что глобальное увеличение числа мутаций
бактерий и вирусов - вне зависимости от причины мутаций, которая может быть
связана с мутантными веществами или, в частности, с радиацией, - является
для них полезным фактором (пример - возникновение дифтерита в девятнадцатом
веке, пандемия гриппа) и в случае малых доз радиации приводит примерно к
такому же количественному эффекту уменьшения продолжительности человеческой
жизни, как увеличение раковых и генетических болезней (тоже 10-4 на
рентген). Суммарный эффект радиации по всем этим причинам оценен 3 х 10-4
на рентген (заниженная оценка с учетом возможной неточности некоторых ее
слагаемых). При средней продолжительности человеческой жизни 20 тыс. дней
каждый рентген глобального облучения уменьшит ее на неделю! Много это или
мало? Общее число жертв от одной мегатонны взрыва в работе оценено цифрой
10 тыс. человек. 2/3 этой огромной цифры при этом приходится на последствия
от образования в атмосфере радиоактивного изотопа углерода С14. С14
возникает в результате взаимодействия с ядрами азота нейтронов, которые
примерно в одинаковом количестве выделяются (в расчете на 1 мегатонну) при
"чистом" взрыве и в "обычном" водородном заряде. Время полураспада С14
составляет 5000 лет, поэтому эффект сказывается медленно на протяжении
тысячелетий. При оценках принято, что средняя численность человечества в
существенный для эффекта период составит 30 млрд. человек. 1/3 общего числа
жертв, например, относится к ближайшему времени и вызвана радиоактивными
осколками деления (т. е. в "чистой" бомбе этого слагаемого нет). В расчетах
из всех осколков учтены только стронций и цезий. Численность человечества
(для середины 50-х годов) принята 2,5 млрд. человек. К 1957 году общая
мощность испытанных бомб уже составляла почти 50 мегатонн (чему, по моей
оценке, соответствовало 500 тыс. жертв!); эти цифры быстро возрастали.
Кончая статью, я писал:

"Какие моральные и политические выводы следует сделать из приведенных цифр?

Один из аргументов сторонников теории "безобидности" испытаний заключается
в том, что космические лучи приводят к большим дозам облучений, чем дозы от
испытаний. Но этот аргумент не отменяет того факта, что к уже имеющимся в
мире страданиям и гибели людей дополнительно добавляются страдания и гибель
сотен тысяч жертв, в том числе в нейтральных странах, а также в будущих
поколениях. Две мировые войны тоже добавили менее 10% к смертности в ХХ в.,
но это не делает войны нормальным явлением.

Другой распространенный в литературе ряда стран аргумент сводится к тому,
что прогресс цивилизации и развитие новой техники и во многих других
случаях приводят к человеческим жертвам. Часто приводят пример с жертвами
автомобилизма. Но аналогия здесь не точна и не правомерна. Автотранспорт
улучшает условия жизни людей, а к несчастьям приводит лишь в отдельных
случаях в результате небрежности конкретных людей, несущих за это уголовную
ответственность. Несчастья же, вызываемые испытаниями, есть неизбежное
следствие каждого взрыва. По мнению автора, единственная специфика в
моральном аспекте данной проблемы - это полная безнаказанность
преступления, поскольку в каждом конкретном случае гибели человека нельзя
доказать, что причина лежит в радиации, а также в силу полной беззащитности
потомков по отношению к нашим действиям.

Прекращение испытаний непосредственно сохранит жизнь сотням тысяч людей и
будет иметь еще большее косвенное значение, способствуя ослаблению
международной напряженности, способствуя уменьшению опасности ядерной войны
- основной опасности нашей эпохи.

Автор пользуется случаем выразить свою благодарность О. И. Лейпунскому за
ценное обсуждение".

Статья была опубликована через несколько месяцев после того, как Н. С.
Хрущев, вступая на пост председателя Совета Министров СССР (что означало
окончательное сосредоточение в его руках всей верховной власти), объявил об
одностороннем прекращении СССР всех ядерных испытаний. Это было очень
эффектное начало новой эпохи (правда, через семь месяцев испытания были все
же возобновлены). Одновременно со статьей для научного журнала ("Атомная
энергия") я, по просьбе Курчатова, написал статью для широкой публикации.
Она была переведена на английский, немецкий, французский, испанский и
японский языки и опубликована в издаваемых советскими посольствами и
пропагандистскими службами журналах. Передо мной статья на немецком языке в
журнале "Die Sowjetunion heute" ("Советский Союз сегодня"), издававшемся
советским посольством в ФРГ. Статья называется "О радиационной опасности
ядерных испытаний"1. В начале я пишу об историческом значении решения
Верховного Совета СССР об одностороннем прекращении испытаний, утверждая,
что оно представляет собой реальный шаг на пути к запрещению ядерного
оружия, к уменьшению опасности ядерной войны.

"Это важное основание для остальных великих держав, развивающих свое
ядерное оружие, последовать примеру СССР. Поскольку СССР и другие страны
мировой социалистической системы проводят мирную политику, продолжение
испытаний не может быть оправдано соображениями сохранения равновесия
военной силы".

(Здесь и ниже - обратный перевод.)

Далее я излагаю суть проблемы ядерной опасности и привожу свои оценки из
журнала "Атомная энергия" (не полностью; при редактировании в тех случаях,
когда я указывал возможный нижний и верхний предел, редакторы иностранного
текста оставили только верхний, и в результате мои и без того высокие
оценки для большинства западных читателей выглядели, вероятно, как
пропагандистски завышенные). Кончаю я полемическими замечаниями по поводу
некоторых утверждений в книге Э. Теллера и А. Лэттера "Наше ядерное
будущее". Я пишу:

"Они в большинстве случаев не называют абсолютных цифр, но приводят
необоснованные сравнения с другими не имеющими связи с обсуждаемым вопросом
причинами смертности. Таким образом можно прийти к выводу, что пачка
сигарет вредней ядерных испытаний".

"Очевидно, - пишу я, - тут мы имеем дело с явным заблуждением, логическим,
моральным и политическим".

И далее, приведя цитату из книги:

"Говорят, недопустимо подвергать опасности даже одну человеческую жизнь. Но
разве не более реалистично и не в большей степени соответствует идеалам
человечности, если мы будем добиваться лучшей жизни для всего
человечества?",

я замечаю:

"Последняя мысль была бы, несомненно, правильной, если бы авторы имели при
этом в виду мирное сосуществование, разоружение и, в первую очередь,
прекращение ядерных испытаний, а не опасную идею вооруженного равновесия
взаимного устрашения, от которой только один шаг до превентивной войны.

Советское государство было вынуждено разработать ядерное оружие и проводить
его испытания ради своей безопасности в связи с ядерным вооружением США и
Англии. Но цель политики СССР не всемирное ядерное разрушение, а мирное
сосуществование, разоружение и запрещение ядерного оружия".

Публикация моих научной и популярной статей была осуществлена по личному
разрешению Н. С. Хрущева. Курчатов дважды беседовал с ним по этому поводу.
И. В. передал (или сам предложил) несколько редакционных исправлений. Тогда
они не казались мне принципиальными, и я не помню, в чем было дело.
Исправленные варианты Хрущев утвердил уже в конце июня, и они были
немедленно переданы в редакции.

Я привел такие обширные цитаты из обеих статей, во-первых, из-за важности
вопроса о ядерных испытаниях (подразумевается - в атмосфере и под водой,
быть может в космосе), а во-вторых, так как эти цитаты объективно отражают
мои тогдашние умонастроения и позицию, только еще немного начинавшую тогда
отклоняться от официальной. Никакие записи и рассуждения по памяти не могут
заменить того, что написано почти 25 лет назад (но необходимо все же
учитывать, что было редактирование).

В 1959 году моя статья (кажется, научная, но я не уверен) появилась в
сборнике "Советские ученые против ядерной угрозы"1. Все эти публикации,
насколько я знаю (мои сведения могут быть не полны), не были замечены на
Западе - ни учеными, ни прессой, ни государственными деятелями. Вероятно,
потому, что моя фамилия еще почти никому не была известна, а сопоставить ее
с фамилией автора работ по управляемой термоядерной реакции, о которых
говорил Курчатов за два года перед этим, - на это мало у кого хватило
памяти и ассоциативных способностей (я и сейчас, уже не в связи с собой,
часто удивляюсь, как плохо умеют западные журналисты и радио пользоваться
архивами, справочными данными и т. п. и как мало их интересуют новые имена).

После того, как в 1963 году ядерные испытания были "загнаны под землю",
биологические эффекты ядерной радиации перестали волновать людей, меня в
том числе. Но Чернобыльская катастрофа вновь трагически вывела их на
авансцену.

В конце 1957 года ко мне пришел с просьбой о помощи Г. И. Баренблат,
молодой теоретик-механик, имеющий некоторые совместные работы с Зельдовичем
(вероятно, последний и направил Г. И. ко мне). Произошла беда с его отцом,
известным эндокринологом Исааком Григорьевичем Баренблатом. Я знал Исаака
Григорьевича - незадолго перед этим он смотрел мою жену. Исаак Григорьевич
был арестован; обвинение - рассказывал своим пациентам анекдоты о Хрущеве и
Фурцевой (тогда это была излюбленная тема; возможно, причиной были не
столько реальные интимные отношения главы государства и министра культуры,
вероятно это были просто сплетни, а сенсационным являлся сам небывалый факт
вхождения женщины в Политбюро; за много лет до этого, когда коллеги
великого немецкого математика Д. Гильберта возражали против введения Эмми
Нетер в ученый совет университета, так как она женщина, он воскликнул: "Но,
господа, ведь ученый совет - не ванная комната!"; в Советском Союзе этот
принцип "ванной комнаты" оказался на редкость живучим).

Было очевидно, что кто-то донес. В дальнейшем оказалось, что это был даже
не пациент, а один из старых сослуживцев, которого Исаак Григорьевич считал
своим другом. Я решил написать письмо самому Н. С. Хрущеву и с помощью
Григория Исааковича осуществил это; в тот же день я отвез письмо в отдел
писем ЦК и стал ждать ответа. Примерно через две недели (уже в начале
января) меня вызвал начальник общего отдела ЦК и после разных маневров и
вопросов о моих отношениях с Баренблатом и долгих вздохов: "Так говорить о
таких уважаемых людях!" сказал мне, что Хрущев поручил разобраться с моим
письмом М. А. Суслову. Через два дня меня действительно вызвал Суслов. Было
уже поздно, часов 8 вечера, когда я вошел в его огромный кабинет в Кремле.
У окна стоял какой-то странный столик резной работы; на нем был накрыт чай
на двоих. Мы уселись друг против друга; рядом был письменный стол, на
котором лежали папка с делом Баренблата и блокнот, в котором Суслов делал
иногда пометки. Суслов, разговаривая, пил чай и прикусывал печенье. Я
сделал несколько глотков из своего стакана.

- Мне очень приятно с вами познакомиться, Андрей Дмитриевич. Вы просите за
этого, как его фамилия...?

- За доктора Баренблата. Я убежден, Михаил Андреевич, что он не сделал
ничего, что могло бы требовать уголовного наказания. Он честный человек,
очень хороший врач.

- Я ознакомился с его делом. Он говорил недопустимые вещи. Он не наш
человек. У него нашли 300 тысяч рублей, а питался он макаронами в
студенческой столовой.

Я совершенно не нашелся, что возразить по поводу макарон, но я почувствовал
тогда и убежден сейчас, что за этим скрывался какой-то глубокий
психологический подтекст, быть может (я фантазирую сейчас) - ненависть к
бессребреникам эпохи партмаксимума или просто "классовая" ненависть к
скопидомам? Я сказал только, что 300 тысяч вполне могут быть честно
накопленными популярным врачом (по новому курсу это было всего 30 тысяч). Я
сказал потом, что анекдоты - это не то, чего может опасаться великое
государство, что Баренблат доказал на войне, что он честно принимает и
защищает наш строй. Слова не могут ничего значить рядом с делами. Суслов
слушал меня со слегка снисходительным видом. Он несколько раз повторил свою
фразу о недопустимости высказываний Баренблата (не конкретизируя, каких
именно). Я же в ответ повторял свое: что слова - не более, чем слова. Это
"заклинивание" начинало приобретать опасный характер. Наконец, Суслов
сказал:

- Я еще раз ознакомлюсь с этим делом. Давайте перейдем к другому вопросу.
Знакомы ли вы с этим решением?

И он положил передо мной листок с решением Политбюро об объявлении об
одностороннем прекращении СССР ядерных испытаний. Это была обрезанная
ножницами часть страницы машинописного текста, с обычным красным штампом на
полях, предупреждающим о недопустимости выписок.

- Мы объявим об этом на предстоящей сессии Верховного Совета в марте. Как
вы относитесь к этому решению?

Я, крайне взволнованный, ответил:

- Я ничего не знал об этом решении. Мне кажется, что никто у нас на
объекте, включая научного руководителя объекта Юлия Борисовича Харитона,
ничего об этом не знает. Я считаю очень важным прекратить ядерные
испытания. Они наносят огромный генетический вред, но мне кажется, что о
решении такого масштаба было бы необходимо предупредить нас заранее, мы бы
"подчистили" все "хвосты".

Суслов не стал уточнять смысл моей последней фразы; это, вероятно, вывело
бы беседу за пределы его желаний и полномочий. Вместо этого он опять
изменил тему беседы.

- Вы употребили слова "генетические последствия". Что вы думаете о
генетике? Вот Курчатов сейчас организует генетическую лабораторию; что это
- нужное дело или можно обойтись?

Я ответил целой "лекцией". Я сказал, что генетика - это наука огромного
теоретического и практического значения и ее отрицание в нашей стране в
прошлом нанесло колоссальный вред. Первоначально генетика возникла из
наблюдений над наследственностью и изменчивостью, так сказать, чисто
логическим, умозрительным путем. Но сейчас она получает новое, глубокое
теоретическое обоснование в виде молекулярной биологии (я рассказал о ДНК).
Именно молекулярной биологией и будут заниматься в новой лаборатории у
Курчатова. Я считаю, что это важное, необходимое начинание. Организовать
такую лабораторию в ВАСХНИЛ невозможно, пока там заправляют авантюристы и
интриганы.

Суслов очень внимательно выслушал меня, задавал вопросы и делал пометки в
своем блокноте. Я не помню, произносилось ли имя Лысенко явно, но, во
всяком случае, косвенно оно подразумевалось в самом неодобрительном
аспекте. Мне неизвестно, предпринимал ли Суслов какие-либо шаги, касающиеся
спора лысенковцев с генетиками, до октября 1964 года - до падения Хрущева.
Но зато я думаю, что, когда настал этот момент, Суслов мог вспомнить
полученные от меня за шесть лет до этого теоретические сведения, быть может
он даже заглянул в свой блокнотик.

Что касается того дела, по которому я пришел, то тут не было
непосредственных результатов. Исаака Григорьевича Баренблата осудили, и он
был приговорен к 2 (или к 2,5) годам заключения. Однако через год
Баренблата освободили досрочно. Хотелось бы думать, что мое вмешательство
этому способствовало.

На объекте все схватились за головы, узнав от меня о предстоящем отказе от
испытаний. Но решили пока ничего не менять в планах, считая очень
возможным, что через короткое время испытания возобновятся. Так оно и
случилось. Американцы и англичане, для которых заявление Хрущева об отказе
от испытаний на сессии Верховного Совета СССР (при вступлении на должность
председателя Совета Министров) было еще большей неожиданностью, чем для
объекта, заявили:

а) США и Великобритания настаивают на продолжении переговоров о контроле
над соблюдением соглашения о запрещении испытаний;

б) в любом случае они должны провести ранее запланированные испытания, это
займет около года.

Летом 1958 года США и Великобритания начали большую серию испытательных
взрывов. Одновременно началась пропагандистская перепалка в прессе. В СССР
писали, что наша беспрецедентная инициатива опять "не поддержана" Западом.
На Западе же - что СССР, несомненно, подготовился к прекращению своих
испытаний (в этом они ошибались), для Запада же оно явилось неожиданностью,
и поэтому необходимо сначала доделать несделанное, выполнить намеченные
программы и только потом можно последовать примеру СССР. Между тем
выяснилось, что намеченные объектом к испытанию изделия чрезвычайно важны -
в смысле их количественных и конструктивных характеристик и в
принципиальном отношении. Можно ли было отказаться от того, чтобы получить
эти почти готовые изделия в арсенал СССР? Можно ли принять хоть часть этих
изделий без испытаний? Или можно сконструировать новые изделия, может не
такие хорошие по характеристикам, но допускающие их принятие на вооружение
без испытаний? Или вообще принятие изделий без испытаний в любом случае
недопустимо? Пока мы обсуждали (и очень страстно) создавшуюся ситуацию,
пришло распоряжение Хрущева - готовиться к возобновлению испытаний, так как
американцы и англичане не последовали нашему примеру. То есть вопрос был
решен безотносительно к техническим проблемам, чисто политически. На
объекте начался "аврал" подготовки к проведению испытаний поздней осенью.
Мне все происходящее казалось совершенно недопустимым именно в политическом
и моральном плане. Я считал, что такие метания из стороны в сторону -
сначала объявили об одностороннем отказе от испытаний, через полгода опять
начали испытывать - приведут к полной потере доверия к СССР в этой и без
того крайне запутанной проблеме. К этому времени я уже вычислил, что каждая
мегатонна испытательных взрывов в атмосфере уносит 10 тыс. человеческих
жизней (эта оценка содержалась в той статье, о которой я писал выше). Можно
было опасаться, что если сейчас СССР возобновит свои испытания, то
достижение соглашения о прекращении испытаний отодвинется на несколько лет,
а это означает десятки, а может, даже сотни мегатонн, т. е. сотни тысяч или
миллионы новых жертв! Даже если мои оценки несколько завышены (что я не
исключал) - все равно речь идет о колоссальных человеческих жертвах. Мои
предложения:

1) не начинать ни в коем случае испытаний в течение года с момента
заявления Хрущева (с учетом того, что год - это срок, названный
американцами и англичанами как достаточный для них);

2) пересмотреть конструкции намеченных к испытанию изделий, сделав их
настолько надежными, чтобы их в принципе можно было принять на вооружение
без испытаний;

3) отказаться от доктрины, что никакое изделие не может быть принято без
испытаний, как недостаточно гибкой, догматической и не соответствующей
реальности наступающей "безыспытательной" эпохи;

4) разработать новые экспериментальные методики моделирования без полного
испытания отдельных функций изделий.

С этими предложениями я поехал к И. В. Курчатову. Я понимал, что он
единственный человек, который может повлиять на Н. С. Хрущева (если
кто-нибудь может вообще). В то же время это был единственный человек в МСМ,
который, как я надеялся, сочувственно отнесется к моим мыслям о жертвах
взрывов, с одной стороны, и о возможности двигаться вперед без испытаний, с
другой.

Встреча с Игорем Васильевичем состоялась в сентябре 1958 года в его домике
во дворе института. Часть разговора происходила на скамейке около домика
под густыми развесистыми деревьями. Игорь Васильевич называл свой коттедж
домиком лесника, вероятно в память о доме отца, в котором прошло его
детство. После болезни два года назад врачи очень ограничивали рабочее
время Игоря Васильевича. Он часто не ходил в институт, а гулял возле
домика, вызывая нужных ему людей. Деловые записи при этом он вел в толстой
тетради, вложенной "для маскировки" (от врачей и жены) в книжную обложку с
тисненой надписью "Джавахарлал Неру. Автобиография" (вероятно, чуть-чуть
это была игра).

Игорь Васильевич выслушал меня внимательно, в основном согласился с моими
тезисами. Он сказал:

- Хрущев сейчас в Крыму, отдыхает у моря. Я вылечу к нему,