ил письмо, о котором уже
упоминал в первой части книги. Яков Борисович писал, что не может выполнить
мою просьбу из-за неустойчивости его положения, которая проявляется в том,
что его не пускают за границу дальше Венгрии.

Лиза послала свое заявление в ОВИР 20 ноября 1979 года. Через полтора года,
в мае 1981 года, ее вызвали в ОВИР и сообщили об отказе. Отказ сообщал сам
начальник Областного ОВИРа полковник Романенков в присутствии заместителей
и секретарей и еще двух людей явно из КГБ. Причина отказа, названная
Романенковым, - "недостаточная мотивация воссоединения"(?!). К этому
времени у Лизы, кроме вполне достаточного по формальным требованиям ОВИРа
вызова от Томар Фейгин, был и вызов от Алеши ей как невесте.
Присутствовавший гебист обратился к Лизе с предложением написать отказ от
дальнейших попыток выехать из СССР. Он многозначительно добавил: "Так и
нам, и вам будет спокойней". Предложение это было беспрецедентным и
совершенно противоправным - это был шантаж. Оно также раскрывало моральную
и юридическую слабость позиции властей. Лиза решительно отказалась.

Смысл фразы "Вам будет спокойней" вскоре стал выявляться. Через несколько
дней Лизу дважды вызывали на допросы, формально по делу Феликса Сереброва
(одного из арестованных членов Комиссии по использованию психиатрии в
политических целях1 и Хельсинкской группы), а фактически - чтобы угрожать
ей и запугивать. Допросы происходили в очень грубой форме, с криком, чего
Лиза совершенно не выносит, и угрозами как ареста, так и физической
расправы. Так, один из следователей угрожал выкинуть ее в окно!

После получения Лизой Алексеевой необоснованного отказа и угроз я решил еще
раз обратиться к Брежневу, на этот раз с подробным письмом (отослано 26
мая). В письме я вновь рассказал о деле Лизы, привел аргументы,
показывающие необоснованность отказа ей. В заключение я писал: "Я обращаюсь
к Вам как к Председателю Президиума Верховного Совета СССР, чья подпись
стоит под Заключительным Актом совещания в Хельсинки и другими важнейшими
документами, и как к человеку, лично знающему меня с 1958 года. (Я,
возможно, ошибся, надо - с 1959 года, а может, наоборот, ошибка в первой
части воспоминаний.) У Вас, я уверен, нет оснований сомневаться в моей
субъективной честности и искренности. Я готов нести личную ответственность
за свою общественную и публицистическую деятельность в соответствии с
законами государства. Но то, что происходит со мной и вокруг меня, -
бессудная высылка, круглосуточный надзор и изоляция, кража личных и научных
записей органами КГБ. В особенности же недостойным является использование
КГБ судьбы моей невестки для мести и давления на меня. Это неприкрытое
заложничество, и настоящим письмом я ставлю Вас об этом в известность.
Недопустимость заложничества неоднократно провозглашалась представителями
СССР. Отпустив Лизу, власти подтвердили бы этим свои заверения. Я убежден,
что разрешение Е. Алексеевой на выезд из СССР не только прекратит
многолетние страдания разлученных любящих, но и будет актом справедливости,
способствующим авторитету СССР. Я обращаюсь также с просьбой помочь в деле
выезда Алексеевой к главам ряда иностранных государств. С уважением
(подпись)". Никакого ответа на это письмо, как и на телеграмму в 1980 году,
не было.

Тогда же - в мае или июне 1981 года - я сказал Люсе: "Мне кажется, что
исчерпаны все средства, кроме голодовки". Она в принципе со мной
согласилась.

Между тем вскоре удалось завершить дело, которое, хотя и не решало само по
себе проблемы Лизиного выезда, но имело очень большое косвенное значение, в
особенности моральное, как подтверждение верности Алеши и Лизы, их любви.
14 июня в штате Монтана в северо-западной части США Алеша в суде города Бют
вступил с Лизой в заочный брак. В США есть несколько штатов,
законодательство в которых допускает заочное бракосочетание, один из них -
расположенный в северо-западной части страны штат Монтана. На церемонии,
состоявшейся в торжественной обстановке в городском суде города Бют,
невесту представлял Эд Клайн, большой друг нашей семьи (это о нем я писал
выше как о создателе вместе с Чалидзе "Хроники-Пресс"). Эд имел заверенную
доверенность от Лизы - получение ее и доставка представили большие
трудности. Вдобавок мы не знали, что в США, как и в большинстве стран, но
не в СССР, при вступлении в брак требуются справки об отсутствии
венерических заболеваний. Во время церемонии Алеша и Эд обменялись
кольцами, оба очень волновались.

Официальные лица и пресса в СССР утверждают, что заочный брак в СССР не
имеет законной силы. Один из иностранных корреспондентов, узнав о заочном
браке Лизы и Алеши, позвонил в ОВИР и спросил о том, как это повлияет на
выезд Е. Алексеевой. Он, конечно, сделал это зря - ответ был автоматически
отрицательным, а звонок и публикация как-то его легализовали. Между тем в
советском Кодексе о браке написано, что заочный брак, заключенный в
какой-либо стране в соответствии с ее законами, признается законным в
СССР1. Правда, мы сами об этой статье закона узнали уже после голодовки,
когда вопрос был уже разрешен. Практически, конечно, КГБ бы с законом
считаться не стал, даже если бы мы и указывали на этот аргумент в
дополнение к другим, тоже юридически достаточным.

Родители Лизы Алексеевой, узнав о том, что Лиза и Алеша вступили в заочный
брак, переменили свою точку зрения на Лизин отъезд - для них подтверждение
Алеши его верности Лизе имело большое значение. Отец Лизы Константин
Александрович Алексеев написал летом 1981 года письмо Брежневу, в котором
он просил отпустить его дочь. К сожалению, мы об этом тогда не знали. КГБ
же, безусловно зная о письме отца, до самых последних дней, до
окончательного решения продолжал ссылаться на прежнюю позицию родителей, в
частности об этом писалось в статье в "Известиях", опубликованной уже 4
декабря 1981 года.

В сентябре 1981 года в Москве состоялась большая Международная конференция
по управляемому термоядерному синтезу. Я послал письмо многим иностранным
участникам конференции с просьбой о поддержке в деле Лизы. Однако
большинство из тех, кому я писал, на конференцию не приехали, поддерживая
политику бойкота. К сожалению, я не послал письмо Председателю Европейского
физического общества профессору Энгельману, который вместе с Велиховым был
сопредседателем конференции, - мне кажется, что я предполагал отправить ему
письмо, но в обычной суете перед отъездом Люси в Москву этого не сделал.
Как мне передали, профессор Энгельман два дня отказывался открывать
конференцию, требуя присутствия на ней Сахарова - одного из пионеров ее
темы - и еврея-отказника доктора Альперта, специалиста по ионосфере. Потом
какими-то ложными аргументами Велихову удалось его уговорить. О деле Лизы
Энгельман, по-видимому, не знал и ничего поэтому о нем Велихову не говорил.

Кроме иностранных участников, я также послал письма советским участникам -
академикам П. Л. Капице и Б. Б. Кадомцеву и еще одно, уже упомянутое,
письмо Велихову. Ни один из них никак не реагировал на мои письма. В
сентябре 1981 года мы узнали, что в ноябре Л. И. Брежнев поедет в ФРГ для
важных переговоров с канцлером Гельмутом Шмидтом и другими высшими
руководителями ФРГ. К этому времени мы уже окончательно пришли к мысли, что
никакого другого способа добиться выезда Лизы к мужу, кроме голодовки,
реально не существует (дальнейший ход событий только подтвердил это).
Поездка Брежнева за рубеж создавала психологические и политические условия,
при которых голодовка имела наибольшие шансы на успех. Нам обоим было ясно,
что такой случай больше может не повториться. Очень существенно было также,
что наши предыдущие двухлетние усилия - письма, документы и обращения -
тоже не только показали свою недостаточность, но и сделали Лизино дело
достаточно широко известным; наше решение о голодовке в этих условиях не
выглядело как сумасбродство и понималось очень многими (не всеми, конечно)
как вынужденное и единственно возможное.

Первоначально мы обсуждали с Люсей решение о голодовке письменно, записками
- мы не хотели, чтобы это обсуждение сразу стало известно КГБ в нашей
прослушиваемой квартире. Нам не пришлось обсуждать очень долго - решение
было нашим общим, основанным на глубоком понимании каждым моральной и
фактической неизбежности избранного пути. Конечно, ни о каком давлении,
прямом или косвенном, одного из нас на другого не могло быть и речи. Это
внутреннее единство, близость потом очень поддерживали нас на всем
протяжении голодовки - и в те дни, когда мы были вместе в квартире, и в
последние, решающие ее дни, когда нас насильно разделили при госпитализации.

Приняв же окончательное решение, мы уже не считали нужным его скрывать -
наоборот, нам казалось, что мы даем КГБ шанс выйти из этой игры без шума и
скандала и потери лица, потиху отпустив Лизу. Не наша вина, что они этим не
воспользовались.

В первой половине октября мы подготовили и разослали множество писем и
документов, в которых просили о поддержке наших требований, в том числе мое
письмо, фактически второе, канцлеру ФРГ Шмидту и разосланное во много
адресов и потом широко опубликованное "Письмо иностранным коллегам"1.

Люся и я написали трудные для нас письма Руфи Григорьевне и детям, сообщая
о нашем решении. Конечно, мы понимали, как им будет мучительно, тяжело -
гораздо трудней, чем нам. Но мы рассчитывали, что они, и в первую очередь
Алеша, правильно нас поймут, рассчитывали на духовную близость, созданную
всей жизнью. Не меньше мужества и понимания требовалось от Лизы. К счастью,
мы не ошиблись. Не имея во время голодовки никакой непосредственной связи с
нами, они не только не допустили действий, которые могли бы помешать
успеху, но и сумели сделать гораздо больше, чем мы могли предполагать, - я
об этом подробней пишу дальше.

Я подготовил также телеграммы Брежневу и Александрову, в которых сообщал о
голодовке, но пока, по просьбе Люси, медлил с их отправкой - это был тот
шаг, после которого отступления уже не могло быть. Со всем этим Люся уехала
в Москву. Она также взяла с собой тетради с рукописями воспоминаний - я
много написал заново после кражи сумки - с новыми тетрадями дневников,
документами и т. п. Я не хотел, чтобы все это досталось КГБ. Через неделю
от нее пришла телеграмма: "Встречай обязательно носильщиком везу воду
аккумулятор". Вода, о которой шла речь в телеграмме, - это щелочная
минеральная вода "Боржоми", которую мы пили во время голодовки начиная с
третьего дня в дополнение к простой воде. В Горьком подходящую нам воду
достать было невозможно, в Москве тоже не просто, но по Люсиной просьбе Юра
Шиханович "достал" (любимое советское слово) 100 бутылок - к слову, большая
часть из них осталась неиспользованной. Аккумулятор - для нашей машины
"Жигули"; предыдущий вышел из строя, возможно "естественным" образом, хотя
в свете последующих событий в этом можно сомневаться (и раньше, с лета,
когда Люся перегнала машину из Москвы, с ней происходили некоторые
"странные" вещи). 19-го мы ездили в город без каких-либо происшествий, без
наездов на доски с гвоздями, как мы уверены. А на другой день утром сразу в
двух шинах оказались проколы, пришлось везти колеса на станцию
техобслуживания на такси.

К 20 октября мы решили, что откладывать отправку телеграмм Брежневу и
Александрову больше нельзя. 21 октября утром я отправил эти телеграммы, в
них был назван срок начала голодовки - 22 ноября 1981 года, за день до
приезда Брежнева в ФРГ. Мосты были сожжены.


ГЛАВА 31

Заключительная

В феврале 1983 года я наконец закончил восстановление украденного в октябре
1982 года текста (точней, написал заново то, что теперь надо скомпоновать с
сохранившимися у Ремы отрывками) и поставил дату окончания книги - 15
февраля1. Это день шестидесятилетия моей жены.

Люся дала мне счастье, сделала жизнь более осмысленной. Ее же жизнь
оказалась при этом такой трудной, трагической, но тоже, я надеюсь,
получившей новый смысл.

Люся еще в первые годы нашей совместной жизни рассказала мне историю из
жизни Юрия Карловича Олеши (известного писателя) и его жены Ольги
Густавовны, сестры Лидии Густавовны Багрицкой. Они как-то сидели за
столиком ресторана, и Ю. К. сказал подошедшей красивой официантке:

- Ты моя королева!..

Ольга Густавовна, когда официантка отошла, спросила:

- Если эта девка твоя королева, то кто же я?

Юрий Карлович посмотрел на нее несколько удивленно, растерянно.

- Ты? - и уже совсем серьезно ответил: - Ты - это я.

Мне очень нравится этот рассказ, и кажется, что я тоже имею право сказать
Люсе:

- Ты - это я.

В счастье, в общих заботах, в трудностях и беде (и "королева" тоже!).

Люся является одним из главных действующих лиц моих воспоминаний; благодаря
ей они могли быть написаны и опубликованы. Ей эта книга с любовью
посвящается.

В воспоминаниях я пытался отразить различные сферы, через которые провела
меня судьба - семью, университет в Москве и Ашхабаде, военный завод в годы
войны, научно-исследовательский институт в 1945-1948 годах, годы работы над
термоядерным оружием, движение за права человека, горьковскую депортацию. Я
хотел отразить в книге тех людей, которые мне дороги или вообще так или
иначе играли роль в моей жизни, описываю свою работу, мысли и сомнения,
достижения и неудачи. Книга получилась пестрой, многоплановой. Кому-то из
моих читателей что-то покажется интересным, а что-то скучным и лишним. Для
другого читателя интересным покажется иное. Пусть каждый выберет себе то,
что его затрагивает!

На протяжении двадцати лет своей жизни - с 27-летнего до 47-летнего
возраста - я принимал активное участие в работе над термоядерным оружием.
Мы начинали эту работу, будучи убеждены в ее абсолютной необходимости для
безопасности нашей страны, для сохранения мира, увлеченные грандиозностью
стоящей перед нами задачи. Со временем многое стало представляться мне не
столь однозначным. Я пытался описать в этой книге, как судьба постепенно
толкала меня к новому пониманию и к новым действиям.

В конце 50-х - начале 60-х годов я был глубоко озабочен последствиями
ядерных испытаний. Мне удалось сыграть определенную роль в подготовке
Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах - в
воздухе, под водой и в космосе.

То, что мне пришлось увидеть и узнать за годы работы над оружием,
заставляло с особенной остротой думать о чудовищной опасности термоядерной
войны - коллективного самоубийства человечества, о путях ее предотвращения.
В 1968 году я впервые выступил с получившей широкую известность статьей с
целью открыто высказать свою точку зрения по этим и другим важнейшим
вопросам. Этому же посвящены книги и статьи "О стране и мире" (1975),
Нобелевская лекция (1975), "Что должны сделать США и СССР, чтобы сохранить
мир" (1981), "Опасность термоядерной войны" (1983), выступление на
церемонии вручения премии имени Сцилларда (1983), письмо участникам встречи
лауреатов Нобелевской премии в Сорбонне (1983)1 и другие выступления.

В наиболее развернутой и острой форме мои мысли последнего времени,
сомнения и тревоги отражены в статье "Опасность термоядерной войны"
(открытое письмо д-ру Сиднею Дреллу). (Дополнение 1988 г. Это наиболее
развернутое изложение моих взглядов по вопросам мира и разоружения в
период, предшествовавший "перестройке".)

Я неоднократно писал в этой книге об известном американском физике д-ре
Сиднее Дрелле, о наших встречах с ним в Москве и Тбилиси. Я считаю его
своим другом. На протяжении многих лет Дрелл был советником правительства
США по вопросам ядерной политики и разоружения. В ряде статей и выступлений
последних лет он сформулировал свою позицию по этим вопросам. Я полностью
разделяю основные принципиальные тезисы Дрелла, но не во всем могу
согласиться с теми утверждениями, которые относятся к ближайшим действиям,
к оценкам существующей военной и политической ситуации, к путям достижения
общей для всех разумных людей цели устранения опасности термоядерной войны.
(Добавление в октябре 1983 г. Я получил от Дрелла письмо, в котором он
обсуждает различия наших позиций. По-видимому, эти различия по существу
меньше, чем я считал, когда писал статью.)

Так же, как Дрелл, я понимаю, что реальная стратегия Запада не
соответствует сейчас тому принципу, который мы считаем столь важным - не
использовать ядерного оружия, ядерного устрашения для каких-либо иных
целей, кроме предупреждения ядерной же угрозы со стороны потенциального
противника. Начиная с 1946 года и Европа, и США пытались компенсировать
свою относительную слабость в обычных вооружениях превосходством в ядерном
оружии. Эта стратегия, возможно, сыграла определенную сдерживающую роль, но
она крайне опасна и постепенно привела к ситуации "ядерного тупика". Нельзя
угрожать, даже косвенно, применением ядерного оружия, если это применение
принципиально недопустимо - я в этом убежден. Превосходства же в ядерном
оружии Запад теперь не имеет. Я на протяжении ряда лет высказывал мысль о
необходимости восстановления равновесия в области обычных вооружений - с
целью сделать возможным отказ от ядерного оружия, создающего
непосредственную угрозу существованию человечества.

Кардинальное решение проблемы международной безопасности - укрепление
международного доверия на основе открытости общества, соблюдения прав
человека. Однако даже в лучшем случае - если развитие пойдет в этом
направлении - несомненно, предстоит длительный переходный период,
чрезвычайно опасный. Я высказываю в своей статье мысль (подчеркивая ее
дискуссионный характер), что, пока ядерное оружие существует, необходима
безопасность ("устойчивость") по отношению к различным "вариантам"
ограниченной или региональной ядерной войны, на которые потенциальный
агрессор может решиться в той или иной критической ситуации, если он
чувствует себя в этих вариантах достаточно сильным и при этом рассчитывает,
что обороняющаяся сторона не пойдет на дальнейшую эскалацию из страха
взаимного полного уничтожения.

Придавая огромное значение переговорам о ядерном разоружении, я считаю, что
Запад не может рассчитывать в них на истинный, а не иллюзорный успех, если
у него нет что "отдавать". Поэтому Запад, в частности, должен быть готов
строить МХ (чтобы вынудить СССР ликвидировать свои мощные шахтные ракеты,
особо опасные вследствие их огромной разрушительной силы и ставшие
объективно - после разработки разделяющихся боеголовок - оружием первого
удара). Запад должен быть также готов ставить в Европе Першинги и крылатые
ракеты. Но одновременно, если СССР пойдет на реальное сокращение
(контролируемое уничтожение) своих наиболее опасных вооружений, то и Запад
должен предпринять со своей стороны столь же широкие шаги доброй воли!

В целом я считаю, что в переходный период неизбежно продолжение гонки
вооружений ("довооружение"). Это ужасное зло в мире, где столько не
терпящих отлагательства проблем, - но меньшее зло, чем сползание во
всеобщую термоядерную войну, всеобщую гибель. Я решился даже назвать
ориентировочную длительность этого периода: десять - пятнадцать лет, хотя в
глубине души боюсь, что он будет еще более длительным.

(Дополнение 1988 г. Сейчас, после заключения договора о ракетах средней и
меньшей дальности и других обнадеживающих событий, есть, по-видимому,
основания для более оптимистических прогнозов. Возникли новые возможности
разоружения. Я надеюсь, что они будут использованы.)

Я отдавал себе отчет в том, что моя точка зрения будет принята не всеми на
Западе, в частности в тех кругах, в которых популярна идея "замораживания"
ядерных вооружений. Я понимал также, что в СССР столь острое выступление
будет использовано для новых нападок.

Моя статья была закончена 2 февраля 1983 г. Ее переправка оказалась очень
сложным делом - сейчас не время об этом рассказывать. В июне статья была
опубликована во влиятельном "солидном" американском журнале "Форин афферс",
затем последовали многочисленные п