цах, о том, что якобы
некоторые готовы вернуться (я отрицал это), о трудностях устройства их
жизни в республике после землетрясения. Арутюнян также говорил об актах
бесчинств и убийствах в районах, где проживают азербайджанцы, называл цифру
20 или 22 убитых азербайджанца, не считая 8 человек (целая семья с детьми),
которые замерзли на перевале, так как шли без теплой одежды. Все эти
эксцессы произошли в конце ноября, когда хлынул поток беженцев из
Азербайджана. При разговоре присутствовал Баталин (член правительственной
комиссии). Я поднял вопрос об АЭС. Я также (или вернувшись в Москву, или,
наоборот, до поездки - не помню) позвонил академику А. П. Александрову и
просил при решении вопроса об Армянской АЭС учесть мое мнение о
необходимости ее остановки. На беседе с Арутюняном был только я, без Люси и
других. Около 12 дня мы все пятеро вылетели в Степанакерт (Нагорный
Карабах), к нам также присоединились Юрий Рост (фотокорреспондент
"Литературной газеты", с которым у нас установились хорошие отношения) и
Зорий Балаян (журналист, один из инициаторов постановки проблемы Нагорного
Карабаха).

В Степанакерте нас у трапа самолета встретил Генрих Погосян, первый
секретарь областного комитета КПСС (это его хотели арестовать
азербайджанские академики), человек среднего роста, с очень живым смуглым
лицом. На машине он отвез нас в здание обкома, где мы встретились с
Аркадием Ивановичем Вольским, в то время уполномоченным ЦК КПСС по НКАО1
(после января - председатель Комитета Особого Управления). Вольский кратко
рассказал о положении в НКАО. Он сказал: "В 20-х годах были сделаны две
большие ошибки - создание Нахичеванской и Нагорно-Карабахской автономных
национальных областей2 и их подчинение Азербайджану. Из Нахичевани вышла
вся алиевщина, которая овладела рычагами власти в Азербайджане. Нагорный
Карабах стал неразрешимой проблемой для живущего здесь населения". Он
рассказал о столкновениях азербайджанцев и армян, о фактической блокаде
армянских районов, о продовольственных трудностях (перекрывалась даже вода,
источники которой находятся в азербайджанском районе Шуши), о том
запустении, которое возникло в Шуше после того, как оттуда летом 1988 г.
были изгнаны армяне - строители, мастера. (В начале века Шуша была третьим
по значению городом Закавказья, теперь это захолустная деревня.) Мы
встречались с представителями армян и азербайджанцев в Степанакерте и в
Шуше - эти встречи были во многом похожи на аналогичные встречи в Ереване и
Баку. Перед выездом в Шушу Вольский спросил меня и Люсю, не откажемся ли мы
от этой поездки: "Там неспокойно". Мы, конечно, не отказались. Вольский сел
с нами в одну машину, мы сидели втроем на заднем сиденье, а рядом с
водителем - вооруженный охранник. Баткин и Зубов поехали в другой машине,
тоже с охраной; Старовойтову и Балаяна Вольский не взял как слишком
"одиозных". У здания райкома, когда мы уезжали, толпилась группа
возбужденных азербайджанцев. Вольский вышел из машины, сказал несколько
слов и, видимо, сумел успокоить людей. Во время самой встречи Вольский
умело направлял беседу и сдерживал страсти, иногда напоминая
азербайджанцам, что они не без греха (например, напомнил о том, как женщины
забили палками одну армянку, но этому делу не было дано хода; была еще
страшная история, как мальчики 10-12 лет пытали электрическим током в
больнице своего сверстника другой национальности и как он выпрыгнул в
окно). Люся в начале встречи сказала: "Я хочу, чтобы не было неясностей,
сказать, кто я. Я жена академика Сахарова. Моя мать - еврейка, отец -
армянин" (шум в зале; потом одна азербайджанка сказала Люсе: "Ты смелая
женщина"). Люся также сказала, говоря об истории мальчиков: "Я не знаю, кто
больше жертва в этой истории - тот, которого пытали, или те, которые
пытали. Ужасно, что межнациональная ненависть переходит детям и уродует их
души".

Мы совершили поездку в район Топханы, где якобы армяне стали уничтожать
священную заповедную рощу и строить экологически опасный завод. Эта
провокационная выдумка была напечатана в азербайджанских газетах и вызвала
в октябре - ноябре новое обострение азербайджанско-армянских отношений. Мы
увидели красивые холмы, справа - дачи азербайджанского начальства. Все эти
годы большие начальники (и академики в их числе) проводили тут свои
отпуска. Это и была их заповедная роща, ради которой они готовы стоять
насмерть (не свою, разумеется). Прямо перед нами был большой холм, без
всякой рощи, на котором предполагалось построить лагерь для детей
работников небольшого штамповочного заводика, расположенного далеко внизу в
долине. Ни в настоящем, ни в будущем не было и речи ни о чем-то
экологически вредном, ни о порубке отсутствующей рощи. Горный воздух,
огромный кругозор были, однако, великолепны. Люся высказала мысль, что тут
разумнее всего устроить всесоюзный или международный центр для
детей-астматиков, реабилитационный центр для детей, пострадавших при
землетрясении, а также, возможно, сеть санаториев для взрослых. Все это
могло бы быть создано с международной помощью, так щедро поступающей в
Армению, дало бы работу и армянам, и азербайджанцам, подняло бы экономику
района, сняло бы остроту национальных проблем.

Когда мы прощались с Вольским, он еще раз сказал, что единственным
приемлемым выходом из положения является введение особой формы управления,
а также совершенно необходима борьба с мафией. Он сказал: "Мафия
интернациональна. Они легко находят друг с другом общий язык" (он имел в
виду азербайджанцев и армян). Он добавил, что в Азербайджане капитал
подпольной экономики составляет 10 млрд. рублей, в Армении - 14 млрд. Его
помощник, уже без Вольского, заметил, что, по его мнению, освобожденные
члены комитета "Карабах" могли бы способствовать устранению мафии из
партийно-государственной структуры Армении.

Вечером того же дня в общежитии шелкоткацкой фабрики, где нас поселили, мы
встретились с местными руководителями, входящими в "Крунк" (по-армянски
"журавль" - символ стремления на родину; комитет "Карабах" в Армении -
организация, параллельная "Крунку" в Нагорном Карабахе). За ужином они
говорили, какие большие опасения вызывает у них план создания особой формы
управления. Комитет отстранит все ныне существующие партийные и
государственные структуры, но неясно, сможет ли он при этом противостоять
давлению Азербайджана. Нельзя также допустить отделения от Нагорного
Карабаха Шуши.

Утром мы вылетели в район бедствия. Первоначально предполагалось, что мы на
самолете вылетим в Ленинакан, а оттуда поедем на машинах в Спитак. Но в
Ленинакане по погодным условиям посадка самолета была невозможна, и план
пришлось изменить. Мы долетели до Еревана и там прямо на аэродроме пересели
на вертолет для полета в район бедствия. Люся и я первый раз в жизни летели
на этой удивительной машине, как бы пришедшей со страниц
научно-фантастических повестей. Но сейчас это была реальность, и к тому же
трагическая. Мы подождали 15-20 минут, пока студенты-добровольцы,
работавшие на аэродроме, загрузили вертолет ящиками с продовольствием и
теплыми вещами. Мы взяли курс на Спитак. Незаметно влетели в зону
землетрясения. По снегу кое-где прошли полосы, под которыми скрыты трещины.
Вдруг я увидел разрушенную деревню. Сверху это выглядело обыденно и не
страшно. Нет, очень страшно. Полуразрушенные дома и хозяйственные
постройки, все покрыто свежевыпавшим снегом, из-под которого торчат
разбросанные, как спички, бревна. Совсем не видно людей.

Мы подлетаем к Спитаку и делаем над ним круг. Внизу видны остовы
многоэтажных домов, обрушившихся при землетрясении. На обширных площадях не
осталось вообще ни одного целого дома, видны только очертания кварталов,
сплошь заполненных обломками. Между кварталами - улицы, большей частью
целые. В некоторых местах копошатся группы людей, разбирающих развалины. Их
очень мало, на большей части пространства под нами никого нет. В двух-трех
местах работают краны. В целом - впечатление смерти и запустения. Вертолет
резко разворачивается и летит в сторону деревни, куда мы должны доставить
наш груз. Недалеко от города мы пролетели большую деревню, где все
разрушено полностью. Балаян говорит: "Это эпицентр землетрясения. 11
баллов. Здесь погибло две с половиной тысячи человек".

Наконец мы у цели. Вертолет опускается на большое заснеженное поле - метрах
в 100-150 от разрушенной деревни. Мы видим, как по полю бегут, размахивая
руками, какие-то люди. Очевидно, они заметили вертолет еще в воздухе.
Впереди бежит несколько вполне крепких на вид мужчин. Вертолетчики
разгружают ящики прямо на снег. В это время люди, их уже человек сорок,
стоят плотной группой. Прибежавшие первыми мужчины - впереди. Мы
заговариваем с некоторыми женщинами. В их деревне, как и повсюду, погибли
почти все дети школьного возраста (землетрясение произошло за пять минут до
звонка на перемену), в том числе внуки и внучки наших собеседниц. В домах
жить нельзя - люди по ночам спят в стогах сена.

В это время вертолетчики, закончив разгрузку, отходят в сторону, и люди с
криками, расталкивая друг друга, бросаются к вещам и продуктам. Происходят
безобразные сцены, кто-то нахватывает слишком много, кому-то не достается
ничего. Наши собеседницы хватают охапки теплых одеял и с хохотом (это
слушать ужасно) бегут с ними к деревне. Подъезжает грузовая машина. Двое
здоровых парней забрасывают туда ящики с продуктами. Мы пытаемся их
устыдить, и они нехотя отдают ящики, но потом кто-то подает им ящики с
противоположного борта. Какой-то мужчина открывает банку с детским питанием
(дефицит даже в Москве), пробует пальцем на язык. Ему все это ни к чему, и
он отбрасывает банку в снег. Поодаль стоит мужчина с красными от слез
глазами. Кто-то из нас говорит ему: "Вы плохо одеты, почему вы не возьмете
себе чего-нибудь?" - "Я два дня как похоронил жену, я не могу лезть в
драку". И отошел в сторону. Женщина с маленькими детьми, которой ничего не
досталось, стала громко матерно ругать начальников и советскую власть. Как
сказали вертолетчики, подобные сцены повторяются в каждой деревне
ежедневно. "Вас они еще стесняются. Бывают настоящие драки. Нигде нет
списков, кто остался в живых, кто в чем нуждается. Начальство растерялось
или разбежалось, и само ворует больше всех." Когда вертолет поднялся в
воздух, Балаян, потрясенный увиденным, заплакал.

В Спитаке мы опустились на окраине города. У разрушенного дома работали на
разборке студенты-добровольцы из Москвы. Они жили тут же в вагончике.
Метрах в ста от них работали солдаты. Они доставали трупы из-под развалин,
делая глубокие подкопы. Шел 17-й день после катастрофы. Большая часть
засыпанных оставалась еще под развалинами; вероятно, большинство из них
погибли сразу, другие еще несколько дней подавали голос, потом голоса
затихли. Ужасная смерть. В воздухе чувствовался трупный запах. Солдаты и
некоторые студенты работали в защитных масках-фильтрах. Все же несколько
дней назад одному из солдат удалось найти живую женщину.

Еще с вертолета мы увидели яркие пятна - разбросанные детские вещи,
разноцветные пальтишки, рукавички, портфели и ранцы, школьные тетрадки.
Ветер шевелил листки тетрадей, мы прочли в одной из них отметку 5 под
домашней или классной работой и дату - 5 декабря 1988 г. Смотреть на это
без слез было невозможно. А в нескольких шагах дальше лежали куклы и другие
игрушки и опять детские разноцветные вещи. Нам сказали, что в школе и в
детском саду, которые тут находились, погибли почти все дети. Люся потом
говорила в Ереване, что необходимо собрать эти детские вещи и тетради и,
может, устроить что-то вроде музея, а не оставлять их гнить под снегом.
Люся зашла в палатку, в которой жили муж и жена. Жену и сына спасли в
первые дни грузины из части гражданской обороны, прибывшие под
командованием инициативного полковника в первые часы катастрофы. Этого
полковника поминают многие добрым словом. Дочь у них погибла. Сына
отправили в Грузию для лечения. Все - и жители, и спасатели - жалуются на
плохое снабжение, даже воду подвозят с большими перебоями. Денег (обещанные
50 или 100 рублей компенсации - не помню) еще никому не выплатили.

На аэродроме, куда мы вернулись из Спитака, удручающее впечатление
произвела на нас плохая организация распределения и хранения предметов
помощи пострадавшим, которые поступают со всего мира. В этом было что-то
барское и безнравственное...

На другой день перед отлетом в Москву мы с Люсей были у зам. председателя
Совета Министров Армении. Мы рассказали ему о том, что мы видели в деревне
и Спитаке, предлагали ряд мер по исправлению положения. В частности, мы
настаивали на том, чтобы в деревни были посланы толковые люди из институтов
и с предприятий, лучше всего студенты старших курсов, которые могли бы на
местах организовать составление списков нуждающихся и распределять помощь.
Это нормализовало бы весь конвейер помощи, которая сейчас в значительной
степени или попадает не в те руки, или вовсе пропадает. Зампред слушал нас
внимательно. Но боюсь, что из наших советов мало что было реализовано. В
частности, как рассказал нам Рост, оставшийся в Армении дольше нас, при
распределении прибывших палаток повторилось то же безобразие. А часть
палаток вообще попала на черный рынок, так же как медикаменты и др.

По прибытии в Москву я немедленно позвонил Яковлеву, рассказал ему о том,
что мы видели в Азербайджане, Армении и Нагорном Карабахе. Потом я и другие
члены экспедиции представили наши впечатления в письменной форме. Кажется,
они не очень заинтересовали руководство. Я высказал желание еще раз поехать
в Армению вместе с Люсей, исключительно для того, чтобы участвовать в
организации помощи. Я сказал об этом Рыжкову по телефону, и он вроде бы
склонялся нас взять, но потом, возможно под давлением Горбачева, передумал.


ГЛАВА 6

Перед Съездом

В конце декабря я выступал на общем собрании Академии наук СССР,
посвященном вопросам экологии. Я говорил о всевластии ведомств как основной
причине неблагополучного экологического положения в нашей стране. Я назвал
такие ведомства, как Минводхоз, Минэнерго, Министерство лесной и бумажной
промышленности1. Я сказал об ответственности Академии наук, которая не
занимает принципиальной, научно обоснованной позиции по защите среды
обитания и по существу является послушной частью административно-командной
ведомственной системы, о необходимости независимой от ведомств научно
обоснованной экологически-экономической экспертизы крупных проектов и
государственных планов в целом как одной из главных задач Академии. Я
говорил о двух конкретных проблемах: о необходимости закрытия Армянской АЭС
и о прекращении строительства и финансирования канала Волга - Чограй. О
первой проблеме и своем участии в ней я уже писал. Как раз в эти дни на
заседании специальной комиссии вопрос о закрытии Армянской АЭС был решен -
я хотел бы думать, что и мое вмешательство сыграло тут роль. Во всяком
случае, в перерыве общего собрания ко мне подошел Александров и сказал, что
он полностью передал мое мнение, хотя он сам и придерживается другой точки
зрения. Что касается строительства канала Волга - Чограй, то этот проект
бессмыслен с экономической точки зрения (стоимость строительства 4 млрд.
рублей - за эти деньги можно построить элеваторы и дороги и сделать многое
другое, что в совокупности гораздо важнее возможной выгоды, к тому же в
Ставропольском крае нет большого недостатка воды) и крайне вреден и опасен
экологически (в Калмыкии велика опасность засолонения, отвод воды из Волги
окончательно губит осетровое стадо и в перспективе может сделать
необходимым уже ранее отвергнутый экологически опасный поворот стока
северных рек, которого все еще добивается из своих ведомственных интересов
Минводхоз). Проект обсуждался на Президиуме АН. Не доверяя академической
бюрократии, четыре академика (Яблоков1, Голицын, Яншин и я) послали
телеграмму Горбачеву и Рыжкову с изложением нашей точки зрения.

В начале января 1989 года (кажется, 6-го) состоялась встреча М. С.
Горбачева с приглашенными представителями интеллигенции - известными
писателями, учеными, артистами. Такие встречи уже проводились до этого - в
этот раз впервые был приглашен и я. Кроме Горбачева, на встрече
присутствовал Рыжков, но не выступал. Встреча началась с довольно длинного
выступления Горбачева. Он говорил, что перестройка вступает в самый
ответственный период, когда нужно последовательное решение ее задач и в то
же время недопустима излишняя поспешность, перескакивание через необходимые
промежуточные этапы. Опасность справа и опасность слева одинаково серьезны.
В этих условиях важна консолидация всех здоровых сил в стране, объединение
вокруг основных целей, при этом вполне допустимо и даже полезно различие в
понимании более частных вопросов, если оно не перерастает в склоку, личную
вражду. Горбачев, по-видимому, пытался как-то помирить различные
группировки в писательской среде, в других областях культуры. Но уже из
первых выступлений писателей русофильско-антиинтеллигентского крыла и их
идейных противников было видно, что противоречия зашли слишком далеко,
чтобы их можно было так просто устранить. Выступавшие далеко не
ограничивались вопросами культуры, затрагивая экономические, социальные,
межнациональные, правовые вопросы. Краткое содержание выступлений было
потом опубликовано в газетах, но более острые места, как общеполитического,
так и личного характера, были опущены. Я собирался выступить, но колебался,
не вполне понимая, что и как говорить. Когда же я наконец решился, в списке
было слишком много ораторов и я не получил слова. В речи академика Абалкина
давалась впечатляющая картина экономического кризиса и делался вывод:
"Кавалерийская атака на административно-командную систему не удалась, и мы
должны перейти к планомерной осаде". Эта фраза не вошла в опубликованный
отчет. Примерно то же говорил Абалкин на XIX партконференции. Мне казалось,
что позиция Абалкина неприемлема для Горбачева как слишком радикальная и
критическая. Через несколько месяцев я понял, что ошибался.

Ульянов в своей речи затронул вопросы "Мемориала" - в частности, судьбу
счета. Виктор Астафьев говорил о том, что указы о митингах и демонстрациях
и полномочиях специальных войск антидемократичны, содержат возможность
расширенного толкования, расправ над мирными демонстрациями и митингами -
как это произошло в Минске, в Куропатах, в Красноярске и других местах. Это
было одно из наиболее важных выступлений на встрече. Оно "задело за живое"
Горбачева. Он стал возражать Астафьеву, приводя в пример события в
Сумгаите, как доказывающие необходимость быстрого и решительного
реагирования. "Мы опоздали в Сумгаите на 3 часа, и произошла трагедия.
Рабочие требуют от нас, чтобы мы не допускали анархии". Как мне было ясно,
Горбачев смешивал две совершенно различные вещи - преступные акты убийств,
насилий, зверств в Сумгаите и конституционные мирные демонстрации и
митинги, в которых находит свое выражение мнение народа. Без
демократического движения снизу перестройка невозможна, и бояться этого
нельзя. Ссылка на рабочих явно была придумана. Я стал пробираться к трибуне
со своего места, расположенного в самом заднем ряду, надеясь получить
слово. Но, когда я услышал, что "в Сумгаите мы опоздали на 3 часа", я не
выдержал и громко крикнул: "Не на 3 часа, а на 3 дня. На автовокзале стоял
батальон, но не имел приказа вмешиваться. До Баку полчаса езды..." Горбачев
явно был недоволен моей репликой и воскликнул: "Вы, видимо, наслушались
этих демагогов" (он как-то так сказал, что было сначала ясно, что речь идет
об армянах-демагогах, потом немного изменил формулировку). Я тут же отдал
заранее составленную заявку на выступление, надеясь сказать и об указах, и
о "Мемориале", но, как уже писал, не получил слова. Армянский писатель
хорошо говорил о Нагорном Карабахе, литовский - о республиканском
хозрасчете.

Я подошел во время перерыва к Горбачеву и Рыж