одном и ездят!..
     Рыжий отвязывает быка и гогочет, а Семка в руке  жмет  деньги;  рука  в
кармане, как белогрудый стрепет в осилке. Ноги послушно несут  к  лавкам,  в
голове, затуманенной хмелем, одна лишь мысль:  "Надену  и  мимо  Маришкиного
двора; пущай смотрит, стерва... Не одному Гришке калоши иметь!.."
     Купец мягко перегнулся через прилавок.
     - Чего прикажете, молодой человек?
     - А мне бы эти... как их... калоши!..
     Семка старается обуздать свой голос, но звуки ползут из горла чудовищно
громкие, несуразные. Семка чувствует, что на него смотрят и  останавливаются
идущие мимо люди.
     - Вам какой номер прикажете?..- слышит он  откуда-то  издалека  тусклый
голос и напрягает легкие, чтобы его слышали.
     - Мне без номера... Чистые калоши подавай!..
     Маленькие заплывшие глазки купца словно масло  Семке  на  сердце  льют.
Голос вежливый, ласковый, так никто никогда не говорил с  ним,  и  от  этого
Семка растроган почти до слез.
     - Друг!.. Уважь мне калоши, только без номера... Я заплачу...  Лишь  бы
были чистые, без номеров...
     Семка не видит ехидной улыбки, тлеющей в глааах купца.
     -  Вам сапожки бы надо, на голых ногах кто же калоши носит? Зайдите вот
сюда - примерьте. Товарец - что-нибудь особенное!.. Раскошные сапоги!..
     Как  сквозь  сон Семка чувствует чьи-то услужливые руки, помогающие ему
надеть  пахучие  яловочные  сапоги.  Потом за брезентовой ширмочкой на голое
тело  ему со скрипом напяливают колючие суконные штаны и длиннополый пиджак.
Лохмотья  Семкины  приказчик  брезгливо заворачивает в газету и сует ему под
мышку,  а  Семка  качается,  обнимает  круглую  спину  приказчика  и смеется
счастливым, беспричинным смехом.
     - Сюртучком будете довольны... Настоящее суконцо, довоенное...
     Глаза ласкают Семку, и голос, каким  за  всю  жизаь  никто  никогда  не
говорил с ним, без мыла ползет в душу.
     - Разрешите и фуражечку примерить?
     Семка плачет слезами счастья и подставляет голову.
     - Братцы!.. Да я хоть в могилу!.. Деньги - прах их побери!.. Калоши мне
дороже... Получай!..
     Из Семкиного кулака на пол мягко шлепаются скомканные, влажные от  пота
кредитки.
     Купец быстренько подбирает их, стучит в ящике  медью  и  с  шестидесяти
рублей сует Семке в карман сдачу - зеленый полтинник и две сверкающие медные
копейки. Изъеденный молью пышный картуз нахлобучивают  Семке  на  голову,  и
глаза, до этого ласковые и приветливые, сверлят Семку  острыми  буравчиками.
Голос грубо рявкает над самым ухом:
     - Пошел к черту, сукин сын! Пьяная сопля! Живо!..
     Кто-то поддает сзади коленом, и Семка с застывшей пьяной улыбкой  летит
из-за прилавка и мешковато падает в грязь. Трудно поднялся,  рот  раскрыл  в
похабном ругательстве, но  вдруг  прямо  перед  собой  увидал  Маринку,  под
праздничным платочком смеющиеся глаза и щеки, блестящие от огуречной помады.
     Как в мутном тумане, бродил с нею  по  рынку,  на  последний  полтинник
купил угощенье - ослизлых конфет, где-то падал и больно  ушибся,  но  помнил
твердо, что все время на него  лучился  Маринкин  восхищенный  взгляд.  Шел,
спотыкаясь и широко разбрасывая ноги, в сумчатых галифе, разбрызгивая  грязь
блестящими калошами. Маринка шла немного сзади, просила шепотом:
     - Сема, ну, не надо!.. Не шуми, люди на нас  глядят!..  Сема,  совестно
ить...
     Вечером возле "столовки" плясал Семка казачка и пил с  чужими  казаками
самогон, а перед зарею, шатаясь, добрел до дома и резко постучал в окно.
     Мать, кутаясь в лохмотья, отворила дверь и испуганно отшатнулась.
     - Кто такой? Кого надо?
     - Это я, маманя...
     Чуя недоброе, унимая дрожь, молча пропустила Семку и зажгла огарок.  На
печке дружно сопели ребята, трещал и чадил огонь.
     - Продал бычка? - спросила, и мелкой дробью лязгнули зубы.
     - Продал бычка... я продал... да...
     - А деньги?! - - Деньги? Вот они.
     Семка скривил губы улыбкой и полез рукой в карман. В тишине слышно, как
судорожно скребут внутри кармана пальцы. Глухо звякнула медь.
     К порожнему карману, где шарила Семкина рука, пристыла мать  немигающим
взглядом. Покачиваясь, опираясь на стол, вырвал из кармана Семка две  медные
сверкающие копейки и кинул на земляной пол. Одна из них  закружилась  желтым
светлячком и, звякнув, покатилась под лавку.
     С хрипом  упала  мать  на  колени,  ноги  Семкины  обхватила,  голосила
по-мертвому и билась седой головой об пол.
     - Родимый!..  Сы-ну-у-ушка!  Да  как  же?!  Охо-хохо-о!  И  што  же  ты
наде-е-елал?!
     Семка, дергая ногами, пятился к дверям, а она ползла за ним на коленях,
от толчков мотала вывалившимися  из  прорехи  узенькими  иссохшими  грудями,
синея, давилась криком, и на измазанные Семкины калоши текли слезы.

1926



   Михаил Шолохов.
   О Колчаке, Крапиве и прочем


     OCR Гуцев В.Н.


     Вот вы, гражданин мировой судья... то бишь,  народный...  объясняли  на
собрании, какую законную статью приваривают за  кулачное  увечье  и  обидные
действия. Я и хочу разузнать всчет крапивы и прочего...  Я  думаю,  что  при
Советской  власти  не  должно  быть  подобных  обхождениев,  какое  со  мною
произвели гражданы. Да кабы гражданы - еще пол-обиды, а то бабы! Посля этого
мне даже жить тошно, верьте слову!
     С весны заявляется в хутор наша  же  хуторная  -  Настя.  Жила  она  на
шахтах, а тут взяла и приехала, черт ее за подол смыкнул!
     Приходит ко мне наш  председатель  Стешка.  Поручкались  с  ним,  он  и
говорит:
     - Ты знаешь, Федот, Настя с шахтов приехала. Стриженная под иголку и  в
красном платке!
     Ну, в платке и в платке, мне-то что за дело? Конешно, обидно:  баба,  а
почему вдруг стриженая? Однако смолчал, спрашиваю:
     - На провед родины явилась иль как?
     -  Какое  там  на  провед!..-  говорит.-  Баб  наших  табунить   будет,
организацию промеж них заколачивать. Теперя лупай обоими фонарями,  свети  в
оба! Чуть тронешь свою бабу,- за хвост тебя, сукиного  сына,  да  в  собачий
ящик!
     Поговорили о том о сем, он и делает мне предложение:
     - Отвези ее, Федот,  в  волость.  Она  при  документе  и  следует  туда
занимать женскую должность, навроде женисполком, что ли, чума  их  разберет.
Вези за счет мово уважения!
     Я ему резон выкладываю:
     - Вам, Стеша, уважение, а мне тольная  обида.  В  рабочую  пору  лошадь
отрывать несходно.
     - Как хочешь, - говорит, - а вези!
     Приходит ко мне эта Настя. Я,  чтоб  не  мутило  на  нее  на  стриженую
глядеть, с глаз долой скрылся, ушел в степь за кобылой.  А  кобыла  у  меня,
доложу вам, от истинного цыгана: бежит - земля  дрожит,  упадет  -  три  дня
лежит, одним словом, помоги поднять да давай менять. Я до скольких разов  на
нее с топором покушался, жалко только - сжеребанная...
     Покель  я  ее ловил да уговаривал - Нe брыкайся, мол, дура, не абы кого
повезешь, а женскую власть, а Настя с моей супружницей уж скочеталась.
     - Бьет тебя муж? - спрашивает.
     А моя сдуру, как с дубу:
     - Бьет! - говорит.
     Привел я кобылу только в хату, а Настя ко мве:
     - Ты за что это жену бьешь?..
     - Для порядку. Не будешь бить - упрется. Баба как лошадь: не бьешь - не
везет.
     - Не то что жену, а и лошадь бить нельзя - Это она меня обучает.
     Поговорили  маленько  и поехали. Только я для хитрости кнут-то не взял.
Едем шагом, так уж скупо едем, будто горшки везем.
     - Езжай шибче! - говорит Настя.
     - Как я могу шибче ехать, ежели кобылу бить нельзя?
     Промолчала и губы поджала. Сидит не шелохнется, а мне того и надо,  лег
в задок, дремлю. Кобыла, не будь дура, стань. Так  Настя,  веришь,  господин
гражданин... ну, одним словом, как тебя?.. сена клок в руки да вперед кобылы
и чешет и чешет. А до волости восемнадцать верст. К утру  доехали.  Настя-то
плачет. Подлецом меня обзывает, а я ей говорю:
     - Назови хоть горшком, да в печь не сажай!
     Обратным путем зло меня забрало. Сломил хворостинку толщиной  чуть  что
поменьше телеграфного  столба,  кобылу  свою  нашквариваю,  из  хвоста  пыль
выколачиваю.
     - Равноправенства захотела? Получай! Получай!
     Во двор въехал, шумлю бабе:
     - Распрягай, такая-сякая!
     - Сам не барин - И ручкой этак c, порога махает.
     Я к ней и за чуб. Только что ж... Одна  непристойность...  Раньше,  как
она в страхе жила, так моргнуть, бывало, боялась, а тут ни с того ни с  чего
черк меня за бороду и разными иностранными словами... Это  при  детях-то.  А
ведь у меня девка на выданье. Баба она при силе и могла меня поцарапать,  да
ведь как! Начисто спустила шкуру, вылез я из ней, ровно змея из выползня.  А
все Настя - лихоманка стриженая!..
     С этого дня получилась промеж нас гражданская  война.  Что  ни  день  -
бьемся с моей дурой до солнечного захода, а  работа  стоит.  Дрались  мы  до
беспощадного крику, а в воскресенье она манатки свои смотала, детей забрала,
кой-что из хозяйства и - в панские конюшни квартировать.
     Помещик у нас в хуторе когда-то при царе Горохе жил. Красные вспугнули,
он и полетел в теплые края. Грамотные люди толкуют: мол, за  морем  скворцам
да  помещикам  житье  хорошее...  Дом-то  мы  сожгли,  а  конюшни  остались.
Кирпичные, с полами. Вот моя шалава и укоренилась в этих конюшнях. Остался я
один, как чирий на видном месте.  Утром  снаряжаюсь  корову  доить,  а  она,
проклятущая, на меня и глядеть не желает. Я к ней и  так  и  сяк,-  нет,  не
признает за родню! Кое-как стреножил, привязал к плетню.
     - Стой,- говорю,- чертяка лопоухая, а то у меня невры разыграются,  так
я тебя и жизни могу решить!
     Цибарку ей под пузо сунул и только это за титьку пальчиком, благородно,
а она хвостом верть и  концом,  метелкой  своей  поганой,  по  глазам  меня.
Господи-милостивец, хотел приступить с молитвой, а как она меня стеганула, а
я, грешник,- ее матом, и такую родителеву субботу устроил, чистые поминки!
     Зажмурился,  шапку  на глаза натянул и ну за титьки тягать туда и сюда.
Льется  молоко  мимо пибаркн, а она - корова то есть - хвостом меня по обеим
щекам...  Свету  я  тут невзвидел, только что хотел цибарку бросать и бечь с
базу  зажмурки, как она, стерва, ногой брыкнет и последние, сиротские, капли
разлила.  Проклял я этую корову, повесил ей на рога порожнюю цибарку и пошел
стряпаться.
     Веришь, с этого дня в нашем хуторе вся  жизня  пошла  вертопрахом.  Ден
через пять сосед мой Анисим вздумал поучить жену за то, чтоб на  игрищах  на
молодых ребят не заглядывалась.
     - Погоди,- говорит,- Дуня, я зараз чересседельню с повозки сыму и чудок
побалуемся с тобой!
     Она, услыхамши, заломила хвост и к моей  дуре  в  конюшни.  Через  этое
время прошло несколько дней,  слышу,  от  Стешки-председателя  ушла  жена  и
свояченя, скочевали то ж самое в конюшни, потом ишо к ним две бабы пристали.
Собралось их там штук  восемь,  обитаются  табором,  да  и  баста,  а  мы  с
хозяйствами гибнем; хоть - паши не емши, хошь - ешь, а не  паши,  хоть  -  в
петлю с ногами лезь.
     Собрались мы этак вечерком на завалинке, горе горюем, я и говорю:
     - Братцы, до коих пор будем переживать  подобные  измывания?  Пойдемте,
ядрена вошь, выбьем их из конюшнев и приволокем в дома совсем с потрохами!
     Собрались и пошли. Хотели Стешку выбрать за командира по этому делу, но
он отпросился, по случаю как он  грызной  и  постоянно  грызь  свою  обратно
впихивает.
     -  Я,-  говорит,-  молодой  вьюноша  и  очень  грызной,  а  потому;  не
соответствую, а ты, Федот, в обозе  третьего  разряда  за  Советскую  власть
кровь проливал, притом обличьем на Колчака похож, тебе подходимей.
     Подходим к конюшням, я говорю:
     - Давайте спервоначалу не заводить скандальной драки.  Я  пойду  к  ним
навроде как делегатом и скажу, пущай вертаются по домам: амнистия,  мол,  на
вас вышла.
     Перелез я через огорожу, иду. Отряд мой возле канавы залег  в  лизерве,
покуривают.
     Только это я открыл дверь, а Стешкина жена с ухватом:
     - Ты зачем пришел, кровопивца?!
     Не успел рот раззявить - сгребло меня бабье, и тянут, просто беспощадно
волокут по конюшне. Собрались в курагот, воют, а моя ведьма пуще всех:
     - Зачем пришел, сукин сын?
     Я с ними по-доброму:
     - Бросьте, бабы, дурить! Амнистия...
     Только слово это сказал, Анисимова жена как кинется с кулаками:
     - Целый век смывались над нами,  как  над  скотиной,  били,  ругали,  и
теперя выражаешься?.. Вот, на, выкуси!.. Сам ты амнистия,  а  мы  -  честные
бабы! - Шиши мне из-под ноги тычет, а потом к бабам верть: - Что  мы  с  ним
сделаем, бабоньки, за то, что тысячуется?
     У  меня  в  сердце  екнуло,  ровно  селезенка  оборвалась.  Ну,  думаю,
острамотят, паскуды!..
     До сих пор нутро наизнанку  выворачивается,  как  вспомню...  Нешто  не
обидно?.. Разложили на полу без всякого стыда, Дунька Анисимова села мне  на
голову и говорит:
     - Ты не боись, Федот, мы с тобой домачними средствами  обойдемся,  чтоб
помнил, что мы не улишные амнистии, а мужние жены!
     Только какие же это домачние средства, ежели это была  крапива?  Притом
дикая, черту на семена росла, в аршин высоты... Посля этого  неделю  не  мог
по-людски сесть, животом  приходилось  сидеть...  Взволдыряла  домачность-то
ихняя.
     На другой день собрался сход, и составили  протокол,  чтоб  баб  отроду
больше не бить и обработать ихнему  женисполкому  десятину  под  подсолнухи.
Бабы-то вернулись по домам, моя тоже, а мне и поныне житья нету. К  примеру:
вижу, теляты в городе капусту жуют, я Гришке - сыну свому: "Поди сгони!" - а
он, поганец, в ответ:
     - Папаня, а за что тебя Колчаком дражнют?
     По улице иду - детва проходу не дает:
     - Колчак! Колчак! Ты как с бабами воевал?
     Да разве ж мне не обидно? Всю жизню хлебопашеством занимался, а  теперь
превзошел вдруг в Колчака. У Стешки кобеля так  кличут,  значится,  и  я  на
собачьем положении? Не-е-ет, не согласен!.. Вот я спрашиваю-то к тому: ежели
подать на баб в суд, то могете вы им, гражданин судья, приклепать подходимую
статью за собачье прозвище - "Колчак" и подобное крапивное оскорбление?..

1926



   Михаил Шолохов.
   Коловерть


OCR Гуцев В.Н.

     На закате солнца вернулся из станицы Игнат.
     Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел
во  двор  и,  не  отпрягая,  взбежал  на  крыльцо. Слышно было, как в сенцах
скрипели  обмерзшие  половицы  и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая
снег.  Пахомыч,  тесавший  на  печке  топорище, смел с колен стружки, сказал
младшему сыну Григорию:
     - Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.
     Дверь  широко  распахнув,  влез  Игнат, поздоровался и долго развязывал
окоченевшими  пальцами  башлык.  Морщась,  сорвал  с  усов сосульки тающие и
улыбнулся, радости не скрывая:
     - Слухом пользовался - красногвардейцы на округ идут...
     Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:
     - Войной идут али так?
     - Разно гутарют... А только беспокойствие в станице, томашится народ, в
правлении миру видимо-невидимо.
     - Не слыхал молвишки всчет земли?
     - Гутарют, что большевики землю помещичью под гребло берут.
     - Та-а-ак,- крякнул Пахомыч и соскочил с иечки по-молодому.
     Старуха у загнетки загремела ложками; щи в чашку наливая,сказала:
     - Кличьте вечерять Гришатку.
     На  дворе  смеркалось.  Снежок  перепадывал,  и синевою хмурилась ночь.
Пахомыч ложку отложил, бороду вытирая расшитым рушником, спросил:
     - Про мельницу паровую разузнал? Когда пущать будут?
     - Мельница работает в размол, можно веять.
     -  Ну,  кончай вечерять и пойдем в амбар. Зерно надо перевеять, завтра,
как удастся погода, уторком доеду смолоть. Дорога-то как, избитая?
     - Шлях не спит, день и ночь едут, только разъезжаться трудновато. Сбочь
дороги снегу глыбже пояса.

II

     Григорий вышел за ворота проводить.
     Пахомыч натянул рукавщы и yi-нездяяся в иередкв.
     -  На  корову  поглядывай,  Гриша.  Вымя  налила  она,  что  не  видно;
отелится...
     - Ладно, батя, трогай!
     Полозья  саней  с  хрустом  кромсают  оттаявшую  снежную корку. Вожжами
волосяными   Пахомыч   шевелит,   золу,  просыпанную  на  улице,  объезжает.
Попадается оголенная земля - подреза липнут. Спины напружив, угинаясь, тянут
лошади. Хоть и снасть справная и кони сытые, а Пахомыч нет-нет да и слезет с
саней, кряхтя,- больно уж важко нагрузили мешков.
     На  гору  выбрался,  дал  вздохнуть припотевшим лошадям и тронул рысцой
шаговитой.   Где  приглянулось,  оттепель  сжевала  снег,  дорогу  дурашливо
изухабила. Теплынь на провесне. Тает. Полдень.
     Лес  начал  огибать  Пахомыч - навстречу тройка стелется. А снегу возле
леса   намело   торы.   В  сугробах  саженных  дорожку  прогрызли  узенькую,
разминуться никак невозможно. Что не видно- очень скоро, вот-вот.
     - Эка, скажи на милость, оказия-то!.. Тпру!..
     Приостановил  Пахомыч лошадей, слез и шапку снял. Голову седую и потную
ветер  облизывает.  Потому  снял Пахомыч шапчонку свою убогую, что опознал в
тройке  встречной  выезд  полковника  Черноярова  Бориса Александровича. А у
полковника землю он арендовал восемь лет подряд.
     Тройка ближе. Бубенцы промеж себя разговорчики вполголоса ведут. Видно,
как  с  пристяжных пена шмотьями брызжет и тяжело-тяжело колышется коренник.
Привстал кучер, кнутом машет.
     - Сворачивай, ворона седая!.. Что дорогу-то перенял?!
     Поравнялся  и  лошадей  осадил.  Пахомыч,  в полах полушубка путаясь, с
головой непокрытой к санкам подбежал, поклон отвалил низенький.
     Из  саней,  медвежьим  мехом  обитых, пучатся, не мигая, глаза стоячие.
Губы рубчатые, выскобленные досиня, кривятся.
     -  Ты почему, хам, дог-огу не уступаешь? Большевистскую свободу почуял?
Г-авнопг-авие?..
     -   Ваше  высокоблагородие!..  Христа  ради,  объезжайте  вы  меня.  Вы
порожнем, а у меня вага... Я ежели свильну с дороги, так и не выберусь.
     - Из-за тебя я буду лошадей кг-овных в снегу душить?.. Ах ты сволочь!..
Я тебя научу уважать офипег-ские погоны и уступать дог-oгy!
     Ковер с ног стряхнул и перчатку лайковую кинул на сиденье.
     - Аг-тем, дай сюда кнут!
     Прыгнул полковник Чернояров с саней и, размахнувшись, хлобыстнул кнутом
Пахомыча промеж глаз.
     Охнул старик, покачнулся, лицо ладонями закрыл, а сквозь пальцы кровь.
     - Вот тебе негодяй, вот!..
     Бороду Пахомычеву седую дергал, хрипел, брызгаясь слюной.
     -  Я  из вас дух кг-асногваг-дейский выколочу!.. Помни, хам, полковника
Чег-нояг-ова!.. Помни!..
     Над   талой  покрышкой  снега  маячит  голубая  дуга.  рубенцы  говорят
невнятным шепотом... Сбочь дороги постромки обрывая, бьются лошади Пахомыча,
сани  опрокинутые,  с  дышлом  поломанным,  лежат покорно и беспомощно, а он
тройку  глазами  немигающими  провожает. Будет провожать до тех пор, пока не
скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой.
     Век не забыть Пахомычу полковника Черноярова Бориса Александровича.

III

     С ведрами от криницы идет Пахомычева старуха.
     В вербах, стыдливо голых, беснуются гоачи. За дворами, на бугре, промеж
крыльев красношапого ветряка на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит
натужисто, плетни раскачивает. А небо - как вянущий вишневый цвет.
     Ко  двору  подошла,  у  ворот подвода. Лошади почтовые с хвостами, куце
подкрученными,  и  у  ног  их,  захлюстанных  и  зябких,  куры  парной помет
гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький - в
папахе каракулевой - слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.
     - Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..
     Коромысло  с  ведрами  кинула,  шею  охватила, губами иссохшими губы не
достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.
     От  материной  кофтенки  рваной  навозом  коровьим  воняет. Отодвинулся
слегка, улыбнулся, как варом