- Давно живешь?
     - Четвертый месяц, с зимы.
     - Почем же платит?
     - Рупь и харчи.- Парень оживился и заблестел глазами.- Гутарют, что дед
за трояк тебя сладил и на евоном ходишь? Правда, адь брешут?
     - Правда.
     - Нагрел меня Захар-то...- огорченно заговорил парень.- Сулил набавить,
а сам помалкивает. Работать  заставляет  как  проклятого,-  уже  озлобляясь,
загорячился он,- в праздники то же самое...  Свою  одежу  сносил,  а  он  ни
денег, ни одежи не дает. Вишь, в чем на пасху щеголяю? -  Парень  повернулся
задом, и на спине его, сквозь  расшматованную  вдоль  рубаху,  увидел  Федор
черный треугольник тела.
     - Как тебя звать?
     - Митрий. А тебя?
     - Федор.
     Из Захарова двора донесся гнусавый голос хозятаа:
     -  Митька!  Что  ж ты, сволочь, баз не затворил?.. Иди загоняй быков!..
Митька  вспугнутым  козлом  шарахнул  через  плетень и, выглядывая из густой
крапивы,  поманил Федора пальцем. Федор перелез через плетень, выбрал в саду
место поглуше и, усадив рядом Митьку, приступил к агитации.

XVI

     Каждое воскресенье вечером уходил Федор на игрища и  там  знакомился  с
другими ребятами, работавшими батраками  у  хреновских  богатеев.  Всего  по
поселку было восемнадцать человек батраков, из них пятнадцать - молодежь.  И
вот этих-то пятнадцать батраков стянул Федор всех вместе  и  положил  начало
батрацкому союзу.
     Уходя с игрищ, где парни из зажиточных дворов охальничали с  визгливыми
девками, Федор подолгу говорил с  ними,  убеждая  примкнуть  к  комсомолу  и
принудить хозяев к заключению договоров.
     Вначале ребята относились к словам Федора с насмешливым недоверием.
     - Тебе хорошо рассусоливать,- кипятился сутулый Колька,- у тебя  хозяин
вроде апостола, а доведись до мово, так он за комсомол да  за  договор  вязы
мне набок свернет!..
     - Небось не свернет! - возражал другой.
     - И свернет, ежли будешь один! А ты думал - как? Один палец, к примеру,
ты мне сломишь, ажник хрустнет, а ежли все их - да в  кулак  сожму  -  тогда
сломишь? Нет, брат, я тебе этим кулаком жевалки вышибу!..- под дружный хохот
говорил Федор.- Вот в  такой  кулак  и  мы  должны  слепиться.  Довольно  мы
хозяевам за дурняка работали! Все вы получаете - кто рупь, кто полтину, а  я
трояк и работаю легче вас!..
    -  Верна-а-а!..-гудели голоса.
     Собирались обычно ночью, за гумнами, и просиживали до кочетов.
     На  пятое  воскресенье Федор внес такое предложение:
     -  Вот  что,  братва,  вчера  поделили траву, не ныне - завтра зачнется
покос,   давайте  завтра  объявлять  хозяевам,  пущай  повышают  жалованье и
заключают договора, а нет,- мол, бросим работу!..
     - Нельзя так! Дюже круто!..
     - Нас повыгоняют!
     - Без куска останемся!...
     -  Не  выгонют!  -  багровея, закричал Федор.- Не выгонют, затем что на
носу  покос!  Гайка  у  них ослабнет - без работников остаться!.. Нельзя так
жить!  Батрачком  спрашивает:  вы  как  наняты? Один говорит: мол, я хозяину
родня;  другой - "живу по знакомству". А за вас, окромя вас, никто хлопотать
не будет!
     После долгих споров на том и порешили.
     Наутро  поселок  заволновался  и  загудел,  как  встревоженный  выводок
оводов. Вот-вот покос, а в самых богатых дворах забастовали батраки...
     Утром Федор, услышав крик, выбежал за ворота.
     Захар Денисович с ревом выкидывал на середину улицы пожитки  Митрия.  а
тот с решительным видом собирал их в кучу и глухо бубнил:
     - Погоди, погоди! Просить будешь, да не вернусь!..
     - Провались ты к чертовой теще, чтоб я тебя стал просить!..
     Увидев Федора, Захар Денисович повернулся к кучке зажиточных мужиков, о
чем-то горячо толковавших на перекрестке, и,  надувая  на  лбу  связки  жил,
заорал:
     - Хрисьяне!.. Вот  он  смутьян,  заправила  ихний!..  В  дреколья  его,
сукиного сына!..
     Федор, сжимая кулаки, торопливо пошел к нему, но Захар  Денисович,  как
мышь, шмыгнул в ворота и трусливо заверещал:
     - Не подходи, коль жизня дорога!.. Разнесу!..

XVII

     - ...Как хотите, воля ваша, а я свово работника прогонять не  буду!  По
мне, пущай он будет партейный,  лишь  бы  дело  делал.  Договор  -  тоже  не
расчет... Накину я ему трешницу на месяц, пущай, а ежли он уйдет - у меня на
сотни убытку будет!..
     - Правильно,  кум!..  У  меня  вот  баба  захворала,  с  кем  я  должен
управляться?..
     - Я тоже так кумекаю.
     - Вот что, братцы!.. Заключим с ими договора, набавим жалованье, как по
закону,  в  неделю один день пущай празднуют... Ты, Захар, молчи!.. Тебя суд
припряг  платить тридцать рубликов! То-то оно и есть!.. До поры до времени и
нам с рук сходит!
     -  Чего  там  попусту  брехать!  Раз подошло такое дело, значится, надо
смиряться. На трешнице урежем, а сотни терять... Эка глупость-то!..
     - Теперь попробуй найми!..
     - Обожгешься!
     - Пущай будет так!
     - А этого подлеца, какой разжелудил их,  проучить  надо.  Ученый  какой
нашелся, язви его...
     - Федька - ить он  комсомолист!..  Он,  когда  у  меня  жил,  всю  душу
вымотал! С ножом за мной по двору гонял, спасибо - рабочие отбили,  истинный
бог... Да теперича попадись он мне...
     - Мой сыняга говорил, они после игрищ за Федотовым  гумном  собираются.
Там он их наставляет...
     - А что, ежли двум-трем перевстреть его с колышками?..
     - Поучить надо! Чтоб этой нечистью и не воняло!
     - Захар Денисыч, ты пойдешь?
     - Господи! Да я с великой душой!.. Мне бы колышек какой потяжельше...
     - До смерти не будем.
     - Там видно будет! У меня, как сердце разыграется, держись!..
     - Сколько нас? Трое, что ль? Ну, пошли!..

XVIII

     Вечером   дед  Пантелей,  видя,  что  Федор  собирается  куда-то  идти,
улыбаясь, сказал:
     - Ты, в рот те на малину, сидел бы дома. Заварил кашу, так не рыпайся!
     - А что?
     - Тово, что ушибить могут!
     - Небось!..- засмеялся Федор и задами пошел к гумнам.
     На  этот  раз  ррбята собрались не скоро. Часа два прошло в разговорах.
Настроение  у  всех  было  бодрое  и  веселое. Обсудив положение, поделились
новостями и собрались расходиться.
     - Идите врозь, чтоб люди не болтали,- предупредил Федор.
     Ночь висела над степью дегтярно-темная,  тучи,  как  лед  в  половодье,
сталкивались и громоздились одна на другую, громыхал гром, за лесом  чертила
небо молния. Федор отделился от остальных ребят  и  пошел  прежней  дорогой.
Сначала он хотел пройти задами, но потом раздумал и свернул в свой  проулок.
Присев у плетня, он хотел закурить, но порыв сухого горячего  ветра  потушил
спичку. Сунув цигарку в карман, Федор подошел к воротам. Он ничего не ожидал
и  не  видел,  что  сзади  крадутся  двое,  а  третий  стоит,  карауля,   на
перекрестке...
     Едва взялся за скобку калитки, как сзади кто-то, крякнув, махнул колом.
Удар пришелся Федору по затылку. Глухо застонав, он всплеснул руками и  упал
возле ворот, теряя сознание.

x x x

     Деда Пантелея нещадно кусали блохи.  Долго  ворочался,  кряхтел,  потом
скинул на землю овчинную шубу и совсем уже  собрался  уснуть,  как  вдруг  с
надворья послышался стон, топот ног и приглушенный свист.  Свесив  ноги,  он
прислушался. Свист повторился. "Федьку застукали!" - мелькнула у деда мысль.
Прыгнув с постели, он ухватил со стены древнее шомпольное ружье, из которого
стрелял на бахче в грачей, и выбежал на крыльцо. Возле ворот кто-то протяжно
стонал, топотали ноги, сочно чавкали удары... Подняв курок, дед  выбежал  за
ворота, рявкнул:
     - Кто такие?!
     Три темные фигуры шарахнулись в стороны.
     Поведя  стволом в сторону ближнего, дед Пантелей нажал собачку. Грохнул
выстрел,  брызнул  из дула сноп огня, засвистел горох, которым заряжено было
ружье... Кто-то на дороге взвыл и жмякнулся на землю... Задыхаясь, дед кинул
ружье  и  нагнулся  к  темному очертанию человеческой фигуры, лежавшей возле
ворот.  Руки  его,  шарившие  по  голове,  взмокли  чем-то  густым и липким.
Повернув  голову,  он  тщетно  вглядывался,  темнота  слепила глаза. По небу
ящерицей пробежала молния, и дед узнал залитое кровью лицо Федора. Подхватив
безжизненное  тело,  дрожа и спотыкаясь, взволок его на крыльцо и выбежал за
ворота  поднять  ружье.  Снова  молния  опалила небо, и дед увидел саженях в
двадцати  на  дороге человека, сидящего на корточках. Сцапав ружье за ствол,
дед Пантелей вприпрыжку подбежал к сидящему на корточках, в темноте сбил его
с ног и, навалившись животом,заревел:
     - Кто такой есть?
     -  Пусти, ради Христа... У меня весь зад и спина простреленные... Греха
не боишься, сосед, по людям картечью стреляешь... Ой, больно!..
     По  голосу  узнал дед Захара. Не владея собой, стукнул его прикладом по
голове и, вцепившись в волосы, волоком потянул к крыльцу.

XIX

     "...Дорогой  наш товарищ Федя! Ты, должно быть, не знаешь, чем кончился
суд?  Захара  Денисовича пристукали на семь лет с поражением в правах на три
года,  остальных двух - Михаила Дергачева и Кузьку, хреновского спекулянта,-
к  пяти  годам.  А  еще сообщаем тебе, что в Хреновском поселке организована
ячейка  KСM.  Все твои товарищи, батраки,- пятнадцать человек, а еще шестеро
беднеющих ребят вступили членами. Меня райком перебрасывает туда работать, и
мы  все  горячо  ожидаем,  когда  ты  выздоровеешь и вернешься к нам. Егор в
Даниловском  поселке  организовал ячейку в одиннадцать человек. Все ребята в
разгоне,  работают. А еще сообщаю, видел надысь я деда Пантелея, и он к тебе
в  больницу собирается ехать на провед и привезть харчей. Поправляйся скорее
и приезжай, еще много работы, а время скачет, как лошадь, порвавшая треногу.
     С  комсомольским  приветом  к  тебе  ячейка  РЛКСМ,  а  за всех ребят -
Рыбников".

1928



   Михаил Шолохов.
   Червоточина


OCR Гуцев В.Н.

     Яков  Алексеевич  - старинной ковки человек: ширококостый, сутуловатый;
борода как новый просяной веник,- до обидного похож на того кулака, которого
досужие  художники  рисуют  на  последних  страницах  газет. Одним не схож -
одежей.  Кулаку,  по  занимаемой  должности, непременно полагается жилетка и
сапоги   с   рылом,  а  Яков  Алексеевич  летом  ходит  в  холщовой  рубахе,
распоясавшись  и  босой.  Года  три назад числился он всамделишным кулаком в
списках  станичного  Совета, а потом рассчитал работника, продал лишнюю пару
быков,  остался при двух парах да при кобыле, и в Совете в списках перенесли
его  в  соседнюю клетку - к середнякам. Прежнюю выправку не потерял от этого
Яков  Алексеевич:  ходил  важной  развалкой,  так  же, по-кочетиному, держал
голову, на собраниях, как и раньше, говорил степенно, хриповато, веско.
     Хоть  урезал  он свое хозяйство, а дела повел размашисто. Весной засеял
двадцать  десятин  пшеницы;  на хлебец, сбереженный от прошлогоднего урожая,
купил  запашник,  две  железные  бороны,  веялку.  Известно  уж,  кто весной
последнее продает: кому жевать нечего.
     По   всей   станице  поискать  такого  хозяина,  как  Яков  Алексеевич:
оборотистый  казак,  со  смекалкой.  Однако  и у него появилась червоточина:
младший  сын Степка в комсомол вступил. Так-таки без спроса и совета взял да
и  вступил.  Доведись  такая  беда  на  глупого человека-быть бы неурядице в
семье,  драке,  но  Яков  Алексеевич  не  так  рассудил. Зачем парня дубиной
обучать?  Пусть  сам к берегу прибивается. Изо дня в день высмеивал нонешнюю
власть,  порядки,  законы,  желчной  руганью  пересыпал  слова,  язвил,  как
осенняя муха; думал, раскроются у Степки глаза, - они и раскрылись: перестал
парень креститься, глядит на отца одичалыми глазами, за столом молчит.
     Как-то   перед  обедом  семейно  стали  на  молитву.  Яков  Алексеевич,
разлопупгав  бороду,  отмахивал  кресты,  как  косой  по лугу орудовал; мать
Степкина в поклонах ломалась, словно складной аршин; вся семья дружно махала
руками.  На столе дымились щи; хмелинами благоухал свежий хлеб. Степка стоял
возле притолоки, заложив руки за спину, переступая с ноги на ногу.
     - Ты человек? - помолившись, спросил Яков Алексеевич.
     - Тебе лучше знать...
     -  Ну,  а  если  человек и садишься с людьми за стол, то крести харю. В
этом  и  разница  промеж тобой и быком. Это бык так делает: из яслев жрет, а
потом повернулся и туда же надворничает.
     Степка направился было к  двери,  но  одумался,  вернулся  и,  на  ходу
крестясь, скользнул за стол.
     За несколько дней пожелтел с лица Яков Алексеевич; похаживая по  двору,
хмурил брови; знали домашние, что пережевывает какую-нибудь мыслишку старик,
недаром по ночам кряхтит, возится и засыпает только  перед  рассветом.  Мать
как-то шепнула Степке:
     - Не знаю, Степушка, что наш Алексеевич задумал... Либо тебе какую беду
строит, либо кого опутать хочет...
     Степка-то знал,  что  на  него  готовит  отец  поход,  и,  притаившись,
подумывал, куда направить лыжи в том случае, если старик укажет на ворота.
     В самом деле, есть о чем подумать Якову Алексеевичу: будь Степке вместо
двадцати  пятнадцать  годов, тогда бы с ним легко можно справиться. Долго ли
взять  из  чулана  новые  ременные  вожжи  да покрепче намотать на руку? А в
двадцать годов любые вожжи тонки будут; таких оболтусов учат дышлиной, но по
теперешним  временам  за  дышлину так прискребут, что и жарко и тошно будет.
Как тут не кряхтеть старику по ночам и не хмурить бровей в потемках?
     Максим - старший брат Степки, казак ядреный  и  сильный,-  по  вечерам,
выдалбливая ложки, спрашивал Степку:
     - А скажи, браток, на чуму тебе сдался этот комсомол?
     - Не вяжись! - рубил Степка.
     - Нет, ты скажи,- не унимался Максим.- Вот  я  прожил  двадцать  девять
лет, больше твово видал и знаю и так полагаю,  что  пустяковина  все  это...
Разным рабочим подходящая штука, он восемь часов  отдежурил  -  ив  клуб,  в
комсомол, а нам, хлеборобам, не рука... Летом в рабочую  пору  протаскаешься
ночь, а днем какой из тебя работник будет?.. Ты по совести скажи: может,  ты
хочешь службу какую получить,  для  этого  и  вступил?  -  ехидно  спрашивал
Максим.
     Степка, бледнея, молчал, и губы у него дрожали от обиды.
     - Ерундовская власть. Нам, казакам,  даже  вредная.  Одним  коммунистам
житье, а ты хоть репку пой... Такая власть  долго  не  продержится.  Хоть  и
крепко присосались к хлеборобовой шее разные ваши комсомолы, а как  приспеет
время, ажник черт их возьмет!
     На потном лбу Максима подпрыгивала мокрая прядка волос. Нож,  обтесывая
болванку, гневно метал  стружки.  Степка,  бесцельно  листая  книгу,  угрюмо
сопел: ему не хотелось ввязываться в спор, потому что  сам  Яков  Алексеевич
прислушивался к словам Максима с молчаливым одобрением, видимо  ожидая,  что
скажет Степка.
     - Ну, а если, не приведи бог, какой переворот? Тогда что будешь делать?
- хищно поблескивая зубами, щерился Максим.
     - Зубы повыпадут, покель дождешься переворота!
     -  Гляди,  Степка!  Ты  уж  не  махонький...  Игра  идет  "шиб-прошиб",
промахнешься  -  тебя  ушибут!  Да  случись война или ищо что, я первый тебя
драть,  буду! Таких щенят, как ты, убивать незачем, а плетью сечь буду... До
болятки!
     - И следовает!..- подталдыкивал Яков Алексеевич.
     -  Пороть буду, вот те крест!..- подрагивая ноздрями, гремел Максим.- В
германскую  войну,  помню,  пригнали  нашу  сотню  на  какую-то  фабрику под
Москвой,-  рабочие  там  бунтовались.  Приехали мы перед вечером, въезжаем в
ворота,  а народу возле конторы - тьма. "Братцы казаки, шумят, становитесь в
наши  ряды!" Командир сотни-войсковой старшина Боков-командует: "В плети их,
сукиных сынов!.."
     Максим  захлебнулся  смехом  и,  багровея,  наливаясь  краской,   долго
раскатисто ржал.
     -  Плеть-то у меня сыромятная, в конце пулька зашита... Выезжаю вперед,
как  гаркну  забастовщикам  этим:  "...Вставай,  подымайся,  рабочий  народ!
Приехали казаки вам спины пороть!" Попереди всех старичишка в картузе стоял,
так,  седенький, щупленький... Я его как потяну плетью, а он - копырь и упал
коню  под ноги... Что там было...- суживая глаза, тянул Максим.- Бабья этого
лошадьми  потоптали  -  штук  двадцать.  Ребята  осатанели  и  уж  за  шашки
взялись...
     - А ты? - хрипло спросил Степка.
     - Кое-кому вложил память!
     Степка спиной прижался к печке. Прижался крепко-накрепко, сказал глухо:
     - Жалко, что не шлепнули тебя, такого гада!..
     - Это кто же гад?
     - Ты...
     -  Кто  гад?  -  переспросил Максим и, кинув на пол необтесанную ложку,
поднялся со скамьи.
     Ладони  у  Степки взмокли теплым потом. Стиснул кулаки, ногти въелись в
тело, и уже твердо сказал:
     - Собака ты! Каин!
     Максим,  вытянув  руку,  сжал  в комок рубаху на груди у Степки, рывком
оторвал  его  от  печки  и  кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня.
Метнулся  в  сторону,  в  пальцах  Максима  оставил  ворот  рубахи, взмахнул
кулаком...  Хлесткий удар в щеку свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял
ему  горло,  правой  размеренно  бил  по  щекам. Степка чувствовал над собой
частое  дыхание  брата, видел холодную и такую ненужную улыбку на его губах,
от  каждого  удара захватывало дыхание, звон колол уши, из глаз текли слезы.
Крик  обиды  за  невольные  слезы,  за  улыбку Максима застревал в стиснутом
горле...  Из  разбитых  губ  текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка
кровью  плевал  в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая
бритую  жилистую  шею,  и  так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на
вспухшие щеки Степки...
     Выждав время, разнял  их  сам  Яков  Алексеевич.  Максим,  все  так  же
улыбаясь, поднял с земли недоделанную ложку, сел возле  окна,  Степка  вытер
рукавом окровяненные губы, надел шапку и вышел, тихонько притворив за  собой
дверь.
     - Ему это на пользу... Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и  до
отца доберется! - заговорил Максим.
     Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от
слез лицо старухи.

x x x

     Наутро Максим первым затеял разговор.
     - Пойдешь в Совет жалиться? - спросил он Степку.
     - Пойду!
     - А по-семейному это будет?
     Степка глянул на посеревшее лицо Максимовой жены,  на  мать,  утиравшую
глаза завеской, и промолчал. Про себя решил снести обиду, молчать.
     С этого дня надолго легла в доме нудная тишина. Бабы говорили  шепотом.
Яков Алексеевич, пасмурный, как ноябрьский рассвет, молчал, Максим, виновато
улыбаясь, заговаривал со Степкой:
     -  Ты,  браток,  не  всякую  лыку  в  строку.  Мало ли чего не бывает в
семье... А все это через твой комсомол! Брось ты его к чертовой матери! Жили
без  него,  да  и  теперь проживем. Какая тебе нужда переться туда? Отцу вон
соседи  в глаза лезут: "Что ж, мол, Степка-то ваш в комсомолисты подался?" А
старику  ить  совестно...  Опять  же  жениться  тебе,  какая девка без венца
пойдет? Хлюстанку брать?
     Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в  клуб.
Под хрипенье поповской фисгармонии думал невеселые думки.
     А на  станицу  напористо  перла  весна.  На  девичьих  щеках  появились
веснушки, на  вербах  -  почки.  По  улицам  отзвенело  весеннее  половодье.
Неприметно куда ушел снег, под солнечным пригревом дымилась, таяла в  синеве
бирюзовая степь. В степных ярах, в буераках, вдоль откосов еще  лежал  снег,
поганя землю своей несвежей, излапанной ветрами белизной, а по взгорьям,  по
лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно похаживали коровы, и  зеленые
щепотки  травы,  пробиваясь  сквозь  прошлогоднюю  блеклую  старюку,   пахли
одурманивающе и нежно.
     Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех.
С масленицы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по-хозяйски.
     Солнце  еще  не  выпило  из земли жирного запаха весенней прели, а Яков
Алексеевич  уже снаряжал сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь.
Степка погонял быков, Макс