я. - Этот юнец найдет себе  кого-нибудь  получше
меня".
   Царица отдыхала в небольшой гостиной, окно которой выходило в дворцовый
двор. Тонкий серпик луны едва поднялся над темными громадами гор. На  небе
мерцали звезды.
   Комнату освещала единственная лампа, стоявшая на  столе  возле  царицы.
Александр, видимо, сидел возле матери и поднялся на ноги, когда  посыльный
открыл двери.
   - Входи, Орион, - сказала Олимпиада и бросила  мальчику:  -  Ты  можешь
идти.
   Он закрыл за мной дверь, но я не расслышал звука его шагов. Однако я не
стал гадать, подслушивает он или нет, - проводник мой был легок и босоног.
   Александр разглядывал меня с явным смущением, сожалея, что его  застали
за беседой с матерью. Кто мог знать, какой яд вливала она в его уши?
   Олимпиада казалась довольной тем, что я остался в дверях. Не обращая на
меня внимания, она прикоснулась к руке сына.
   - Давай садись, - сказала она, - мы еще не окончили разговор.
   Александр помедлил, но после недолгих колебаний уселся все-таки на пол.
На мгновение мне показалось, что он положит голову матери на колени.
   - Итак, это верно? - спросил он, заглядывая в  ее  холодное  прекрасное
лицо.
   Олимпиада снова кивнула:
   - Столь же несомненно, как и неистощима  похоть  этого  человека.  Царь
женится на ней.
   - Но что это сулит тебе, мать?
   - Лучше спроси, чем это грозит тебе, Александр.
   - Царь не может отказаться от меня или забыть про мое существование.
   - Он очень умный человек.
   - Но вся армия видела меня при Херонее.  Теперь  я  полководец,  равный
Пармениону и остальным.
   - Орион, - обратилась она ко мне.  -  Как  по-твоему,  если  бы  войско
сегодня голосовало за нового царя, оно выбрало бы Александра?
   Так вот зачем я понадобился ей! Чтобы проверить на мне свое мнение.
   - Все восхищаются царевичем, - сказал я.
   - Но ему еще нет девятнадцати лет, - возразила царица.
   - Все мужи верят ему. При Херонее...
   - Отвечай мне. Если бы выборы состоялись сегодня ночью, кого избрало бы
войско - девятнадцатилетнего Александра или Пармениона? Или,  быть  может,
Антипатра? Помни, что оба они происходят из семейств столь  же  древних  и
благородных, как и род Филиппа... Словом, все они  были  конокрадами  лишь
поколение назад.
   - По-моему, царем выбрали бы Александра, - отвечал я, не кривя душой. -
Разве что придали бы ему в регенты Пармениона на год или больше.
   - Вот видишь? - сказала она сыну. - Ты получишь лишь титул царя, но  не
власть. Они постараются лишить тебя истинной самостоятельности.
   - Но зачем ты говоришь об этом? - спросил я. - Неужели с  царем  что-то
случилось?
   - Филипп решил жениться на племяннице Аттала Клеопатре, той, которую он
зовет Эвридикой!
   - Жениться?
   - Царь может иметь несколько жен, - пояснил Александр.
   -  Филипп  уже  заключил  несколько  политических  браков,  -   сказала
Олимпиада. - Наш, например, укрепил его союз с молоссянами.
   - Он полюбил тебя, - сказал я.
   - Это была обычная похоть, которую он испытывает к любой девке, если  у
нее выросли волосы на лобке. А ведь еще есть и мальчишки.
   - Нет, мать, для меня это не проблема. Но для тебя это пощечина.
   - Неужели ты думаешь, что его поступки имеют  в  моих  глазах  какое-то
значение?
   Я подумал, что имеют, и еще какое, но промолчал.
   - Он хочет причинить тебе боль, - сказал Александр.
   - И унизить тебя, - сказала она, опуская руку на  плечо  сына.  -  Царь
рассчитывает, что я в гневе возвращусь в Эпир, город своего отца, иначе он
просто разведется со мной. Та маленькая шлюшка,  на  которой  он  собрался
жениться, стремится стать его единственной законной  женой  -  таков  план
Аттала.
   - А это значит, что если  у  нее  родится  сын...  -  наконец-то  понял
Александр.
   - У  тебя  появится  соперник.  Аттал  будет  поддерживать  сына  своей
племянницы, желая еще больше приблизиться к трону.
   - Это будет еще не скоро, - напомнил я.
   Олимпиада одарила меня злобным взглядом.
   - Мальчишка может родиться через какой-нибудь год. И тогда  моего  сына
отодвинут в сторону;  царь  объявит,  что  никогда  не  был  твоим  отцом,
Александр, я уверена.
   - Ты же сама убеждала меня в этом, - сказал Александр громко.
   - Да, я говорила ему, что ты рожден от Зевса,  -  ответила  она.  -  Но
Филипп всегда настаивал на том, что ты его сын.
   - До сих пор.
   - Хитроумный лис еще воспользуется твоим божественным происхождением  в
собственных интересах. Назовет меня распутной  женой,  а  тебя  незаконным
ребенком. Подожди - и увидишь.
   - Все это предположения, - вновь вмешался  я.  -  Филипп  еще  даже  не
объявил о том, что женится.
   - Он это сделает.
   - Но если он женится, быть может, пройдут годы, прежде чем родится сын.
Александр достигнет зрелости и без  всякого  противодействия  займет  трон
после смерти отца.
   - Или у него вовсе не будет сына, - заметил Александр.
   - Да, - сказала Олимпиада. - Если он умрет прежде,  чем  сумеет  зачать
нового наследника.



        "18"

   Проводив сына, Олимпиада меня не отпустила. Подобно рабу  я  последовал
за ней в спальню и до рассвета тешил ее любовь на ложе, среди шуршавших  и
шипевших змей.
   В ту ночь ей не  потребовались  специальные  средства,  которые  прежде
впрыскивали в меня ее гадюки...  Я  был  услужливым,  покорным,  как  раб,
пылким любовником. На теле моем в этот раз не осталось  новых  отметин  от
змеиных клыков, хотя Олимпиада не один раз запускала когти в мою плоть.
   - Ты хочешь убить Филиппа, - сказал я ей,  когда,  отдыхая,  мы  лежали
рядом.
   - Это вопрос? - спросила она лениво.
   - Нет. Вывод.
   - Ты предупредишь царя, не так ли?
   - Я верен Филиппу, - проговорил я.
   - А не мне?
   - Ты можешь принудить меня  выполнять  твои  желания,  но  верности  не
добьешься.
   Она расхохоталась в предутренней тьме:
   - Орион, Орион! Разве можешь ты искренне утверждать, что тебя не радуют
наши совместные развлечения?
   - Тело мое безусловно радуется им.
   - А твой ум?
   Я колебался, не желая пробуждать в ней гнев. Но все-таки  сказал,  едва
ли не против воли:
   - Теперь я понимаю,  как  чувствует  себя  ученый  медведь,  когда  его
заставляют плясать.
   Она вновь расхохоталась, уже искренне развеселясь:
   - Ученый медведь!  Именно  так!  Я  хочу,  чтобы  ты  был  моим  ученым
медведем!
   Я обругал себя за то, что дал ей повод для веселья.
   - Ну, а теперь пора развлечься еще разок, мой медведь, - сказала она. -
Потребуется ли кнут, чтобы поощрить тебя?
   В кнуте я не нуждался.
   Когда первые проблески солнечного света  озарили  небосклон  за  окном,
царица вернулась к прерванному разговору.
   - Скажешь ли ты Филиппу о том, что я собираюсь убить его?
   - Скажу, если ты не помешаешь мне.
   - Он и без того прекрасно знает это.
   Оставив постель, я направился к умывальному тазу, что стоял на  столике
в другой стороне комнаты.
   - Скажи ему, Орион. Пусть Филипп знает, какая судьба его ждет.  Он  все
равно не сможет избежать ее. Ему суждено быть убитым. Так определили боги.
   - Боги! - Я обернулся к еще нежившейся в  постели  Олимпиаде.  -  Богов
нет, и ты это знаешь.
   Она расхохоталась:
   - Осторожнее, Орион. За неверие здесь казнят.
   - За правду, - пробормотал я.
   - Ступай, - внезапно проговорила она повелительным тоном.  -  Ступай  к
Филиппу и расскажи обо всем.
   Я оставил ее покои. Слова Олимпиады и ее надменный хохот звучали в моей
памяти. Она сказала, что убийство Филиппа предопределено богами. И,  шагая
по пустынным, едва освещенным рассветом коридорам дворца, я сжимал  кулаки
и клялся сделать все возможное, чтобы остановить ее.
   - Ничто не предопределено, - бормотал я себе  под  нос.  -  Даже  время
можно растягивать и сжимать; и это  по  силам  не  только  так  называемым
богам,  но  и  их  созданиям.  Мы  творим  будущее   своими   собственными
поступками.
   И я поклялся защищать Филиппа всеми силами.
   Началась  повседневная  жизнь  во  дворце.  Днем   мы,   телохранители,
прогуливали лошадей, учили оруженосцев, следили, чтобы не  ленились  рабы,
которые чистили наше оружие и доспехи, покупали на рынке Пеллы одежду  или
безделушки. Еще мы сплетничали: обсуждали безумную страсть Птолемея к Таис
и козни царицы, гадали, собирается ли Филипп идти  походом  на  Персидское
царство.
   Павсаний старался, чтобы мы были  заняты  делом,  и  обходился  с  нами
достаточно строго.  К  своим  обязанностям  начальника  телохранителей  он
относился весьма  серьезно,  хотя  люди  и  посмеивались  за  его  спиной.
Выходило, что лукавые смешки каким-то образом связаны с Атталом. Если  при
Павсаний упоминали Аттала или заходил разговор о  свадьбе  царя,  привычно
кислое лицо начальника делалось подобным грозовой туче.
   Я  старательно   обходил   эту   тему,   чтобы   не   задевать   весьма
раздражительного Павсания, и в конце концов Птолемей объяснил мне,  в  чем
дело.
   - Старая любовная драма. - Обычно улыбчивое лицо Птолемея помрачнело. -
Сейчас этого, конечно,  не  скажешь,  но  в  юности  Павсаний  был  просто
прекрасен - настолько, что даже стал одним из любовников царя.
   - Филиппа? - заморгал я с удивлением. - Павсаний?
   Птолемей мрачно кивнул:
   - Но царь весьма непостоянен в своих привязанностях. И он скоро обратил
внимание на другого мальчишку, который был любовником Аттала.
   Я моргнул. Какие-то гаремные интриги.
   - Утратив привязанность царя,  Павсаний  весьма  обозлился.  Он  ужасно
оскорбил мальчишку, обозвав его бабой и трусом. Вскоре  тот  доказал  свое
мужество, защитив царя в битве. Именно тогда Филипп и потерял свой глаз.
   - А мальчик...
   - Мальчик умер, спасая Филиппа. Аттал был в гневе,  но  держал  чувства
при себе. Он дожидался своего часа, таков обычай. Через несколько  месяцев
он пригласил Павсания отобедать, ужасно напоил и  отдал  на  конюшню.  Там
гостя изрядно отделали, судя по тому,  что  я  слышал.  Поговаривают,  что
Аттал даже изнасиловал его.
   - О боги!
   - Подобное оскорбление могло бы повлечь за собой страшную распрю  между
двумя  родами...  и  оскорбитель,  и  оскорбленный  считали  себя   весьма
благородными. Вмешался Филипп;  желая  предотвратить  кровопролитие,  царь
насильно примирил врагов. Чтобы задобрить Павсания, царь назначил  его  на
почетную  должность  начальника  телохранителей,  однако  Аттала  не  стал
наказывать, даже не отругал.
   Павсаний без особой  радости  принял  волю  царя.  Так  Филипп  избежал
раздора между двумя знатными  родами,  который  мог  бы  обойтись  слишком
дорого его царству. Но гнев  Павсания  не  утих,  и  он  по-прежнему  всем
сердцем ненавидел Аттала.
   Каждый вечер горсточку телохранителей отряжали нести  караул  во  время
пира Филиппа, веселье неизбежно заканчивалось пьяным  балаганом.  И  я  не
удивился, когда Павсаний отправил меня дежурить на  следующий  день  после
моей встречи с Олимпиадой и Александром. Потрясен  я  был,  когда  Филипп,
поднявшись со своего ложа, на  нетвердых  ногах  шагнул  в  сторону  своей
опочивальни, пальцем поманив меня за собой.
   На какой-то миг я  даже  испугался,  а  потом  подумал,  что,  пожалуй,
староват для царского ложа. Хмель не настолько  овладел  царем,  чтобы  он
спутал меня со служанкой или развращенным мальчишкой.
   Но, следуя за Филиппом по витой каменной лестнице, я  понял,  что  царь
вовсе не пьян. Он прихрамывал и  держался  рукой  за  каменную  стену,  но
ступал уверенно.
   Двое молодых слуг ожидали нас в спальне.
   - Ужинал? - ворчливо спросил меня Филипп.
   - Да, господин, - отвечал я. - Еще до пира.
   - Очень хорошо. - Он отпустил слуг жестом, устало опустился на  постель
и  улыбнулся  кривой  улыбкой.  -  Я  узнаю,  что  думают  мои   ближайшие
сподвижники, Орион, слушая их пьяные речи.
   - Понимаю.
   - Ты был у царицы.
   Это было утверждение, а не вопрос. Итак,  дворец,  словно  улей,  кишел
шпионами как царя, так и царицы.
   - Не по своей воле, - сказал я.
   Царь, ворча, склонился, чтобы стянуть сандалии. Я решил помочь ему,  но
Филипп только отмахнулся.
   - Я не настолько беспомощен, как  думают  люди,  -  пробормотал  он.  И
посмотрел на меня. - Она умеет погружать человека  в  транс...  с  помощью
своих проклятых змей.
   Я молчал.
   - Ведьма она, истинно ведьма. И почему я  не  утопил  ее  вместо  того,
чтобы на ней жениться?
   - Она родила тебе превосходного сына.
   - Пусть так, но теперь она отравляет  его  ум,  восстанавливает  против
меня.
   - Она намеревается убить тебя, - выпалил я.
   Как ни странно, царь расхохотался:
   - Все собирается, не надоело? В самом деле?
   - Да, - отвечал я.
   - Она начала мечтать об этом сразу после рождения Александра...  и  все
выжидала подходящего момента.
   - По-моему, она вот-вот перейдет к делу.
   Царь долго не отвечал, лампа у постели бросала колеблющийся свет на его
лицо. Потом Филипп качнул головой:
   - Рано. Мальчик еще слишком молод. Его могут и не избрать царем. Сейчас
по крайней мере.
   - Ты уверен?
   Филипп вытер бороду тыльной стороной ладони и, сгорбившись, буркнул:
   - Орион, я прожил под  угрозой  убийства  всю  жизнь.  Я  окружил  себя
надежными  людьми  и  стараюсь  сохранить  их  верность.  Я  часто   меняю
телохранителей, чтобы она их не околдовала.
   Я чуть отодвинулся от него.
   - Итак, я больше не гожусь тебе?
   Царь кивнул:
   - Да. Увы, ты более  не  можешь  служить  телохранителем.  Я  собираюсь
выслать тебя из дворца.
   - Но я хочу защитить тебя, царь.
   Филипп скептически приподнял бровь:
   - Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на
предательство.
   Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.
   - Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.
   - А именно?
   - Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем...
   - Свертакету, - подсказал я.
   - Да, того самого, которого ты  выкрал  у  Демосфена.  Он  повезет  мое
послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.
   - Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, -  сказал
я.
   - Не рассчитывай на это.
   Я чуть склонил голову в знак согласия.
   - Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.
   - Я так и думал.
   - Я хочу убедить его, что не  имею  намерений  нападать  на  персов.  И
предлагаю выдать женщину  из  моей  семьи  замуж  за  кого-нибудь  из  его
родственников. Я хочу мира.
   И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:
   - Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и
не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в  пыль  на  моих  глазах  или
превратилось  в  оружие,  прибегнув  к  которому  мои  полководцы   станут
злоумышлять друг против друга.
   - Тогда чего же ты хочешь?
   - Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском  море  принадлежат
грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены  греками
еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города
Ионийского побережья. Милет и Эфес - греческие города, и они  должны  быть
независимы, как Афины и Коринф.
   - Но согласится ли на это Царь Царей?
   Филипп мрачно улыбнулся:
   - Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну  начал
он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать  персидское
золото, чтобы воевать против нас.
   - Ты сказал, что хочешь мира.
   - Я хочу его!
   - Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.
   Он поскреб в бороде.
   - Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?
   - Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.
   Царь приподнял черные брови.
   - Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?
   - Едва ли.
   - Ну тогда слушай. Мы победили Афины  и  их  союзников.  На  время  они
притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое  войско  не
вошло в город.
   - Да, это верно.
   - И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам  и
островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос,  не  кажется  ли
тебе, что афиняне, да  и  вообще  все  греки,  обитающие  по  эту  сторону
Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?
   Я начинал понимать его.
   Царь усмехнулся:
   - Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю  преданность
Афин, Фив и всех прочих.
   - На какое-то время.
   - Может быть, и надолго.
   - А как быть с Александром? - спросил я. - Несколькими городами  он  не
удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А  потом  идти
еще дальше.
   Улыбка исчезла с лица Филиппа.
   - Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.
   Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.
   - А чего хочешь ты? - спросил я. - Или иначе: к чему ты стремишься?  Не
как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?
   Филипп не отвечал долгое время,  глубоко  погрузившись  в  размышления.
Должно  быть,  в  этот  миг  царь  осознал,  что  мысли  его  столько  лет
определялись нуждами царства и  войска,  что  он  забыл  свои  собственные
желания.
   Наконец он ответил:
   - Я хочу, чтобы они уважали меня... афинские умники и  благовоспитанные
краснобаи, жители Фив и других древних  городов.  Властолюбивые  демагоги,
так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они  обзывают  меня
варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня;  мою
силу, власть и мягкость в обращении с ними.
   Глубоко вздохнув, царь продолжил:
   - А еще я хочу, чтобы она считалась со  мной.  Да,  я  знаю,  она  лишь
изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь  станет  царем.
Хорошо, он будет царем!  Но  только  потому,  что  я  вымостил  ему  путь.
Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом,  говорит,  что
от меня всегда воняет конюшней, а  мои  поступки  и  мысли  подобают  лишь
дикому горцу.
   Филипп махнул покрытой шрамами рукой:
   - Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой  народ  воедино,
сделал его могущественным  -  ради  нее.  Но  для  нее  Македония  -  лишь
колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты