шегося у меня
экземпляра готовить вариант ("макет") для перепечатки на машинке
(перепечатку Люся организовала в Москве - в Горьком у нас такой возможности
нет). К сентябрю я сделал половину этой работы, а в течение сентября
подготовил вторую половину макета.

А 11 октября все это опять было у нас украдено - 500 страниц на машинке и
900 рукописи. Кража на этот раз была организована очень драматичным,
"гангстерским" способом. Очевидно, КГБ уже некоторое время перед этим
охотился за моей сумкой, в которой я носил рукописи воспоминаний, дневник,
важные для нас документы, а также фотоаппарат и приемник, которые нельзя
было оставить в пустой (хотя и "охраняемой" милицией) квартире - мы уже
имели несколько случаев поломок.

За несколько дней до приезда Люси, когда я стал заводить стоящую около дома
нашу автомашину "Жигули", в моторе возник пожар. "Неизвестные" слегка
отвинтили ночью крышку бензобака и укрепили рядом на проволоке
отсоединенный контакт зажигания. Я думаю, что гебисты рассчитывали, что я
растеряюсь и оставлю сумку без присмотра. Но я мгновенно выключил
двигатель, и пожар затух сам собой (правда, пришлось менять обгорелые
провода зажигания).

9 октября, за два дня до осуществления ГБ кражи, мы с Люсей поехали в
город. Я оставил ее в машине около рынка, а сам пошел в зубную поликлинику
(ту самую, где за полтора года до этого у меня украли сумку в первый раз).
Люся сидела на переднем сиденье, сумка лежала на полу сзади. Подошла
какая-то незнакомая женщина и тихо сказала Люсе:

- Будьте осторожны, тут их кругом очень много. Я не знаю, что они хотят с
вами сделать, но их-то я узнала.

Люся взяла сумку себе под ноги, подняла все стекла и стала ждать, что
будет. Подошел человек в форме милиции, попросил предъявить документы.
Документы лежали в сумке, но Люся не хотела ее доставать, опасаясь, что у
нее ее могут отнять, и сказала:

- Документы у мужа, он скоро придет.

"Милиционер" отошел. Больше никто не подходил. Очевидно, гебисты
рассчитывали на какое-то другое Люсино поведение, менее осторожное, или им
кто-то помешал.

11 октября мы с Люсей поехали на машине в город, остановились на площади
возле речного вокзала. Там же рядом - железнодорожная касса предварительной
продажи билетов. Люся пошла за билетом. Она, как всегда, взяла из сумки
свою книжку инвалида Отечественной войны, дающую право получения билетов
вне очереди и со скидкой. Я остался в машине, сумку положил, как обычно, на
пол сзади водительского места, прижав ее креслом. Было 4 часа дня,
совершенно светло. К машине подошел человек лет тридцати пяти с темным
лицом и черными курчавыми волосами. Стекло водительской двери было
наполовину опущено. Он заглянул в машину поверх стекла и спросил:


ГЛАВА 30

Дело Лизы Алексеевой

Алеша уехал 1 марта 1978 года. С мая Лиза жила в нашей семье, стала ее
членом. Почти немедленно начались трудности. Весной ее по надуманному
предлогу не допустили к госэкзаменам, не дав тем самым формально закончить
образование и получить диплом. В июле следующего года, явно по указанию,
уволили из вычислительного центра, где она работала оператором и была на
хорошем счету. В дальнейшем, особенно после моей высылки, трудности и
опасность ее положения увеличивались. Попытки добиться ее относительно
быстрого выезда, как у многих других внешне в аналогичном положении, - не
удались. Разлука ее с Алешей затянулась почти на четыре года - выезд Лизы
стал возможен лишь после многолетних усилий, завершившихся голодовкой моей
жены и моей в ноябре - декабре 1981 года.

На протяжении этой книги я много писал о нарушениях в СССР права на
свободный выбор страны проживания, о тех трагедиях, к которым это приводит.
В случае Лизы все многократно усиливалось ее связью со мной - фактически
Лиза Алексеева стала заложником моей общественной деятельности.

Одним из усложнявших обстоятельств была позиция родителей Лизы. Десятилетия
изоляции нашей страны от остального мира и целенаправленной пропаганды
создали в умах многих искаженные представления о жизни и целях других
государств, предубеждения против отъезда из страны. Отъезд представляется
им изменой родине, эмигранты в их воображении неизбежно становятся агентами
ЦРУ или какой-либо иностранной разведки. Родители Лизы не были тут
исключением. Их позиция широко и демагогически использовалась - даже тогда,
когда она фактически изменилась.

В первые месяцы 1978 года, когда родители Лизы еще не знали о ее отношениях
с Алешей и желании уехать к нему, Лизина мама случайно нашла в кармане ее
пальто письмо от Алеши - тогда еще была возможна переписка. Мама устроила
Лизе большой скандал - сам факт переписки с человеком, уехавшим из страны,
представлялся ей чудовищным и опасным. Лизин отец - инженер на заводе под
Москвой, в прошлом военный, сейчас уже на пенсии, человек несомненно
искренний и честный, вспыльчивый и упрямый. Было совершенно ясно, что
позиция Лизиных родителей не изменится без каких-то чрезвычайных
обстоятельств.

Лиза - совершеннолетняя, по закону родители не могут препятствовать ее
отъезду, но фактически при отсутствии их согласия даже подача документов на
выезд оказывается чрезвычайно затрудненной. Как я уже писал, при подаче
документов требуется справка от родителей об отсутствии или наличии у них
материальных претензий, и, если они не хотят отъезда, они могут
заблокировать подачу документов, не давая никакой справки - при этом нет
никакого юридического механизма заставить их это сделать. Частичный выход,
который нашли люди, оказавшиеся в таком положении, - посылка документов в
Верховный Совет, откуда их обычно пересылают в ОВИР; расчет тут на то, что
за время рассмотрения в ОВИРе что-нибудь изменится в лучшую сторону. Так
поступила и Лиза, послав в Верховный Совет свои документы, включая вызов от
Томар Фейгин (мамы Ефрема) из Израиля, - т. е. было соблюдено и это
формальное требование (незаконное, как я уже разъяснял). Впоследствии к
этим документам был присоединен вызов от Алеши ей как невесте, а потом
вызов как жене.

В апреле 1979 года (вскоре после возвращения Люси из Италии) неожиданно для
нас были освобождены "ленинградские самолетчики" - те из них, кто был
осужден на 10 лет заключения, т. е. более чем на год досрочно. Всего было
освобождено пять человек - Альтман, Бутман1, Вульф Залмансон, Пэнсон, Хнох.
Вероятно, это был жест доброй воли перед предстоящими переговорами Брежнева
и Картера об ОСВ-2, так же как и последовавший затем обмен еще пяти
человек. Люся, так много сделавшая в этом деле и считавшая всех его
участников своими близкими, тут же поехала в Ригу, где они были выпущены на
свободу, чтобы повидаться с ними. Позже у нее возникла мысль, что кто-либо
из освобожденных, не связанный другими обязательствами, назовет Лизу своей
невестой и потребует ее выезда вместе с собой. "Самолетчики" улетали по
высокой международной договоренности - это давало почти 100% вероятности
успеха, но, конечно, надо было проявить настойчивость и стойкость. Она
обсуждала с ними этот план в поезде Рига-Москва, и потом мы вместе
продолжили уговоры на нашей кухне. К сожалению, "самолетчики" побоялись
выполнить нашу просьбу - и сами по себе, и в особенности под влиянием
"умных" советчиков. Чувствуя неловкость, они уехали, не попрощавшись с нами.

В эти дни у меня произошли сильные головокружения, очевидно на сосудистой
почве. Я лежал в кровати. По радио мы услышали о новом сенсационном
освобождении - в обмен на двух советских шпионов - на этот раз двух главных
обвиняемых "самолетного дела" Марка Дымшица и Эдуарда Кузнецова
(первоначально приговоренных к смертной казни, затем замененной 15 годами
заключения), Александра Гинзбурга, Валентина Мороза и баптистского пастора
Георгия Винса, в это время как раз направлявшегося из тюрьмы в ссылку.
Вместе с Винсом за рубеж выезжала его семья, в том числе сын Петр, тоже
только что вышедший из заключения. Я многократно выступал по делу как
Георгия, так и Петра Винсов. Я решил обратиться к Петру с той же просьбой,
с которой перед тем мы обращались к "самолетчикам". Лежа в постели, я
написал письмо Пете Винсу, и Мальва Ланда повезла его в Киев, где жила
семья Винсов. Однако при выходе на вокзале в Киеве ее задержала "милиция"
(КГБ) якобы по подозрению в поездной краже (чуть ли не, говорилось,
бриллиантов - конечно, это все была инсценировка). Мальву обыскали,
отобрали у нее мое письмо и тут же насильно доставили обратно в Москву.
Впрочем, вероятно, ей все равно не удалось бы добраться до Винса - их дом
был "обложен" КГБ, и никого туда не подпускали. Петя Винс уехал один. Это
была новая неудача вывезти Лизу, произошедшая сразу вслед предыдущей - с
"самолетчиками".

В эти дни Лиза совершила суицидную попытку. Она приняла смертельную дозу
попавшегося ей на глаза лекарства. К счастью, Люся заметила ее необычно
"заторможенное" состояние, вызвала "скорую", и Лизу удалось спасти. Это был
необдуманный поступок оказавшегося в трагической ситуации и совсем еще
неопытного в жизни человека. Впоследствии Лиза жестоко раскаивалась. Я
рассказываю здесь об этом, так как в этом деле особенно наглядно проявилась
заинтересованность КГБ в Лизиной судьбе и так как оно имело влияние на
последующие события и, как я думаю, на планы КГБ.

Несколько дней Лиза провела в больнице. Незадолго до ее выписки ко мне в
ФИАНе после семинара подошел секретарь парторганизации Теоротдела В. Я.
Файнберг с несколько смущенным видом. Потом он приехал к нам на улицу
Чкалова и продолжил разговор. Оказывается, в ФИАН приходил отец Лизы,
говорил с секретарем общеинститутской партийной организации, а до этого был
в райкоме. Отец требовал, чтобы Лизу оградили от моего пагубного влияния,
заставили ее не жить у нас. Самое примечательное, что в райкоме уже знали о
Лизиной попытке самоубийства. Я кратко рассказал В. Я. об истинном
положении дел. В ответ он, еще более смущенно, передал мне исходившую от
райкома просьбу не предавать гласности произошедшее с Лизой. Он также
обещал, что с отцом Лизы поговорят и постараются как-то успокоить, был в
разговоре даже неопределенный намек, что помогут выезду - все эти обещания
не были выполнены. Мы же пошли навстречу просьбе райкома, тем более, что
публикация была бы тяжела для Лизы; поэтому мы и раньше не собирались
ничего публиковать, после же "предупреждения" это как раз следовало
сделать. А через месяц (или два) выяснилось, что райком был в этом деле
просто передаточным звеном от КГБ! В газете "Неделя" (воскресное приложение
к "Известиям" с отдельной подпиской1) появился фельетон, целиком
посвященный Лизе, - центральным в нем была как раз попытка самоубийства
(обыгрывались также поездки Люси и Лизы к Глузману в ссылку). То, что мы
ничего не публиковали, дало тут авторам преимущество первого впечатления.
Авторы были явно кагебистские, в частности это подтверждалось тем, что в
фельетоне использовалось и даже приводилось факсимиле моего письма Пете
Винсу, отобранное у Мальвы Ланда на обыске (то, что личные письма
недостойно публиковать без разрешения автора и адресата, конечно,
игнорировалось). Лиза в фельетоне характеризовалась с самой худшей стороны
- как наркоманка и морально неустойчивая личность. Она была обозначена
условной буквой Н. Люся же (главная цель клеветы) и я были названы явно и
полностью.

Впоследствии мы узнали, что все же, несмотря на усилия авторов фельетона,
он произвел на многих впечатление, отличное от того, к которому стремились
авторы и их "заказчик". Многие читатели (и особенно многие читательницы)
спрашивали: "Если такая любовь, то почему девушка не может поехать к
любимому человеку без всех этих сложностей?" В самом деле, почему?

В "Неделе" появился новый фельетон, который должен был, очевидно, исправить
дело. Но это произошло уже после моей высылки в Горький, т. е. в "новую
эпоху", и после еще одного события. В конце февраля 1980 года в США выехала
Оля Левшина, первая жена Алеши, вместе с дочерью Катей. Их отъезд был
неожиданным не только для нас, но и для всех знакомых и друзей Оли. Мы до
сих пор не знаем всех обстоятельств, предшествовавших этому отъезду,
мотивов самой Оли, позиции родителей, но несомненно, что ее отъезд отвечал
каким-то планам КГБ и стал возможен благодаря КГБ. Формально, по-видимому,
она уехала по тем же документам, которые были оформлены 2 года назад, но на
самом деле мы и этого не знаем.

Второй фельетон в "Неделе" появился сразу за Олиным отъездом. Он во многом
противоречил первому - но кто из читателей их будет сверять! Тема любви
Алеши и Лизы отсутствовала. Получалось так, что Алеша допустил "загул",
валялся потом у жены в ногах, она его простила, хотя и не сразу, но теперь
семья восстанавливается, Оля едет к мужу. Люся же - любящая бабушка (как
будто это криминально) - устраивает отъезды и Оле, и Лизе; последней -
"чтобы удалить следы своих преступлений". Фельетон назывался "Оглянись,
человек"; в нем было обращение к Н., которая, якобы, в любой момент может
свободно уехать, уже вроде бы уезжает, но должна в последний момент
одуматься и понять, что демоническая Елена Боннэр посылает ее "в никуда"
(Алеша уже соединился со своей законной женой), на верную гибель ради
каких-то своих планов. Самой же Лизе, к этому времени уже несколько месяцев
ждавшей ответа на поданное в ОВИР заявление, как бы давалось понять, что
она никогда и никуда не уедет - но это было ясно только посвященным. Оба
фельетона были перепечатаны в горьковской местной газете, возможно и в
других изданиях, и в сокращенном виде за рубежом.

Тогда же в итальянской газете "Сетте джорни" появился фельетон, специально
посвященный Люсиным "преступлениям". Номер газеты был прислан по почте ряду
людей в СССР, возможно и за рубежом. Начальнику Теоротдела ФИАНа академику
Гинзбургу, находящемуся в командировке в Италии, номер подложили в машину
советского консульства (я узнал об этом не от самого Гинзбурга, а через
третьих лиц)1. Автор фельетона ссылался на того же Семена Злотника, о
котором я писал в связи с "желтыми пакетами", - это мифический персонаж,
под именем которого выступает КГБ. Якобы автору фельетона удалось
встретиться с Семеном Злотником (кажется, в Ницце), и тот рассказал ему о
сенсационных фактах из жизни жены академика Сахарова Елены Боннэр. Фельетон
был написан в самом низкопробном бульварно-постельном стиле и не только
содержал безудержную клевету и ложь в Люсин адрес, но и демонстрировал
знание подробностей Люсиной жизни чуть ли не с пеленок - несомненный плод
тщательного изучения ее биографии целой армией гебистов. Так, в фельетоне
говорилось, что в школе, где училась Люся, велась игра в героев "Трех
мушкетеров" Дюма, и Люся выступала в роли миледи (демонической красавицы).
Автор фельетона тем как бы создавал у читателей соответствующий образ Люси.
Игра в называние героями Дюма в Люсином классе в Ленинграде действительно
велась, но за год до того, как Люся приехала из Москвы после ареста
родителей, и миледи была совсем другая девушка (не исключено, что именно от
нее и получили гебисты эту информацию). Фельетон развивал те же темы,
которые содержались в желтых пакетах - якобы причастность Люси к гибели
жены Злотника и жены Всеволода Багрицкого. Обвинить автора фельетона в
клевете при этом было невозможно, так как он ссылался на рассказ Семена
Злотника, с которого уже совсем нет спроса, поскольку его не существует.
Кончался фельетон зловещим намеком: Елене Боннэр удалось уйти от
ответственности за два преступления - убийства или подстрекательство к ним,
но если она совершит третье, то несомненно ответит за это. В этом, видимо,
была вся соль. КГБ, толкая Лизу к отчаянию, к гибели, может к новому
суициду, заранее готовил психологическую почву для того, чтобы обвинить в
этом Люсю (этим объясняется также фраза в фельетоне "Недели", что Люся
пытается выслать Лизу за рубеж, так как Лиза - свидетель ее преступлений!).

Оля приехала в Бостон и начала там работать. Развод Алеши и Оли был
оформлен через несколько месяцев после ее приезда. Суд определил алименты и
дни обязательного общения дочери с отцом. Со временем Катя вновь привыкла к
Алеше, подружилась с Мотей и Аней; во всем этом была существенная,
положительная сторона приезда Оли. Сейчас Катя уехала из Бостона, так как
Оля вышла замуж, что само по себе, конечно, очень хорошо; общение Кати с
Алешей и Лизой, приехавшей в конце 1981 года, и с другими родственниками в
Бостоне не прерывается.

Только после развода Алеша смог послать Лизе приглашение как невесте; при
этом советское консульство отказалось, вопреки обычной практике, его
завизировать, вновь демонстрируя исключительность и трудность нашей
ситуации.

Между тем Лизино положение продолжало обостряться. До мая 1980 года Лиза
свободно ездила ко мне в Горький (с Люсей или с Руфью Григорьевной). Но 16
мая, когда они вместе с Руфью Григорьевной поехали на мой день рождения, ее
не пустили. Когда она отошла от Руфи Григорьевны, чтобы купить сигарет,
мужчины в штатском схватили ее и затащили в комнату железнодорожной милиции
- она даже не успела крикнуть. Это, конечно, были гебисты. Они заявили ей:
"Вы знаете, кто мы. Мы слов на ветер не бросаем. Вам запрещается ездить в
Горький. Вы не должны жить на улице Чкалова, должны вернуться к родителям!"
(Последнее при сложившихся отношениях было исключено.) Через несколько дней
Лизу вызвали в КГБ (в "орган КГБ", как было написано в повестке) и сделали
официальное предупреждение об уголовной ответственности по статье 1901 в
случае продолжения ею ее деятельности. (Это так называемое "Предупреждение
по Указу". КГБ получил по Указу Президиума Верховного Совета право делать
такие предупреждения.1)

В дальнейшем угрозы в отношении Лизы много раз повторялись, и мы не могли
думать, что это только пустые слова. Однажды при поездке Лизы вместе с
Люсей в Ленинград они с Наташей Гессе пошли на рынок. Там к Лизе подошли
несколько гебистов, и один из них заявил: "Убьем".

Летом 1980 года я послал телеграмму на имя Брежнева, где просил о
разрешении Лизе на выезд к любимому человеку, жениху, и подчеркивал, что
все, что происходит с нею, - это заложничество, связанное с моей
общественной деятельностью.

В августе я обратился с большим, подробным письмом к заместителю президента
Академии академику Евгению Павловичу Велихову, в его лице к президенту и
Президиуму Академии. Два месяца Велихов ничего не отвечал на мое письмо и
на повторные телеграммы, потом 14 октября прислал телеграмму такого
содержания (привожу по памяти): "Мною принимаются меры для выяснения
возможностей выполнения Вашей просьбы. По получении результатов сообщу".
После этой телеграммы Велихов никогда ничего не сообщил и никак не
реагировал на мои дальнейшие телеграммы и еще два посланных ему письма.

20 октября 1980 года я обратился с большим открытым письмом к президенту АН
СССР академику А. П. Александрову1. В письме затронут ряд общих и более
частных тем. В этом письме я прошу Александрова и в его лице Президиум о
помощи в деле Лизы. Ответа я не получил.

Летом 1980 года и зимой 1980/81 года Люся со своей стороны обращалась с
просьбой о поддержке к различным общественным и государственным деятелям
Запада. Я написал тогда же свое первое письмо канцлеру ФРГ Шмидту.

3 февраля 1981 года я послал большие и подробные письма с настоятельной
просьбой о помощи Якову Борисовичу Зельдовичу и Юлию Борисовичу Харитону.

Я считал (и считаю), что я в особенности имел моральное право рассчитывать
на их помощь - в силу нашей более чем двадцатилетней совместной напряженной
работы, а в случае Якова Борисовича Зельдовича и в силу личных дружеских
отношений - в деле, которое было столь трагичным, ключевым для меня. Я
писал им об этом, подчеркивая, что я прошу у них помощи именно в деле о
выезде Лизы и ни в каком другом. Я не получил никакого ответа от Ю. Б.
Харитона. Устно мне были переданы его слова, что ответ Якова Борисовича
является и его ответом. От Зельдовича же я получ