когда она гуляла по городу, он посылал за ней мальчишек,
которые еще на бегу кричали: "Доктора, Барзани зовет пиво пить". Большую
часть получаемых денег (что оставалось после того, как значительную часть
забирало себе государство) Люся тратила на поездки - увидела Вавилон и
другие исторические памятники, на один-два дня выезжала в Ливан, была в
Египте, слышала выступление Насера, который, воздев к небу руки, призывал
гибель на головы евреев и коммунистов. По возвращении из Ирака Люся
написала репортаж об этой стране, опубликованный ленинградским журналом
"Нева" - хотя редакция кое-что, более острое, опустила, все равно ее
рассказ "хорошо смотрится".

В середине 60-х годов Люся разошлась с мужем и переехала из Ленинграда с
детьми в Москву к маме. Люся стала работать преподавателем детских болезней
и заведующей практикой в медучилище. Зарплата была немного больше, очень
существенно, что близко от дома и большой отпуск (в это время болел Алеша),
и ей нравилось иметь дело с молодежью. Скоро Люся организовала в медучилище
группу самодеятельности, приобщая девушек из подмосковных поселков, часто
из самых неблагополучных семей, к поэзии и музыке.

К этому времени относятся ее выступления в газете "Медицинский работник" на
медико-социальные темы, в их числе получившая огромное число откликов
статья "Дайте пропуск маме" - о том, что мама должна быть около ребенка в
больнице.

В 1966 году Люсю командировали в Армению, чтобы она написала к 50-летию
Октября очерк о своем отце (кажется, инициатива командировки исходила от ЦК
КП Армении; Люсин журналистский дебют об Ираке, а может, также газетные
выступления, видимо, сыграли в выборе именно ее какую-то роль; ей были
предоставлены большие возможности для работы и определенные, почти
"номенклатурные" удобства). Несколько месяцев подряд Люся рылась в архивах,
в том числе в архивах ЧК. Гражданская война и революция предстали перед ней
не в условно-романтическом ореоле (всадники, мчащиеся на киноэкране с
обнаженными шашками под развевающимся, пробитым пулями знаменем), а во всей
их безмерной жестокости, грязи, вероломстве и страданиях (но была и
романтика). Она не смогла писать об отце, не поняв до конца, не пережив
внутренне всего того, что ей открылось. Одно время она хотела писать о
друге отца, герое гражданской войны на Кавказе Калганове, но потом оставила
и эту мысль. Возвратилась в Москву. Вскоре она вступила в партию.

Люся - активный человек, ей хочется исправлять жизнь, "исправлять советскую
власть". Ну, а исправлять советскую власть легче всего, конечно, изнутри -
со стороны ее сердца, партии, будучи ее членом. Собственно, Люся давно
занималась исправлением советской власти, и ее вступление в партию было не
более чем запоздалое оформление этого. Запоздалое - потому что время было
уже другое, когда в партию уже вступали, в основном, ради карьеры и
привилегий, и потому что она сама уже была другой.

В 1967 году Люся поехала в свою новую зарубежную поездку - на этот раз в
гости в Польшу. Там жили друзья, бывшие сотрудницы отца (тоже, как Руфь
Григорьевна, прошедшие через тюрьмы и лагеря, многое пережившие и
понявшие). По сравнению с СССР уже и Польша была почти западной страной - с
большим чувством человеческого и национального достоинства. И не мирящейся
с тем, с чем мириться нельзя. Сегодня мы видим дальнейшее развитие этих
особенностей - но еще не последнее слово. В 1968 году Люся поехала уже в
самую настоящую западную страну - во Францию, где жили многие родственники
Руфи Григорьевны, заброшенные туда судьбой, кто до, а кто после революции.
Она впервые встретилась с ними и их друзьями - с коммунисткой-аристократкой
в рваных джинсах и со сверкающей спортивной машиной; с другим коммунистом,
членом ЦК, который "боится" поехать в страну реального (развитого)
социализма, чтобы не разочароваться; с рабочими, инженерами, агрономом,
врачами, педагогами - ставшими французами и полюбившими эту страну, но с
пристальным вниманием и болью всматривающимися в свою далекую прежнюю
родину. Люся приехала во Францию вскоре после майских событий, еще не были
смыты со стен экстравагантные лозунги, но уже все внимание - Чехословакия,
что там сделает СССР? И вот - 21 августа. Ваши танки в Праге, - с упреком
сказал ей дядя. Племянник (11 лет) не поздоровался:

- Я не подаю руки советскому солдату.

На экранах телевизоров - непрерывные передачи о чешских событиях. Оттуда (с
Запада) советская акция (прикрытая Варшавским Пактом) выглядела особенно
страшной и саморазоблачительной. Уже казался неактуальным вопрос, возможен
или невозможен социализм с человеческим лицом в принципе, - ясно, что в
своей империи и на ее окраинах СССР не допустит, не может допустить даже
тени чего-нибудь подобного. И вот Люся вернулась в СССР. Она опять вела
занятия в медучилище, руководила самодеятельностью, волновалась за судьбу
своих девушек и юношей. Но к партбилету в кармане она была уже безразлична.

И наконец, 1970 год. У Люси дома - Эдуард Кузнецов.

- Эдик, ты что-нибудь скрываешь от меня?

- Не спрашивай, я не могу тебе ничего сказать и мне очень не хочется тебя
обманывать.

Она не настаивала (потом горько жалела). О дальнейших событиях "самолетного
дела" я уже рассказывал.

С 24 августа 1971 года мы с Люсей - вместе.

Осенью 1971 года Люся повезла меня в Ленинград к ее близким друзьям Регине
Этингер, Наташе Гессе и Зое Задунайской. Это был наш первый совместный
выезд из Москвы. Дружба с этими людьми была очень важна для Люси, и она
должна была ввести меня в этот круг. Так оно и получилось - это стало еще
одним моим внутренним приобретением благодаря Люсе. Регина (Инка, как зовет
ее Люся) была ее школьной подругой в Ленинграде. Их дружба была очень
глубокой, каждый из них был очень нужен другому на всех крутых поворотах
судьбы - целых 43 года, вплоть до смерти Регины осенью 1980 года. Они
хорошо понимали и знали друг друга; Люся говорила: Регина знает обо мне
больше, чем я сама (это распространялось и на фактические обстоятельства
жизни, которые Люся иногда забывает, и на внутренние - Регина, с ее тонким
душевным проникновением, чуткостью и аналитическим умом, видела, как
говорится, на сажень в земле). В середине 60-х годов Регина тяжело заболела
- у нее обострился порок сердца, она стала полупостельной больной,
прикованной к дому, по существу полным инвалидом. Эта болезнь привела ее к
смерти через 17 лет, но, благодаря собственному удивительному мужеству и
стойкости и преданной непрерывной и самоотверженной помощи друзей, Регина
прожила эти годы содержательно и в каком-то смысле красиво. Были у нее в
это время новые занятия, увлечения, а самое главное - она была очень нужна
своим друзьям. Регина, Наташа и Зоя жили втроем (а теперь только двое из
них) в одной квартире на Пушкинской (мы их между собой называем
"пушкинцами")1. Они - не родственники, но далеко не каждая семья может
создать такую атмосферу дома. Все трое - пенсионерки с ограниченными
доходами. Их дом стал центром притяжения для многих людей разных возрастов
- благодаря удивительному духу какого-то внутреннего благородства,
интеллигентности, товарищества, внимательности к каждому. Каждая из троих
хозяек вносила что-то свое, необходимое в этот дух. Старшая из них - Зоя
Моисеевна Задунайская; вероятно, она внесла больше всего доброты, мягкости,
терпимости, деятельного повседневного труда; она долго работала под началом
известного детского писателя Самуила Маршака, была одна из "маршаковен".
Вместе с Наташей они составляли и в последние годы сборники сказок. О
Наталье Викторовне Гессе я уже писал - это она была в Калуге на процессе
Пименова - Вайля. Решительная, деятельная, умная, с живым интересом к
людям, событиям, идеям Наташа стала достойной и необходимой третьей
вершиной Пушкинского треугольника. Таковы были Люсины главные друзья,
ставшие и моими... Теперь этот дом сильно опустел без Регины...

В октябре 1971 года мы с Люсей приняли решение пожениться. У Люси были
серьезные сомнения. Она боялась, что официальная регистрация нашего брака
поставит под удар ее детей. Но я настоял на своем. Относительно ее сомнений
я полагал, что сохранение состояния неоформленного брака еще опасней. Кто
из нас был прав - сказать трудно, "контрольного эксперимента" в таких вещах
не бывает. Удары по Тане, а потом по Алеше - последовали...

Официальная регистрация в ЗАГСе состоялась 7 января 1972 года. За два дня
до этого был суд над Буковским. Я должен сначала рассказать о некоторых
событиях конца 1971 года и начала 1972 года, в которых для меня тесно
переплелись общественное и личное...


ГЛАВА 9

Поэты. Беседа с Туполевым.
 Дело Лупыноса. Суд над Буковским.
 Поездки в Киев. Новые аресты. Диссиденты

Люся, в отличие от меня, еще в детстве и юности была близка к писательскому
миру. Я писал о Всеволоде Багрицком, сыгравшем большую роль в ее жизни. В
60-е годы у нее возобновились отношения с поэтами и писателями. Осенью 1971
года она привела меня к Булату Окуджаве. Это была не первая моя встреча с
ним, но первая настоящая. Формально же первая была за три года до этого, в
Тбилиси, во время Гравитационной конференции. Он пришел тогда вместе с
женой ко мне в номер в гостинице, но разговора не получилось, да и вообще
я, наверное, произвел на них "странное" впечатление. В этот самый день
Володя Чавчанидзе, в прошлом аспирант в ФИАНе, а в 1968 году - видная
фигура в научном мире в Грузии, директор Института кибернетики, вместе со
своим сотрудником Марком Перельманом пригласил меня в ресторан и там напоил
- это почти единственный случай в моей жизни. Творчество Окуджавы, его
песни, которые он поет в сопровождении гитары, очень близки, дороги мне
(так же, как большинству моих сверстников еще раньше, но ведь я был сильно
оторван от общего мира). Я вижу в песнях Окуджавы что-то глубинное от
времени, от меня самого (и осуществившееся, и неосуществившееся, только
заложенное во мне). Такое же чувство было у Люси еще с начала 60-х годов (и
она сильно способствовала моему прозрению). 21 мая 1971 года, когда мы с
ней еще были на "вы", она сделала мне царский подарок - машинописный
сборник песен Окуджавы, в самодельном зеленом переплете, с вложенной от нее
запиской. Там были все основные произведения Окуджавы, написанные к тому
времени, - от таинственно-пронзительной "Ели" до углубленного в раздумья
"Моцарта". Я немного волновался, идя к поэту, образ которого окружен для
меня неким романтическим ореолом. Но все обошлось. Возник даже некий
душевный контакт - конечно, благодаря Люсе. Булат был нездоров, полулежал в
постели, но он явно обрадовался нашему приходу, Люсе. Встреча эта
запомнилась. К сожалению, такая теплая встреча оказалась последней. Жизнь
развернула нас в разные стороны. Через два года, встретившись случайно с
Люсей, на ее вопрос, как он живет, Булат сказал (зло, по словам Люси):

- Хорошо живу. Денег много. Вот машину купить собираемся.

Незадолго до моей высылки нам удалось пойти на авторский концерт Окуджавы.
Он с большим блеском исполнял свои вещи (старые и некоторые новые).

В те же осенние дни Люся повезла меня к Давиду Самойлову - прекрасному
поэту, быть может лучшему сейчас поэту классического звучания, прямому
наследнику поэзии ХIХ века. Самойлов жил за городом, в большом доме
деревенского типа. Они с женой радушно приняли нас - тут отношение ко мне
было явно отражением их отношения к Люсе. Самойлов прочитал свои новые
стихи, осведомившись сперва, могу ли я долго слушать чтение. Он прекрасный
чтец, голос его в домашней обстановке звучал, по-моему, даже лучше,
выразительней, чем на эстраде. Читал он тогда и не свои стихи. Мог ли я
представить себе что-либо подобное еще за полгода до этого?

В ближайшие месяцы я впервые увидел и многих других поэтов и писателей.
Среди них был Владимир Максимов, ставший потом нашим с Люсей большим и
верным другом. Это человек бескомпромиссной внутренней честности,
напряженной мысли, прошедший трудный жизненный и идейный путь. Сейчас он в
эмиграции, издатель прекрасного (при множестве недостатков, срывов,
крайностей и ляпсусов) зарубежного литературно-публицистического журнала
"Континент", жизненно важного для всех нас. В ту первую нашу встречу
Максимов был очень расстроен, может и не чем-либо конкретным. Запомнились
его слова:

- Эту страну надо уносить с собой на подошвах сапог.

В декабре 1971 года был исключен из Союза писателей Александр Галич, и
вскоре мы с Люсей пришли к нему домой; для меня это было началом большой и
глубокой дружбы, а для Люси - восстановление старой, ведь она знала его еще
во время участия Севы Багрицкого в работе над пьесой "Город на заре";
правда, Саша был тогда сильно "старшим". В домашней обстановке в Галиче
открывались какие-то "дополнительные", скрытые от постороннего взгляда
черты его личности - он становился гораздо мягче, проще, в какие-то моменты
казался даже растерянным, несчастным. Но все время его не покидала
свойственная ему благородная элегантность. Галич жил вдвоем с женой,
Ангелиной Николаевной. В доме - довольно много антикварных вещей; недавно,
когда он был преуспевающим киносценаристом ("На семи ветрах", "Верные
друзья" и др.), он умел со вкусом распорядиться своими гонорарами; сейчас
же ему было (пока) что продать, чтобы купить жизненно необходимое. На стене
висел прекрасный карандашный портрет Ангелины Николаевны (я не знаю, кто
был художник, - в эту женщину можно было влюбиться) и рядом стоял бюст
Павла I. Я несколько подивился такому выбору, но Галич сказал:

- Вы знаете, история несправедлива к Павлу I, у него были некоторые очень
хорошие планы.

(Недавно мы с Люсей читали интересную книгу Эйдельмана об эпохе Павла I, в
чем-то подкрепившую для нас мысль Галича о некоторой несправедливости
традиционных оценок этого человека.)

Еще один эпизод из этой встречи запомнился - может, и не очень
значительный, но хочется рассказать. Я стал говорить о "Моцарте" Окуджавы -
я очень люблю эту песню. Но Галич вдруг сказал:

- Конечно, это замечательная песня, но вы знаете, я считаю необходимой
абсолютную точность в деталях, в жесте. Нельзя прижимать ладони ко лбу,
играя на скрипке.

Я мог бы сказать в защиту Окуджавы, что старенькая скрипка - это метафора и
что все воспринимают Моцарта не как скрипача, а как композитора. Но в
чем-то, с точки зрения профессиональной строгости, Галич был прав, и мне
это было интересно для понимания его собственного творчества -
скрупулезно-точного во всем, филигранного. А "Моцарта" и другие песни
Окуджавы я люблю от этого не меньше. Потом мы еще много раз бывали у него;
после отъезда Галича за границу нам очень не хватало возможности заехать
иногда в эту ставшую такой близкой квартиру у метро "Аэропорт". Бывал он и
у нас, чаще всего - на семейных праздниках, всегда охотно и помногу пел
свои песни, без которых нельзя себе представить наше время. Помню, как
однажды он на секунду замешкался, не зная, с чего начать, и Юра Шиханович
(голосом, который у него становится в таких случаях несколько скрипучим)
попросил спеть "По рисунку палешанина... (кто-то выткал на ковре Александра
Полежаева в белой бурке на коне...)". Саша тронул струны гитары и запел:

...едут трое, сам в середочке, два жандарма по бокам.

Его удивительный голос заполнил маленькую комнату Руфи Григорьевны, где мы
все сидели. Сместились временные рамки, смешались судьбы людей, такие
различные и такие похожие в своей трагичности (Александра Пушкина,
Александра Грибоедова, Александра Полежаева и Александра Галича). Вскоре
был арестован Юра Шиханович. Александр Галич летом 1974 года эмигрировал, а
еще через три года - его не стало. "Столетие - пустяк".

Незадолго до отъезда Галич был у нас на дне рождения Люси. Он спел, в числе
прочих, посвященную ей ностальгическую песенку о телефонах. Спел он в тот
раз и свои, звучащие как завещание "А бойтесь единственно только того, кто
скажет: "Я знаю, как надо!"", "Не зови - Я и так приду!", "Когда я
вернусь...".

Последний раз я слышал голос Саши в "нобелевскую ночь" в октябре 1975 года.
Сквозь помехи и ночные трески международных телефонных линий прорвался его
теплый, низкий голос:

- Андрей, дорогой, мы все тут безмерно счастливы, собрались у Володи
(Максимова), пьем за твое и Люсино здоровье. Это огромное счастье для всех
нас...

Когда Люся вышла в 1975 году из поезда на парижском вокзале, первый, кого
она увидела, был Галич, элегантный, с красными розами в руках. В 1977 году
Галич приехал в Италию, где находились Люся (на операции для лечения глаз)
и Таня и Рема с детьми, незадолго перед этим вынужденные эмигрировать. С
Люсиных слов я знаю о трогательном эпизоде, произошедшем с Галичем и моим
четырехлетним внуком Мотей. Саша звал ужинать в какой-то близлежащий
ресторанчик. Мотя почему-то не хотел идти и заявил:

- Я не пойду, ты не тот Галич.

(Он уже знал о Галиче-певце, его песни уже существовали для него, но
отдельно от Галича-знакомого.)

- Как не тот?

И Галич порывисто и легко встал на одно колено, положив на другое гитару, и
запел:

- Снова даль предо мной неоглядная...

Мотя несколько минут внимательно молча слушал, потом сказал:

- Дидя Адя тоже хорошо поет.

Это было признание Галича (после этого Мотя сунул свою руку в его и готов
был идти куда угодно) и одновременно - высочайший комплимент для меня. А
через несколько недель Галич погиб. Та версия, которую приняла на основе
следствия парижская полиция и с которой поэтому мы должны считаться,
сводится к следующему:

Галич купил (в Италии, где они дешевле) телевизор-комбайн и, привезя в
Париж, торопился его опробовать. Случилось так, что они с женой вместе
вышли на улицу, она пошла по каким-то своим делам, а он вернулся без нее в
пустую якобы квартиру и, еще не раздевшись, вставил почему-то антенну не в
антенное гнездо, а в отверстие в задней стенке, коснувшись ею цепей
высокого напряжения. Он тут же упал, упершись ногами в батарею, замкнув
таким образом цепь. Когда пришла Ангелина Николаевна, он был уже мертв.
Несчастный случай по неосторожности потерпевшего... И все же у меня нет
стопроцентной уверенности, что это несчастный случай, а не убийство. За
одиннадцать с половиной месяцев до его смерти мать Саши получила по почте
на Новый год странное письмо. Взволновавшись, она пришла к нам. В конверт
был вложен листок из календаря, на котором было на машинке напечатано (с
маленькой буквы в одну строчку): "принято решение убить вашего сына
Александра". Мы, как сумели, успокоили мать, сказав, в частности, что когда
действительно убивают, то не делают таких предупреждений. Но на самом деле
в хитроумной практике КГБ бывает и такое (я вспомнил тут анекдот о еврее,
едущем в Житомир, который рассказывал Хрущев). Так что вполне возможно, что
телевизор был использован для маскировки - "по вдохновению", или это был
один из тех вариантных планов, которые всегда готовит про запас КГБ.

Вернусь к событиям 1971 года. Приближался суд над Буковским. (Власти не
решились - или не захотели - пустить его по психиатрическому пути, как мы
опасались.) Я решил обратиться к знаменитому авиаконструктору академику
Андрею Николаевичу Туполеву с предложением вместе со мной поехать на суд. Я
считал, что если два известных академика встанут на путь открытого
сопротивления беззаконным репрессиям против честных людей, защитников прав
человека, других людей - то это может иметь решающее значение не только в
конкретном деле Буковского (которое меня волновало), но и для всей
обстановки в стране. Если два, а не один, то почему не большинство? Я и
сейчас думаю, что согласие Туполева на мое предложение было бы огромным
событием.

Дело Буковского, уже пользовавшегося большой известностью не только в СССР,
но и за рубежом, выступавшего без всякой личной, обращенной на себя
окраски, а явно за других, - было очень подходящим. Почему я из всех
академиков обратился именно к Туполеву? Во-первых, в силу его огромного
авторитет