й отдел США. Там меня ждал доктор Стоун. Он привез
Андрюше в подарок фотоаппарат и калькулятор. Сказал, что разговаривал с
руководством советской Академии об Андрее, но, к сожалению (нашему), этот
разговор не сопровождался никакой гласностью. А разговоры с глазу на глаз -
это игра, которую советские власти даже поддерживают. И от них никогда
никому проку никакого еще не было. Однако именно так действуют многие
западные друзья моего мужа. Я сказала доктору Стоуну, что Сахаров вновь
обращался к Президиуму Академии и президенту c просьбой помочь получить
разрешение мне поехать на лечение и не получил ответа, что он решил вновь
объявлять голодовку и что он написал письмо Андропову. Стоун сам попросил у
меня это письмо и сказал, что он лично передаст его Велихову для передачи
выше. Мы полагаем, что доктор Стоун выполнил свое обещание. И это означает,
что руководство Академии знало о предстоящей голодовке Сахарова, знало, чем
вызвана ее необходимость. И так же, как в предыдущий раз, ничего не
сделало, чтобы ее предотвратить!

Перед самым Новым годом в Горький приезжал Виталий Лазаревич Гинзбург. Он
был у нас 29 декабря, и Андрей ему рассказал все о наших планах. Таким
образом, круг посвященных расширялся, и Андрей считал, что это хорошо: чем
больше людей будет знать, тем больше возможность того, что власти не
захотят скандала и мне просто дадут разрешение. Возможно, это так и было
бы. Но все, кто знали, мне кажется, считали, что это их знание - "вещь в
себе" и они вроде как об этом не знают.

Пришел праздник Новый год и прошел. Мне эта зима была очень тяжела, я
отсчитывала даты по принципу "дожить бы". Пришел старый Новый год. В начале
февраля я ездила в Москву проститься с Наташей. Ехать провожать ее в
Ленинград уже мне было совсем не под силу, хотя во время пребывания в
Москве дела были и мне приходилось их делать, даже если "не под силу".

* * *

Сегодня мне 63 года, по странной случайности или закономерности я нахожусь
во Флориде, в Disneyworld’е. Воспринимается это как нереальное
существование, хотя и не ощущается сном. Я здесь с тремя своими внуками, о
встрече с которыми много думала в Горьком. Может быть, потому, что Горький
так далеко, не географически, а по-другому далеко, они мне казались
другими. Я испытываю чувство неловкости при общении с ними и некоего не то
что разочарования, а невстречи того, что думала встретить. Они оказались
другие: не хуже и не лучше - просто другие. К ним надо долго
присматриваться, а этого "долго" у меня нет и не будет. Видимо, поэтому я,
в общем, никогда не смогу сказать, какие они, мои внуки. Во всяком случае,
сейчас они увлечены Disneyworld’ом, как и взрослые, которые здесь со мной,
как и я сама.

Я тут с очень хорошими взрослыми; сказать "друзья" - это сказать очень
мало. И хорошие они не потому, что они наши друзья, а потому, что от них
исходит некая аура приязни к миру и взаимной любви. Обращенная ими друг на
друга, она согревает и тех, кто рядом.

Быть вместе с внуками и с друзьями, да еще в таком безоблачном месте, как
Disneyworld, а он, этот мир, действительно безоблачный, ни одного облачка
на голубом небе, а ночью - луна и звезды такие яркие, что кажутся
сделанными, как и все в этом микромире, - было бы счастьем, если бы...

* * *

Сегодня 15 февраля 1986 года. А 15 февраля 1984-го? Ровно два года назад в
этот день... и потом! Господи, сейчас вокруг меня температура 20 градусов с
лишним, дети и Джилл ушли на пляж, где-то музыка, все земное здесь кажется
таким беззаботным, и цветущие деревья сбивают с толку - где же зима? Два
года тому назад день был холодный, ветреный и пасмурный. Мы с Андреем
праздновали мой день рождения, как всегда, с традиционным пирогом, вином,
свечами на столе. И, как всегда, вдвоем, вместе были счастливы. Потом я
поехала в Москву. Я пробыла в Москве неделю, поехала в Горький. Приехала
назад; в общем, я не помню, почему я моталась взад-вперед, какие-то дела у
меня были нужные. В этот раз я тоже, как и всегда, встречалась с
представителями американского посольства. Опять меня звал на чай посол
Норвегии, и у меня был с ним разговор, когда он мне сказал, что норвежское
правительство не может хлопотать по поводу моей поездки на лечение: это
лучше и легче делать правительству Италии. Разговор этот вызвал у меня
неприятный осадок, как будто мы просители, а не приглашены норвежским
правительством1: и приглашают, и отмахиваются от того действия, которым
могут реально помочь.

Приехала я в Горький, но числа 7-го или 8-го вернулась в Москву: у меня
было договорено с детьми, что они будут звонить в начале марта, а кроме
того, я хотела добиться консультации Сыркина.

Я сделала в Москве анализ крови и ЭКГ. Приблизительно в середине марта я
лежала у Галки, где и была консультация Сыркина. Когда я стала
договариваться о консультации, у Гали сразу выключили телефон. Все
переговоры с поликлиникой Академии наук - кроме первого моего разговора -
Галя вела из телефона-автомата. За ней при этом, как за мной, ходили
сотрудники КГБ: они, видно, боялись, что я к ней в дом приглашу иностранных
корреспондентов. Когда я уехала в Горький, телефон ей снова включили.

Сыркин приехал не один, а с моим участковым врачом, Людмила Ильинична ее
зовут, фамилии не знаю, и с врачом-мужчиной, фамилии которого тоже не знаю,
- он был у меня дома вместе с другим врачом, заведующим отделением, когда
был диагностирован инфаркт. После осмотра они закрылись и довольно долго,
минут 40, а может, целый час, что-то обсуждали шепотом. Н. К., которая была
при этом у Галки, пыталась подслушать через дверь, но ничего из этого не
получилось.

Мне же они после своего совещания сказали, что я должна быть пока что очень
осторожна: похоже, что я снова перенесла какие-то нарушения кровообращения,
очаговые или микроочаговые. И Сыркин сказал, чтобы до тепла, не до
календарной весны, а до настоящего тепла, я, по возможности, на улицу не
выходила. С этим я вышла на улицу и поехала в Горький. Еще были назначены
какие-то лекарства, которые я взяла с собой.

Был разговор с детьми по телефону, и мы договорились, что я буду
разговаривать с ними 8 апреля. Исходя из этого, я планировала, что выеду из
Горького 7 апреля.

Когда я приехала в Горький в конце марта, у Андрея немножко побаливала
нога, потому что он ударил ее мусорным ведром. В области колена был
небольшой синяк, ссадина даже видна не была.

30 марта Андрея вызвали в горьковский ОВИР. Как ни странно, вызвали Андрея,
хоть он никогда в ОВИР не обращался. Зав. ОВИРом сказала, что ей поручено
сообщить, что ответ на его заявление будет после 1 мая. Андрей сказал ей,
что он никаких заявлений в ОВИР не подавал, что заявление в ОВИР подавала
его жена. "Я ничего не знаю, меня просили вам передать, и я передаю, что
ответ будет вам 2 мая".

С этим Андрей пришел домой. Нога у него все больше болела, и, как всегда,
когда что-нибудь болит, неизвестно откуда узнают, но появляются Феликс с
Майей... Она посмотрела ногу, решила, что это тромбофлебит, и назначила
согревающие компрессы, которые я стала ставить. На следующий день после
прихода Майи приезжали физики, и Евгений Львович сказал, что появилась
такая очень хорошая мазь троксевазин и она тоже хороша была бы Андрею.

Вместе с Евгением Львовичем в тот раз был, мне кажется, Линде, но я не
уверена. Евгений Львович - может быть, от Гинзбурга - знал, что Андрей
собирается объявить голодовку, и у него с Андреем был очень длинный
разговор. Андрей, который уже к этому времени принял твердое решение
объявить голодовку, если мы не получим разрешения на мою поездку в самое
ближайшее время, показал Евгению Львовичу разные документы, которые он
написал, в частности обращение к коллегам, два обращения к Александрову.
Евгений Львович очень возражал против решения Андрея о голодовке, впрочем,
как и всегда. Он настоятельно убеждал, что раз Андрея вызывали в ОВИР и
сказали, что надо ждать мая, то надо ждать мая. А Андрей считал, что это
просто жульничество, в котором КГБ хочет перехватить инициативу. Кроме
того, тогда мы этого не понимали, но позже стали понимать, что это
приглашение в ОВИР вызвано еще и тем, что в самом деле КГБ хотело
перехватить инициативу, но было решено действовать после 1 мая - видимо,
заключение Сыркина и других врачей о моем состоянии возбуждало их опасения.
Вызов в ОВИР был именно таким шагом со стороны КГБ: после него,
рассчитывали они, Андрей будет ждать мая. Но Андрей как раз решил не ждать.

Мы по Майкиной рекомендации ставили два дня компрессы, но ноге стало хуже.
Я перестала ставить компрессы. Несмотря на то, что у него болела нога,
Андрей считал, что отменять мою поездку не надо, и 7 апреля я поехала в
Москву. Поехала с твердой договоренностью с Андреем, что я ухожу в
американское посольство, а он начинает голодовку.

Мысль об уходе в американское посольство была вызвана тем, что Андрей
боялся: если я останусь в Москве на Чкалова одна или, тем паче, в Горьком
одна, то меня могут забрать в больницу или еще куда-то и со мной может
вообще неизвестно что случиться, что мне небезопасно быть дома и поэтому я
должна уйти в посольство. Вначале он думал, что лучше всего мне уйти в
норвежское посольство, и просил меня еще зимой выяснить, есть ли в
норвежском посольстве врач. Оказалось, там врача нет, и они сами, если им
нужна срочная медицинская помощь, обращаются в поликлинику для дипломатов.
Андрей считал, что это нам не подходит и в таком случае я должна уйти в
американское посольство.

Надо сказать, что мне американское посольство совсем не нравилось: я думала
и сейчас думаю, что, уйди я в американское посольство, ко мне еще легче
было бы прилепить всякие названия вроде как сотрудник ЦРУ, сионистский
разведчик или еще что-либо в этом роде. Правда, я не ушла, а все равно эти
названия ко мне прилепляют, но хоть с меньшими, даже и на их взгляд,
основаниями.

Я вообще была против того, чтобы мне идти в посольство: я не пятидесятник1
и прекрасно понимаю, что посольство помочь в решении моей проблемы не
может. Но и Андрей считал, что нам нужна не помощь посольства - нам нужно
только убежище для меня как таковое.

7-го числа у Андрея болела нога, но мы думали, что все это пройдет, по
рекомендации Евгения Львовича мазали этим троксевазином, который у меня
нашелся. Андрюша поехал меня провожать, в купе он сидел, подняв ногу на
сиденье, потому что она сильно болела. Но мы оба не придавали этому особого
значения. Я виню себя: я медицински более грамотна, должна была в этом
случае насторожиться, - однако слишком волновалась, поскольку уже было
окончательно решено, что я из Москвы не возвращаюсь. Это означало, что я
иду в посольство, предварительно послав Андрею телеграмму с указанием даты,
а он в этот день посылает телеграммы председателю Президиума Верховного
Совета СССР и в КГБ и начинает голодовку. Кто у нас тогда был? Я уже забыла
- Черненко, кажется, а может, и не Черненко. Так я была занята мыслями о
предстоящей голодовке Андрея, что о ноге много не думала.

8-го числа я разговаривала с детьми. Мне кажется, дети поняли, что
готовится голодовка, только не понимали, когда начнется.

Я встречалась с сотрудниками посольства, договорилась с ними, что они 12-го
числа за мной заедут и повезут к послу. Документы, которые подготовил
Андрей: обращение к послам и остальные письма, я должна была передать лично
послу (приложение 16). Так он хотел.

10-го числа ко мне неожиданно пришел Дима и сказал, что у него свободные
дни и он едет к отцу. Я обрадовалась, дала ему кое-какие продукты и
троксевазин, который уже к тому времени купила. Дала деньги на билет, и он
уехал 10-го числа.

11-го вечером я пошла ночевать к Галке. 12-го я вернулась от нее в час дня,
в два часа у меня была встреча с американцами. Я собрала сумку с вещами:
белье, платье, какие-то книги, чтобы ехать с нею в посольство, - и в это
время мне принесли телеграмму от Андрея: "Ноге хуже, рекомендуют
госпитализацию, согласился". Я оставила свою сумку недособранной и решила
немедленно ехать в Горький. Спустилась к двум часам вниз. Еще не приехали
американцы, вдруг вижу - бежит Галя, размахивая моим мешочком с
лекарствами. Она пришла совершенно случайно, потому что я забыла свои
лекарства, и она решила мне их принести. Я ей сказала, что получила
телеграмму от Андрея и еду в Горький. Она не знала, как и никто из друзей,
о планах насчет посольства, хотя, мне кажется, понимала, что что-то я делаю
не так, как всегда.

Галя отдала мне лекарства и ушла. А в это время приехали посольские. Я им
сказала, что к послу не поеду, - они, по-моему, очень растерялись от моих
слов - и попросила отвезти меня на вокзал. Показала телеграмму от Андрея.
Сказала, что еду туда, вернусь 2-го числа, что 3-го я их прошу приехать ко
мне на встречу и что по возвращении, видимо, состоится мое свидание с
послом, если он согласится меня принять. По дороге на вокзал я вспомнила,
что у меня в сумке, в конверте, лежат все Андрюшины письма послам и прочее.
Я решила, что мне лучше не тащить это с собой в Горький, и попросила
посольских сотрудников сохранить этот пакет. Я не давала им его для
передачи кому-нибудь - я совершенно четко сказала:

- Я с вами 3-го числа встречусь, и тогда вы мне отдадите эти письма, а
ехать мне с ними не хочется.

Они поняли. Они отвезли меня на вокзал, я с ними попрощалась и купила билет
на поезд на 4 часа дня, который прибывает в Горький в 12 вечера. Спустилась
вниз, где буфет, и там же оказались кассы Аэрофлота. Я увидела, что есть
билет на самолет на 6 часов вечера, который будет в Горьком в 7 часов. Свой
билет я отдала тут же какому-то мужику, купила билет на самолет и позвонила
Гале, что я еду к ней, потому что мне оставалось до самолета еще три часа.

Приехала к Гале, поела, приехали Неля с Эмилем, которым мы позвонили, и
отвезли меня в аэропорт Домодедово.

В Горький самолет прилетел почти вовремя, и домой я приехала в восемь
вечера. Такси я не отпускала. Дома застала большой разгром и Диму, курящего
и листающего все журналы, какие есть, подряд, - во всяком случае, весь стол
завален разными журналами, и Дима в этом царстве дыма и полном довольстве
собой. Он сказал мне, что отец в больнице. Я поехала туда, меня не пустили,
но взяли записку.

Я написала: "Приехала, не волнуйся, завтра утром буду у тебя. Целую. Люся".
Вернулась домой. Утром поехала в больницу снова. Андрюшу я застала уже
после того, как ему вскрыли нарыв. Они важно называли это "после операции".
У него оказался карбункул в области коленного сустава, но сустав не был
затронут.

Андрюша, очень растерянный, сразу мне сказал, что накануне, когда его
привезли в больницу, во время обследования в рентгеновском кабинете и еще
где-то его сумка оказалась не с ним. Он считает, что она была в руках КГБ.
Из сумки исчезли адрес посольства, фамилии посольских сотрудников, с
которыми я разговаривала, и еще какие-то бумаги. А копии писем послам,
обращения и другие в сумке остались. Но Андрей считал, что сумка была не у
него в руках, а сама по себе достаточно долго, чтобы могли успеть
сфотографировать эти документы. Он был очень расстроен этим. Я ему сказала:
"Наш поезд ушел, считай, что из-за ноги, считай, что из-за помойного ведра,
- в этот раз надо остановиться". Он ответил: "Нет, ни за что не
остановлюсь, я все равно буду делать то, что решил".

Чувствовал он себя вполне прилично. Я не понимала вообще, почему его
положили, назначили строгий постельный режим, ногу упаковали в гипс,
назначили сердечные лекарства, ну, ладно, дают антибиотики, это еще
оправданно. Этот день я провела полностью с Андреем, уехала в 8 вечера. На
следующий день, когда я приехала, у него было хуже с сердцем. Врач сказала,
что у него появилось много экстрасистол. ЭКГ ему делали. Я еще в этот день
не спрашивала, какие медикаменты ему дают. И только на пятый день его
пребывания в больнице после подробного разговора выяснила, что ему дают
изоптин и дигиталис - и про то, и про другое по предыдущему его пребыванию
в больнице было известно, что действуют они на него плохо. И вообще такую
экстрасистолию, как у него - одна-две в минуту, - лечить не надо.

У меня был очень сердитый разговор с врачом об этом и о том, почему его
держат лежачим, - лежать после такой операции совсем не надо, он вполне
может вставать и мог бы быть дома. Кроме того, я стала настаивать, чтобы
меня оставили в больнице. Андрей тоже настаивал, чтобы его отпустили из
больницы или меня оставили с ним, собственно второе - это была уже его
идея, когда он понял, что отпускать из больницы они его не хотят. "Они" -
это не врачи, конечно; врачи во всем были только исполнители. На то, чтобы
меня оставили в больнице, мы разрешение получили. Скандал же с врачом по
поводу медикаментов перерос уже в некий более широкий.

Врач пришла и сказала, что звонила Таня Сахарова и настаивала, чтобы папу
лечили, чтобы папу никак не выписывали из больницы, что у него много всяких
заболеваний и даже дизентерия и что-то еще, какие-то заболевания, о которых
я никогда не слышала; сейчас я забыла, что Таня говорила. Через несколько
часов снова пришла врач и сказала, что ей звонил "друг Сахарова доктор
Ковнер" и настаивал, чтобы Сахарова держали в больнице, чтобы его лечили,
не слушались его жены, которая против того, чтобы Сахаров получал нужное
лечение.

Одновременно, как выяснилось от Феликса, который приходил, уже все в городе
кругом говорят, что у Сахарова чуть ли не гангрена ноги, ему грозит
ампутация, а я не даю его лечить. Причем сам же это рассказывает с
возмущением нам, а с другой стороны, это же подтверждает, насколько
возможно, везде и всем. И он, и Майя были в ужасе от того, что Сахаров так
тяжело болен, а я вроде торможу его лечение; кажется, говорили, что у него
сепсис (или, может быть, это говорил Ковнер). При этом Феликс говорил, что
Ковнер сотрудничает с КГБ, а Ковнер говорил то же про Феликса. Из всего
этого мы с Андреем только поняли: КГБ их здорово натравило друг на друга и
на нас, вернее на меня. Ругать за что-либо Сахарова ни один из них не
решался.

Тут еще возник у Андрея инцидент с Димой. Когда Дима приехал, он сказал,
что ему 18-го надо выходить на работу, что он устроился работать наконец и
приехал до начала работы повидаться с отцом. 17-го числа Дима заявляет, что
он никуда не поедет, что работать ему вовсе не надо. Он не может оставить
больного отца, не доверяет мне и желает ухаживать за отцом. Отец сказал
какие-то резкие слова Диме, после чего Дима согласился уехать и ушел из
больницы.

Как потом выяснилось, он не сразу уехал из Горького, а еще ездил к Марку
жаловаться на меня, как я гублю отца, и к Майе и Феликсу с этим же. Но это
все, в общем, не имеет значения ни для чего, кроме нашего настроения и
душевного состояния.

Андрей уже больше не может быть в госпитале на людях. Ему продолжают делать
перевязки, лекарств он уже никаких не принимает, но ЭКГ действительно с
большим количеством экстрасистол. Несмотря на это, он по собственному
настоянию 21-го числа выписывается из больницы, договорившись с хирургом,
что будет приезжать на перевязки. Потом на следствии мне скажут, что я
заставила Андрея выписаться. И действительно, мы еще два или три раза
приезжали на перевязки, потом Андрей меня спросил: "А что, ты сама это не
можешь делать, что ли?" Я сказала, что могу. И он сказал: "Ну, я больше не
поеду". И езда на перевязки на этом и кончилась. К терапевтам же Андрей не
обращался, и, как там с экстрасистолией, было неизвестно. А препараты
дигиталиса и изоптин он кончил пить еще в больнице.

Числа 24-го мы взяли мне билет на самолет, и я послала Галке телеграмму,
что прилетаю 2-го числа, что встречать меня не надо и что приеду прямо к
ней. Но в Москве они все же решили, что встречать надо, и то ли Леня
Литинский, то ли кто-то еще поехал меня встречать. Значит, друзья в Москве
были чем-то обеспокоены: поведением КГБ или еще чем-то, - потому что
обычно, когда я пис