Паркинсона, то ли явления паркинсонизма. На
мой прямой вопрос: "Так Паркинсон или явления?" - мне не ответили. И что я
не должна волновать его и чуть ли должна не рассказывать о том, что был
суд, или еще что-нибудь.

Я на них кричала, что если бы они были врачи, то понимали бы, что человека
с таким состоянием здоровья нельзя четыре месяца держать в изоляции от
единственного близкого человека - жены, что они подумали бы, как изменить
его положение, а то, что они мне говорят, это чепуха. Они давали дигиталис
и этим привели к тяжелым экстрасистолиям, и это единственное, что я не
считаю их намеренным действием, а просто, я сказала, "со страха перед ГБ
потеряли голову". Все остальное, что они делали с Сахаровым, - это
преступление. Это я сказала, еще не зная, что были пытки и унижения
насильственного кормления и к чему оно привело. В общем, у нас был совсем
не дружественный разговор, после чего я вышла к машине. Провожал меня
Обухов. Не знаю, на какую мою реплику он ответил мне стихами Пушкина, в
которых проскользнуло некое, так сказать, сочувствие мне и что он вроде бы
не виноват, а таковы обстоятельства. Я, идя по лестнице вниз, все
продолжала ругать уже неизвестно кого и, в частности, своих судей. Вдруг
Обухов сказал: "Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца".
Я ему ответила: "Ах, вот вы какой образованный и не только на все подлости,
что делаете, но и на поэзию". Он ничего не ответил. Вообще после
неоднократных скандалов с ним (а как я могу быть ужасна на язык, знают
лучше всех мои близкие) он всегда при следующем контакте делал вид, что
ничего никогда не было.

Вышла я от Обухова, села в машину, сижу и жду. Прошло минут 15, и та же
медсестра Валя ведет Андрюшу. Он в том же светлом пальто, в каком его
увезли тогда в начале мая в больницу из прокуратуры, в своем беретике, не
похудевший, скорее одутловатый. Мы обнялись, и Андрюша заплакал, и я тоже.
Сели в машину. Я не могу двигаться, сидим и плачем, обнявшись. Так прошло
минут двадцать.

Потом Андрей стал меня спрашивать про суд. Ну, я ему "кратко и подробно"
(А. Твардовский) все рассказала. Собственно говоря, что рассказывать.
Приговор, и все. Подробности потом.

Выехали мы из больницы. Поехали по окружной дороге, там есть такая горка, с
которой видно Волгу, остановились на этой горке, стояли и молчали. А потом
начал рассказывать Андрей. Я не буду за него рассказывать. Он все рассказал
сам: и что с ним было и как. Я привожу в приложениях полностью письмо
Александрову (приложение 19), мне кажется это необходимым. Я расскажу из
того, что было с Андреем, только то, что он не рассказал в своем письме
Александрову, не придавая этому значения, да и я стала придавать этому
значение, только узнав здесь, на Западе, какие известия о нас были и какие
разговоры здесь шли из Москвы.

9 мая меня не пустили в больницу. 10 мая у Андрюши была выемка, забрали все
документы. Как потом выяснилось, кроме документов и вещей, поименованных
при выемке, из его сумки пропала еще книжка Всеволода Багрицкого "Дневники,
письма, стихи". Эту книжку я привезла в Горький, потому что ее всегда вожу
с собой. С тех пор, как Яковлев запустил свою клеветническую пишущую
машину, мы очень боялись, что она у нас пропадет, и Андрей носил ее в
сумке. Так вот, она пропала, ее не изъяли, в списке изъятого ее нет, - ее
просто украли.

10-го вечером, когда Андрей уже спал, пришел Обухов, разбудил его и сказал,
что к нему приехали из Москвы врачи. Ввел в палату двух человек, одетых в
медицинские халаты. Эти люди задали какие-то ничего не значащие вопросы
Андрею и ушли. И тогда, в 84-м году, Андрей не придал никакого значения
этому визиту. Но в 85-м году, когда он снова был в больнице и к нему
приехал большой начальник Соколов, он узнал в Соколове одного из тех двух
мужчин. Про второго мы ничего не знали, пока я не услышала в Москве и на
Западе разговоры о том, что в больницу в 84-м году к Андрею приезжал
какой-то психолог или психиатр, кажется по фамилии Рожнов*, который пытался
его гипнотизировать во сне или еще что-то такое. Ну, если "во сне", так
ведь Андрюша не мог знать этого. Постфактум мы решили с Андреем, что именно
эти два человека дали разрешение на его принудительное кормление. Что это
разрешение дал Соколов как начальник, Андрей понял в 85-м году, когда
Соколов к нему приехал уже не под видом врача.

Что произошло во время первого принудительного кормления, Андрей описал
сам. Я была не права, когда думала, что Андрей снял голодовку 21 и 22 мая,
в дни, когда ко мне приходили за зубами. Он снял голодовку 27 мая. Почему
он ее снял, он объяснить мне не мог. Но в письме Александрову он объясняет,
что не выдержал мучений. Я думаю, что это наиболее правильное объяснение.
Действительно, я была права, когда не отдавала зубы и очки, считая, что
была записка от Андрея. Записка была, и мне ее не передали, так как это был
период, когда у него был совершенно патологический после инсульта (или
спазма?) почерк и когда у него в отдельных словах повторялись буквы.
Видимо, мне не хотели показать эту записку, полагая совершенно справедливо,
что по ней я пойму, как плохо с Андреем.

Тут мне становится непонятной записка от дядечки Венечки, что Андрей в
полном порядке и чувствует себя хорошо. Не мог Андрей себя чувствовать 19
мая хорошо. Это был самый трудный период его пребывания в больнице, между
11 и 27 мая. Это был период, когда он еще плохо ходил, у него отмечалась
задержка речи, он сам об этом мне говорил, плохой почерк и прочее.

Андрюше тоже отдавали далеко не все мои записки. Он это понимал. Свои
записки, копии, он оставлял. Кроме того, он вел дневник, и странно, но этот
дневник у него не отобрали. Придя из госпиталя, он дал мне его читать. Там
зафиксировано все, что с ним было. И как его травили разговорами о том, что
у него болезнь Паркинсона, и главврач принес ему книжку про Паркинсона и
говорил, что у него "Паркинсон от голодовок". И что "вы будете полным
инвалидом и даже сами себе штанов расстегнуть не сможете". И такие фразы:
"Умереть мы вам не дадим, но инвалидом сделаем", - говорил Обухов.

Исходя из рассказов Андрея, из тех остаточных явлений, которые у него были
в сентябре и частично остались (это некие самопроизвольные движения нижней
челюсти), я думаю, что он перенес инсульт, в лучшем случае - тяжелый спазм.

Когда Андрюша вернулся домой, у него состояние было довольно странное. С
одной стороны, он очень радовался, что мы вместе: мы буквально ни на минуту
не расставались, ходили друг за другом даже в ванную. А с другой - он почти
с первого дня начал грызть себя за то, что не выдержал голодовки и что
второй раз, когда он пригрозил начать голодовку, 7 сентября, его сразу
выписали и он отказался продолжать голодовку, не в силах не видеть меня еще
Бог знает сколько времени. В общем, настроение у него было сложное, скорее
нерадостное. А когда я ему говорила, что надо учиться проигрывать, он
говорил: "Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать". Он
все время повторял: "Как ты не понимаешь, я голодаю не только за твою
поездку и не столько за твою поездку, сколько за свое окно в мир. Они хотят
сделать меня живым трупом. Ты сохраняла меня живым, давая связь с миром.
Они хотят это пресечь".

С первых же дней после кассации мне надо было являться на отметку как
ссыльной. И было сказано, что я должна сделать фотографию для удостоверения
ссыльной. Я решила, что мы поедем вместе в фотографию и сделаем общую.
Андрюша принарядился. И вот имеется наша фотография, она сделана 9 или 10
сентября 84-го года, фактически сразу после выписки (и моя - для
удостоверения ссыльной - 12-го мне надо было явиться в ОВД). Андрей на ней
отнюдь не исхудалый, потому что с конца голодовки прошло уже много времени:
июнь, июль, август - больше трех месяцев. Но сказать, что он хорошо
выглядит, я не могу. У него на этой фотографии какая-то несвойственная ему
одутловатость.

12-го я была в районном ОВД. У меня взяли отпечатки пальцев - дактилоскопию
делают у нас всем уголовным преступникам - и две фотографии: фас и профиль
для моего дела - уже не подследственной, а осужденной. И пошла наша
обычная, наша счастливая жизнь.

В сентябре мы еще раз были в больнице: Андрея обязали туда являться. Думаю,
что наш визит в больницу, продемонстрированный в одном из фильмов, где я
говорю, что у него никаких болей в сердце не было и что он хорошо спит дома
и все прочее, - это и был первый осенний визит. Думаю, что я ездила с ним
один или два раза. Один раз осенью и один раз - весной. В том кинофильме,
где Трошин его осматривает и Наталья Михайловна, - это, видимо, весенний
визит (кажется, в последних числах марта).

Уже с конца сентября Андрей говорил, что он вновь будет голодать, и спорить
с ним было невозможно. Он стал в этом плане раздражительнее, чем был
раньше. Он говорил примерно так: "Они меня пугали Паркинсоном, которого
вовсе нет, они меня пугали тем-другим, они думают, что сломали меня, - нет,
я буду голодать".

Пока что мы опять счастливо жили. Купили ему зимнее пальто, потом - мне.
Когда после обыска забрали радиоприемник, я сделала попытку купить, но в
магазине ко мне подошел один из гебешников, сопровождавших меня, и сказал:
"Вы что, собираетесь купить приемник?" Я сказала: "Да". - "Не советую, -
сказал он, - придем с выемкой". Я ему поверила, подумала: зачем зря тратить
деньги?

А тут, кажется прямо в сентябре, мы заехали в радиомагазин, и Андрюша купил
приемник "Океан", очень громоздкий, тяжелый, но, в общем, им можно что-то
ловить. И вне дома, особенно летом, я им пользовалась в 85-м году постоянно.

Андрей начал писать свое письмо Александрову и надзорную жалобу, наверное,
в октябре 84-го года. Одновременно он решил, что выйдет из Академии и что
ему понадобится Резникова как адвокат для продажи дачи, чтобы было на что
жить, когда он выйдет из Академии. В то же время он послал письмо в ФИАН,
что готов принять физиков. А я послала письмо Резниковой, чтобы она
приехала для составления надзорной жалобы.

Визит фиановцев и приезд Резниковой были в ноябре. Я не помню точно числа,
но все это было около 20 ноября, почти подряд. К этому времени у Андрея был
готов вариант надзорной жалобы, правда еще не окончательный, и не последний
вариант письма Александрову. Надзорную жалобу он обсуждал с Резниковой.
Резникова сделала ему какие-то замечания, которые ему не понравились, и на
этом они расстались. Он что-то изменил в надзорной жалобе и послал ее в
конце ноября (приложение 20).

С физиками он начал обсуждать наше положение вообще и то, что он напишет
Александрову. Его приводило в какой-то ужас и одновременно состояние
безысходной тоски то, что он так подробно и Резниковой, и физикам
рассказывал о своем пребывании в больнице, а они никак на это не
реагировали. Они были как истуканы, как мертвые. Андрей был поражен их
нарочитым равнодушием, желанием отстраниться от этого. Это волновало его
больше, чем что-либо другое. Он так искал и так надеялся на их
сопереживание. Еще я запомнила, что и физики, и Резникова говорили о фильме
"Чучело". Вскоре после их визитов фильм пошел в Горьком. Мы с Андреем
ходили на него.

Это был короткий, пасмурный, с мокрым снегом день. Чего можно ждать от
погоды в конце ноября? У меня сильно болела спина. Мы доехали до кинотеатра
- билеты были только на 19 часов, а было около 17-ти. Вернулись в кафе на
площади. Что-то там поели - когда вышли, машина была как мертвая. Что они
успели с ней сделать? Мы не сомневались, что это был первый ответ на
разговор Андрея с коллегами, на то, что он снова собирается действовать,
чтобы решить проблему моего лечения. Мы оставили машину, где стояла.
Назавтра Андрей привезет ее. На такси доехали до кинотеатра. Смотрели
фильм: плакали, ужасались, страдали. Этот фильм - одно из больших событий
советской жизни последних лет. Вышли потрясенные. А я не могу идти - спина
отказала. Я стояла, прислонясь к стене, Андрей ловил такси, гебешники
злились, что из-за нас торчат под мокрым снегом. Наконец, машина есть.
Водитель - женщина. Когда Андрей сказал, куда ехать, спросила: "Это там,
где живет Сахаров?" - "А это он и есть", - ответила я. Мы разговорились, и
неожиданно, после всех погромов и угроз, спровоцированных Яковлевым, она -
эта женщина - была другая, и отношение ее к нам другое, и меня она до слез
растрогала, сказав: "Да ведь видно, как вы друг друга любите. Мне самой
скоро 60 - пенсионерка уже, это я свои два законных месяца отрабатываю1, и
я сразу вижу, что по-хорошему все у вас". Я часто эти годы вспоминаю ее
"по-хорошему".

С этой поездки началось мое зимнее 1984/85 г. ухудшение с сердцем. После
нее же я получила предупреждение, чтобы не выходила из дома после восьми
вечера.

Ну, мы и не выходили по вечерам. Зима. Ни к кому нельзя, да и не к кому.
Самое время поговорить о наших буднях.


4

Прошение о помиловании. - Андрей начинает
 новую голодовку. - Подделки и фальшивки. -
 Повторная голодовка. - "Горбачев дал указание
 разобраться..." - Десятилетие Нобелевской
 премии. - Горьковский ОВИР

И вот мы переходим к заключительному этапу Андрюшиной борьбы за мою
поездку. Он долгий, он такой же мучительный, как предыдущий, или
мучительный по-другому. Начался он, надо считать, с осени 84-го, когда
Андрей писал надзорную жалобу и письмо Александрову. Первый вариант
надзорной жалобы он показывал Резниковой в начале ноября и закончил ее в
конце месяца. Тогда же написал вариант очередного обращения и письма
Александрову и сделал попытку переслать их на Запад. Это было в конце 84-го
года. Вторую попытку он сделал в начале весны 1985-го. Я написала прошение
о помиловании. Вначале я вообще не хотела его писать. У меня силен
диссидентский рефлекс или трафарет, по которому прошение о помиловании -
все равно что раскаяние. Андрей же так не думал никогда и сумел убедить
меня. К приезду Резниковой в марте прошение было у меня готово. Я хотела,
чтобы она сдала его в Москве в отдел писем Верховного Совета. Нам казалось,
что это лучший путь. Но она отказалась. О самом прошении Резникова сказала,
что так помилования не просят, что я должна осудить свою деятельность. Я
сказала, что я знаю, как пишут прошения о помиловании, но свое переделывать
не буду. Я послала прошение о помиловании по почте в конце марта или в
начале апреля.

В Президиум Верховного Совета СССР

От Боннэр Елены Георгиевны,

проживающей 603137, Горький,

проспект Гагарина, 214, кв. 3.

ПРОШЕНИЕ О ПОМИЛОВАНИИ

10 августа 1984 г. Горьковским областным судом я осуждена на 5 лет ссылки
по ст. 1901 УК РСФСР.

В приговоре мне инкриминированы восемь эпизодов: четыре относятся к 1975
г., когда моему мужу академику Сахарову Андрею Дмитриевичу была присуждена
Нобелевская премия мира и я по его поручению и доверенности в соответствии
со своими убеждениями принимала за него премию и участвовала в нобелевской
церемонии; два следующих эпизода - это (согласно приговору) изготовление,
подписание и распространение документов Московской Хельсинкской группы
(1977 и 1981 г.); седьмой - устный рассказ о жизни Сахарова в Горьком;
восьмой - интервью французскому корреспонденту на третий день после того,
как у меня был диагностирован крупноочаговый инфаркт. Все вышеперечисленное
было сочтено судом уголовным преступлением, за которое я и была осуждена.

Я родилась в 1922 г. Мой отец арестован в 1937 г. как изменник Родины.
Вскоре как член семьи изменника Родины была арестована мать. С 15 лет я
работала и училась. Жила с бабушкой, младшим братом и сестрой. Я никогда не
верила в виновность родителей. В 1941 г. я добровольно пошла в армию,
оставив семью в Ленинграде, вскоре ставшем блокадным. Дети выжили, бабушка
умерла. В октябре 1941 г. я была тяжело ранена и контужена. В конце декабря
после госпиталя направлена на сан. поезд в должности медсестры, а затем ст.
медсестры. В 1943 г. вторично ранена, с поезда не уходила. В 1945 г.
назначена зам. нач. медчасти отд. саперного батальона. Демобилизована в
августе 1945 г. в звании лейтенанта мед. службы и инвалидом Великой
Отечественной войны второй группы. Два года лечилась в различных
госпиталях. В 1947 г. поступила в Медицинский институт, во время учебы
работала мед. сестрой в детской больнице. По окончании института работала
как врач-лечебник и преподаватель. Имею более 32 лет безупречного трудового
стажа, несмотря на то, что всю жизнь с 22-х лет являюсь инвалидом Великой
Отечественной войны. В настоящее время - пенсионер.

В 1977 г. мои дети - сын и дочь с семьями - были вынуждены эмигрировать и
живут в США. Я хочу видеть своих детей, четырех внуков, младшую из которых
я никогда не видела, и мать, которая в настоящее время находится у них. Она
советская гражданка и может вернуться в СССР, но ей придется жить совсем
одной в Москве в ее 84 года (мой брат, штурман дальнего плавания Морфлота
СССР, погиб в плавании в Бомбее в 1976 г.) или жить вместе со мной в
ссылке, в полной изоляции. Реально для нее это будет означать, что я
предложу ей вновь пройти ссыльно-лагерный срок, 17 лет которого окончились
для нее после XX съезда КПСС посмертной - за отсутствием состава
преступления - реабилитацией мужа, собственной реабилитацией и
восстановлением в партии, стаж ее в которой более 60 лет1.

В сентябре 1982 г. я подала заявление на поездку на лечение глаз (в прошлом
я лечила и оперировала глаза в Италии) и для встречи с детьми, внуками и
матерью. Ответа я не получила до сих пор.

Я прошу о помиловании и разрешении мне на поездку к детям и матери. Полтора
года назад я перенесла крупноочаговый инфаркт, и эта моя просьба - просьба
человека, который не может надеяться на долгую жизнь. Если Вы не сочтете
возможным применить ко мне акт помилования, то разрешите мне в порядке
приостановления действия приговора съездить увидеть в последний раз мать,
детей и внуков; и если мне будет разрешено, то получить необходимое для
сохранения жизни лечение.

Я пишу свое прошение о помиловании или о приостановке действия приговора в
год, когда СССР и весь мир по решению Организации Объединенных Наций будут
отмечать 40-летие победы над фашизмом - победы, в которую вложены и крупицы
моих сил и здоровья. Я заверяю Вас, что моя поездка не будет иметь никаких
других целей, кроме встречи с близкими; наша разлука продолжается гораздо
дольше, чем шла вторая мировая война. Я заверяю Вас, что вернусь в СССР,
чтобы, сколько хватит сил, отбыть срок, назначенный мне судом.

Глубокоуважаемый Председатель Президиума Верховного Совета!
Глубокоуважаемые члены Президиума Верховного Совета! Я обращаюсь к вам как
к высшей государственной власти и как к людям, в надежде на вашу доброту и
гуманность! Сочтите возможным проявить милосердие к тяжело больной женщине;
дочери, матери и бабушке; ветерану второй мировой войны и инвалиду Великой
Отечественной войны второй группы. Ваш отказ обречет меня на смерть, так и
не увидев мать, детей и внуков.

Елена Боннэр.

12 февраля 1985 г.

У нас не было никаких доказательств того, что документы, которые Андрей
пересылал, попали на свободу, попали на Запад. Андрей думал, что даже если
документы не дойдут, то физики, дважды приезжавшие, расскажут западным
коллегам все, что им сказал Андрей, Резникова расскажет (она была у нас 25
марта) о его планах Софье Васильевне и хоть устно, но все это будет
известно и на Западе поймут, что с нами происходит в Горьком. Он просил
Резникову передать Софье Васильевне, что просит Иру Кристи 16 апреля
устроить в Москве пресс-конференцию и сообщить, что Андрей вновь начал
голодовку за мою поездку. Почему Ира Кристи? Андрей считал, что ей меньше
всех грозил лагерь или Сибирь, потому что у нее маленький ребенок и потому
что она подала документы на выезд и, скорее всего, проблему решат тем, что
выпустят ее. Поэтому Андрюша считал, что ей даже выгодно получить от него
такое поручение. Мы не знали, что Ира Кристи после поездки 84-го года в
Горький была