ут не Коллегии адвокатов или ее председателю, а
все тем же всевластным органам КГБ. И нежелательные для КГБ (но хорошие с
точки зрения защиты) адвокаты часто либо вообще не имеют допуска, либо
лишаются его после первого же неосторожного действия.

В то время эти проблемы стояли несколько менее остро, чем сейчас. В этом и
некоторых других делах большую роль играл Валерий Чалидзе, имевший
знакомства в адвокатском мире. Одним из этих дел было так называемое
"Ленинградское самолетное", о котором я пишу ниже.

В сентябре - октябре я несколько раз бывал у Валерия - он рассказывал мне о
деле Пименова и Вайля. Во время одного из этих визитов к Валерию у него
сидела красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная.
Валерий беседовал с ней полулежа на диване, по своему обыкновению. Со мной
он ее не познакомил, и она не обратила на меня внимания. Но когда
посетительница ушла, он с некоторой гордостью сказал:

- Это Елена Георгиевна Боннэр. Она почти всю жизнь имеет дело с зэками,
помогает многим!

Я почему-то спросил:

- Она что, из "Хроники"? ("Хроника текущих событий" - информационный
самиздатский машинописный журнал, я дальше буду подробно о нем писать.)

Валерий ответил:

- К сожалению, нет. Если бы такой умный и выдержанный человек участвовал в
"Хронике", дело было бы много лучше. (Валерий сделал приписку на полях
рукописи, в которой утверждает, что никогда не говорил этого. Но тут память
ему изменяет. Для меня первая встреча с Люсей была событием, и я помню все
относящиеся сюда детали.)

Я думаю, что Валерий был несправедлив к издателям "Хроники", но мне приятна
данная им характеристика Елены Боннэр. Через год Елена стала моей женой (я
ее зову Люся, как ее звали в детстве и как ее зовут все ее теперешние
друзья и близкие, и всюду в этой книге употребляю это имя).

Я решил поехать на суд Пименова и Вайля. По совету Валерия я позвонил
Келдышу с просьбой обеспечить мое присутствие на суде.

- Ну, что он там опять натворил?

Я объяснил, что не натворил, а что это "самиздатское дело". На мою просьбу
Келдыш не ответил ни да, ни нет. Но, видимо, что-то предпринял. Меня, быть
может поэтому, а быть может и нет, пускали на суды вплоть до августа 1971
года. Через несколько дней ко мне неожиданно приехал Зельдович.

- У меня к вам серьезный разговор. Я очень хорошо отношусь к вашему
трактату1, к его конструктивному духу. Вы должны пойти к Кириллину, чтобы
создать при Совете Министров группу экспертов, которая помогла бы стране
перестроить технику и науку в прогрессивном духе. Это то, чем вы можете
быть полезны, это будет конструктивно. Я знаю, что вы собираетесь поехать
на суд Пименова. Такое действие сразу поставит вас "по ту сторону". Уже
ничего полезного вы никогда не сможете сделать. Я вам советую отказаться от
этой поездки.

Я ответил, что я уже "по ту сторону". Советы Кириллину могут давать многие,
вся Академия. Я не знаю, полезно ли то, что я собираюсь сделать. Но я уже
бесповоротно вступил на этот путь.

Валерий не считал возможным, чтобы я ехал в Калугу на электричке, как
"простые смертные" - я должен был явиться там "как бог из машины". Он
договорился с одним из знакомых, имевшим автомашину, и часа в 4 утра мы
выехали. Это была, как я уже писал, моя вторая поездка в этот город (и не
последняя). Валерий поехал вместе со мной. К 9 утра мы были на месте.
Протиснулись узким коридорчиком, в котором, прижавшись друг к другу, стояли
приехавшие из Москвы и Ленинграда друзья и знакомые обвиняемых, в их числе
- сослуживцы Пименова по Математическому институту и многие московские
инакомыслящие, которых я уже знал по делу Медведева. Около лестницы стояли
милиционеры и дружинники и не пускали на второй этаж, где должен был вскоре
начаться суд (как будет мне знакома эта картина беззакония!). Милиционер
спросил меня:

- Ваша фамилия?

Немного растерявшись, я ответил:

- Моя фамилия академик Сахаров.

- Пройдите.

Стоявшая одной из первых около милиционера невысокая, чуть сутулая
немолодая женщина ласково погладила меня по руке. (Этот простой,
импульсивный жест поразил меня. В том "абстрактном мире", в котором я жил
раньше, такое не встречалось! Женщина эта была Наташа Гессе, большой Люсин
друг из Ленинграда. Но все это я узнал много позже. Наташа стала и моим
другом.)

Валерия не пустили. Я один прошел наверх. В зале на первых скамьях сидели
жена и отец Пименова, Боря Вайль (он, как я писал, не был арестован) и его
жена, свидетели. Все остальные скамьи были заняты специально привезенными
из Москвы "гражданами" в одинаковых костюмах; их одинаковые серые шляпы
ровными рядами лежали на подоконниках. Это были гебисты. Такая система -
заполнять зал сотрудниками КГБ, а также другой специально подобранной и
проверенной публикой (с предприятий и из учреждений, райкомов и т. п.) -
является стандартной для всех политических процессов. Цель, видимо, двоякая
- во-первых, есть предлог не пускать в зал друзей подсудимого, его
единомышленников, а иногда - и родственников; дескать, зал переполнен,
интересующиеся граждане пришли раньше. А интересующиеся граждане обычно
откровенно скучают, читают газету. Во-вторых - создать в зале атмосферу
враждебности к подсудимым. Это чувствуется даже, когда в зале молчание. А
ведь можно подать реплику, глупо захохотать в самый трагический момент и -
быть может, это главное - аплодисментами встретить приговор. Даже смертный!
"Народ", таким образом, приветствует, а не безмолвствует.

В этот раз суд не состоялся (не мог прибыть адвокат Вайля или он еще не был
назначен, я не помню). Через неделю (20 октября) я приехал вновь, опять на
машине, но уже без Валерия. Опять приехало человек тридцать друзей Вайля и
Пименова, в их числе смогла приехать Люся. На этот раз она уже знала, кто
я, мы познакомились. В перерыве Люся расставила на подоконнике бутылки с
молоком и бутерброды для приехавших на суд; она предложила и мне - я,
правда, отказался, предпочитая что-нибудь горячее. Пообедал я в буфете на
втором этаже (куда завезли кое-что для гебистов, и нам осталось) вместе с
Вайлем и его женой, тоже Люсей. Они оба мне очень понравились. Вечером в
ресторане я пил чай с Наташей Гессе, и от нее впервые узнал о Ленинградском
"самолетном деле", глубоко меня взволновавшем.

Суд длился три дня. Это действительно было типичное "самиздатское" дело. На
процессе было трое подсудимых - третьей была некая З., знакомая Пименова.
Он давал читать ей самиздат и стихи лагерных поэтов, она перепечатывала их
в свою тетрадку. З. жила одна. В некий день, в ее отсутствие, "неожиданно"
произошла авария водопровода в квартире над нею. Заботливые мужчины из
домоуправления открыли дверь в ее комнату, но обнаружили не воду, а
самиздат на книжной полке. Так началось дело, в которое сразу оказался
вовлеченным Пименов, а потом и Вайль, к которому по поручению Пименова
зачем-то ездила З. Перепуганная до полусмерти З. на следствии и суде
всячески помогала обвинению. В частности, она показала, что по поручению
Вайля послала в Новосибирск по почте заказной бандеролью книгу Джиласа
"Новый класс" (кому - она "не помнила"). Но при этом она добавила, что
точно помнит - одновременно с книгой она послала по другому адресу кофточку
кому-то из своих родных и знакомых.

(Это было единственное обвинение против Вайля1. Адвокату Вайля Абушахмину
впоследствии, к моменту кассационного суда, удалось раскопать почтовые
документы, с несомненностью доказывающие, что ничего подобного не было. В
регистрационной книге адвокат нашел запись об отсылке кофточки, но не
обнаружил никаких следов того, что З. посылала что-либо в Новосибирск! В
других делах КГБ действовало осторожнее, но тогда - в 1970 году - еще мало
было опыта в подтасовках, ведь в сталинское время доказательств вообще не
требовалось. По закону кассационный суд должен был отменить приговор ввиду
"выявления новых обстоятельств" и назначить новое судебное разбирательство.
Но кассационный суд вместо этого полностью игнорировал изыскания адвоката -
это одно из наиболее наглядных доказательств беззаконности всего этого
дела.)

Перед приговором ко мне в коридоре подошел прокурор. Он спросил:

- Как вам нравится процесс? По-моему, суд очень тщательно и объективно
рассмотрел все обстоятельства дела.

Мне кажется, он искренне ожидал, что я выскажу восхищение судом и его
собственной, прокурорской речью. Даже в глазах прокурора, знавшего,
конечно, что я приехал как единомышленник подсудимых, я все еще оставался в
какой-то степени "своим", а похвала московского академика была бы лестной.
Однако я сказал:

- По-моему, весь суд - абсолютное беззаконие.

Он помрачнел и отошел в сторону.

Приговор - 5 лет ссылки каждому. Борю Вайля тут же в зале суда взяли под
стражу - это было страшно. Но по советским меркам приговор был удивительно
мягким - быть может, тут еще непривычное мое присутствие оказалось
существенным. Перед приговором подсудимые произнесли свои "последние
слова". Речь Пименова растянулась на три часа, была остроумной и глубоко
аргументированной. Вайль сказал одну фразу:

"Граждане судьи, приговор определяет судьбу подсудимого, накладывает след
на всю его жизнь, но он накладывает отпечаток и на души тех, кто его
выносит, - будьте справедливы."

Я уже собрался уходить из зала суда, когда ко мне подошла страшно
взволнованная жена Пименова Виля. Она сунула мне в руки какую-то зеленую
папку и прошептала:

- Спрячьте и пронесите вниз. Тут документы, которые освободят Револьта (это
имя Пименова).

Потом выяснилось, что Пименов сумел передать ей почти на глазах у конвоя
папку с обвинительным заключением, его выписками из следственного дела и
"последним словом". При нормальном порядке вещей во всем этом не было бы
ничего секретного или чрезвычайного. Но в наших условиях пропажа таких
документов - действительно чрезвычайное событие, и действия Револьта и
Вили, пожалуй, были не оправданными ситуацией и слишком вызывающими. В
данном случае от больших неприятностей спасла меня моя еще сохранившаяся
"неприкосновенность". Я сунул папку под куртку и прошел вниз мимо
милиционеров, мимо группы наших, среди которых была Люся. Вместе со мной
вышел молодой человек (доктор Апухтин), приставленный ко мне Валерием в
качестве врача и телохранителя. Мы быстро доехали до вокзала и прошли в
вагон электрички (почти пустой). Через несколько минут после того, как
поезд тронулся, в наш вагон перешли из последнего Люся и ее, а вскоре и мой
друг Сережа Ковалев. Они забрали у меня часть документов из папки и прошли
дальше по ходу поезда. После я узнал, что сразу после моего ухода пропажа
папки была обнаружена, всех находившихся в зале суда задержали, в том числе
Вилю. За Люсей и Сережей, поехавшими на вокзал, устремилась погоня.
Последний участок пути по перрону Люся и Сережа бежали бегом и успели
вскочить в поезд за секунду до отхода, так что автоматические двери
захлопнулись перед носом преследователей.

На другой день, чтобы замять скандал, было необходимо вернуть папку. Мне
позвонил Валерий и сказал, что сейчас ко мне приедет дочь "известной вам
особы, вы ее легко узнаете - очень похожи". Вскоре приехала дочь Люси Таня
вместе с одним молодым человеком (опасались, что я побоюсь отдать ему папку
как совсем мне незнакомому, а на Танином лице действительно запечатлелось,
чья она дочь). Я отдал им папку, и к концу дня она была уже в Калуге.

* * *

За несколько недель до описанных событий Валерий неожиданно заехал ко мне
(что с ним не часто бывало). Он принес составленную им "благодарность" в
связи с освобождением из психбольниц по распоряжению свыше нескольких
девушек и юношей, недавно помещенных туда по политическим мотивам (среди
них была Ира Каплун, недавно погибшая в автомобильной катастрофе, и
Вячеслав Бахмин, арестованный в 1981 году)1. Я подписал этот документ, хотя
подумал, что власти могут счесть такую благодарность еще более обидной, чем
протест. Затем он, сильно волнуясь, изложил на бумажке свои идеи
относительно организации Комитета прав человека - как он писал,
добровольной, независимой от властей ассоциации для изучения и
обнародования положения с правами человека в СССР. О создании такой
ассоциации он предполагал широко объявить - в частности, сообщить
иностранным корреспондентам. Я отнесся к этому предложению с интересом, но
одновременно с большими опасениями. Независимая ассоциация - это очень
важно, это что-то совсем новое. На самом деле, не совсем. За год до того
несколько людей организовали Инициативную группу по защите прав человека в
СССР. Первым действием группы было обращение в ООН по вопросу нарушения
прав человека в СССР. Затем группа делала открытые обращения (адресованные
уже не в ООН, а к общественности) систематически. Я думаю, что именно
образование Инициативной группы, вместе с началом издания "Хроники",
явилось оформлением движения за права человека в СССР в том смысле, как оно
известно сейчас во всем мире - в рамках закона, с помощью гласности,
независимо от властей. Даже идея Комитета прав человека выдвигалась в
какой-то форме Инициативной группой (ее членом А. С. Есениным-Вольпиным).
Другими членами Инициативной группы были Г. Алтунян, В. Борисов, Т.
Великанова, Н. Горбаневская, М. Джемилев, С. Ковалев, В. Красин, А. Лавут,
А. Левитин (Краснов), Ю. Мальцев, Л. Плющ, Г. Подъяпольский, Т. Ходорович,
П. Якир, А. Якобсон. Некоторые из них потом стали моими друзьями; многие
сейчас в заключении.

Обо всем этом я не знал или знал настолько поверхностно, что забыл. Не это
заставило меня отнестись к ценной инициативе Валерия с настороженностью.
Во-первых, меня пугал предполагавшийся юридический уклон в работе Комитета
- понимая важность такого подхода, наряду с другими, я не чувствовал, что
это мое амплуа. Кроме того, и это главное, понимая, что гласность,
обнародование выводов - самое решающее и неизбежное в деятельности такого
рода, я опасался, что Комитет, в особенности благодаря своему броскому
названию (что в его названии нет слова "защита", никто не заметит!), -
привлечет слишком широкое к себе внимание, вызовет излишние "ложные"
надежды у тысяч людей, ставших жертвой несправедливостей. Все это - письма,
просьбы, жалобы - повалится на нас. Что мы скажем, ответим этим людям? Что
мы не Комитет защиты, а Комитет изучения? Это будет почти издевательством!


ГЛАВА 6

"Памятная записка". Дело Файнберга и Борисова.
 Михаил Александрович Леонтович.
 Использование психиатрии в политических целях.
 Крымские татары

Первые месяцы 1971 года я усиленно работал над "Памятной запиской", а
Чалидзе одновременно писал приложение к ней "О преследованиях по
идеологическим причинам". Формально "Памятная записка" была построена как
конспект или тезисы предполагаемого разговора с высшим руководством страны
(я как повод использовал переданное мне секретарем предложение Брежнева о
встрече) - эта форма представлялась мне удобной для краткого и четкого, без
каких-либо литературных красот и лишних слов, изложения в виде тезисов
программы демократических (плюралистических) реформ и необходимых изменений
в экономике, культуре, в правовых и социальных вопросах и в вопросах
внешней политики. "Записка" представляла собой развитие системы идей,
которые я уже пытался высказать в "Размышлениях" и "Меморандуме" (последний
документ - вместе с Турчиным и Медведевым); в чем-то она просто копировала
их, но в чем-то шла дальше.

Как я понимал (и написал в 1975 г. в книге "О стране и мире"), не было
оснований рассчитывать, что предлагаемая программа будет реально и
по-деловому рассматриваться руководителями СССР и, тем более, будет ими
одобрена, но мне представлялось важным сформулировать такую замкнутую и, по
возможности, полную (хотя неизбежно схематичную и предварительную)
программу, чтобы выдвинуть альтернативу официальной концепции. Приложение,
написанное Валерием, содержало описание многих конкретных случаев
политических репрессий (в основном, по материалам "Хроники текущих
событий"). Эти случаи были сгруппированы по темам и снабжены каждый очень
кратким комментарием. Я отредактировал и в нескольких пунктах дополнил то,
что написал Валерий.

В марте оба документа с сопроводительной запиской, объясняющей их
появление, были отосланы через стол писем ЦК КПСС на имя Л. И. Брежнева. В
сопроводительной записке также сообщалось об организации Комитета прав
человека и подчеркивался конструктивный и лояльный характер его
деятельности. Я решил не публиковать "Памятную записку" год или даже
больше, чтобы дать формальную возможность ее рассмотрения и ответа.
Конечно, никакого ответа я не получил. В течение 1971 г. я несколько раз
звонил в разные отделы ЦК КПСС и справлялся о судьбе "Записки", но никто
ничего не мог мне сообщить. Единственным сколько-нибудь содержательным был
разговор с главным помощником Брежнева А. М. Александровым. Он сказал, что
моя "Записка" получена; поскольку в ней затрагиваются разные темы, то она
разделена на части, которые изучаются в различных отделах ЦК. Через
месяц-два мне будет дан ответ. Когда же я, не получив ответа, пытался
позвонить еще раз, то я просто уже не мог никому дозвониться - несмотря на
многократные попытки.

Летом 1972 года я опубликовал "Памятную записку", передав ее иностранным
корреспондентам и в самиздат; я снабдил ее "Послесловием", в котором
содержатся комментарии к "Записке" и некоторые принципиальные исправления1.

Зимой и весной 1971 года продолжались регулярные заседания Комитета - это
был период его расцвета. Среди обсуждавшихся вопросов особое место заняла
тема психиатрических преследований. В ее обсуждениях очень важную роль
играл новый, четвертый член Комитета - Игорь Ростиславович Шафаревич,
математик, член-корреспондент Академии наук СССР. Он подошел ко мне во
время Общего собрания Академии весной 1971 года и спросил, может ли он
принять участие в работе Комитета: его в особенности волнуют нарушения прав
человека, которые посягают на его духовную сущность, в их числе
психиатрические и религиозные преследования. Вскоре он был принят членом
Комитета. При обсуждениях Шафаревич вместе со мной пытался отстоять
главные, трагические вопросы от тех наслоений, которые вносил парадоксализм
и максимализм двух более молодых членов Комитета и Вольпина, но в силу
хитроумных особенностей Устава нам обычно это не удавалось. Общая позиция
Шафаревича очень близка к позиции Солженицына (я даже не знаю, кто из двоих
является тут лидером). Это отразилось на наших взаимоотношениях в
последующие годы, при сохранении большого моего уважения к нему.

Документ Комитета был принят в июле 1971 года. Но еще раньше я оказался
вовлеченным в один случай этого рода - в дело Файнберга - Борисова1.
Файнберг - один из участников демонстрации на Красной площади 25 августа
1968 года, до суда был подвергнут психиатрической экспертизе (он в детстве
состоял на психиатрическом учете; кроме того, при задержании "дружинники" -
т. е. гебисты - выбили ему зубы, и он не должен был присутствовать на суде;
его признали невменяемым и, в то время как остальные были приговорены к
ссылке или лагерю, отправили в Ленинградскую специальную психиатрическую
больницу).

Специальные психиатрические больницы созданы в 30-х годах по инициативе
Вышинского для преступников, признанных невменяемыми; находятся в ведении
МВД; в них специальная охрана, тюремные решетки и засовы, очень строгий
режим, теснота и тяжелые бытовые условия, санитары из уголовников, частые
побои, частые случаи применения лекарств и таких мучительных средств, как
"закрутка", в качестве меры наказания и усмирения, а не лечения. По
существу - это психиатрическая тюрьма, по общему мнению нечто гораздо более
страшное для человека, как больного, так и здорового, чем обычная тюрьма
или обычная больница. Печальной известностью пользуются Казанская,
Орловская, Сычевская, Днепропетровская, Ленинградская, Черняховская и
другие специальные больницы. В отличие от обычны