еня,- предложил один.
     Расспросив  еще  кое  о  каких  подробностях,  секретарь,  по   фамилии
Рыбников, сказал Федору:
     -  Вот  что,  товарищ, подавай-ка ты в нарсуд заявление, а мы от ячейки
поддержим.  Кто-нибудь  из  ребят  сходит  с тобой к бывшему твоему хозяину,
заберет твое барахло, и будешь временно жить у Егора, вот у этого парня,- он
указал пальцем на одного.- А про суд и говорить нечего! Батрацкие копейки не
пропадают!  Его  еще  пристебнут к ответственности за то, что эксплуатировал
тебя, не заключив в батрачкоме договор.
     Все кучей пошли к выходу. Федор шел, не чувствуя усталости.  Бесконечно
родными и близкими казались ему эти грубые на  вид,  загорелые  ребята.  Ему
хотелось хоть чем-нибудь выразить им свою благодарность, но,  стыдясь  этого
чувства, Федор шагал молча, лишь изред-ка  поглядывая  с  тихой  улыбкой  на
худощавое горбоносое лицо Егора.
     Уже шагая по сенцам  Егоровой  хаты,  снова  припомнил  слова  "кровная
родня" и улыбнулся, представляя себе пьяненького зубаря; так метко определил
он этим названием все. Вот именно - кровная родня и ничто иное.

XIII

     Егор жил с матерью и с маленькой сестренкой. Мать Егора приняла Федора,
как родного: за обедом заботливо его угощала, стирала бельишко и в обращении
с ним ничем не отличала от родного сына.
     Первое время Федор помогал Егору в хозяйстве: вместе пахали  под  зябь,
ездили на порубку, убирали скотину и в свободное время  заново  оплели  двор
высоким красноталом-хворостом.
     Незаметно пришла осень. Стояла сухая безветренная погода. Утрами слегка
придавливал холодок;  тополь  во  дворе  с  каждым  днем  все  больше  терял
пожелтевшие листья; догола растелешились сады, и далекий лес  за  рекою,  на
горизонте, напоминал небритую щетину на щеках хворого человека.
     По  вечерам  Федор  вместе с Егором уходили в клуб. Цепко прислушивался
Федор   к   новым,  неведомым  ему  раньше,  мыслям  и  словам,  все  вбирал
жадно-пытливым умом, что слышал на длинных субботних политчитках и беседах с
агрономом  о  таком волнующе близком деле, как сельское хозяйство. Но все же
ему  трудно было угоняться за остальными ребятами; те вызубрили политграмоту
назубок,  читали  газеты,  целый  год  слушали беседы местного агронома и на
каждый  вопрос  могли  ответить толково и ясно (секретарь Рыбников, вдавив в
веснушчатые  щеки  кулаки,  читал  даже  Маркса),  а Федор - парень не шибко
грамотный.
     Да и  вообще-то  одно  дело  -  держать  за  шершавые  поручни  плуг  и
чувствовать во время работы под  рукой  его  горячее,  живое  трепетанье,  а
совсем другое дело - держать в  руке  такую  хрупкую  и  нежную  штуку,  как
карандаш: во-первых,  пальцы  дрожат,  предплечье  немеет,  а  во-вторых,  и
сломать недолго этот самый зловредный карандаш. К первому делу  руки  Федора
были гораздо больше приноровлены;  ведь  отец,  когда  мастерил  Федора,  не
думал, что выйдет из него такой письменный парень, а потому и руки  приварил
ему хлеборобские, в  кости  широкие,  волосато-нескладные,  но  уж  крепости
чугунной. Все же понемногу напитывался Федор книжной  мудростью:  кое-как  -
вкривь и вкось, как сани-развалки по ухабистой путине,- мог он  толковать  о
том, что такое "класс" и "партия", п какие задачи преследуют  большевики,  и
какая разница между большевиками и меньшевиками.
     Были  его  слова,  как  и  походка,  неуклюжие,  обрубистые,  но ребята
относились  к  ним  с подобающей серьезностью; если и смеялись изредка, то в
смехе их не было обидного. Федор это чувствовал и не обижался.
     В декабре, как-то за день до общего собрания, сказал Рыбников Федору:
     -  Ты  вот  что,  подавай-ка  нам  заявление.  Мы  тебя  примем, райком
утвердит,  а  тогда  уж  направишься  к весне в работники. Сейчас проводится
кампания,  чтобы  вовлечь  в  союз  возможно больше батрацкой молодежи. Наша
ячейка  раньше дремала, потому что секретарем был сын кулака, и много членов
были  негодные... разложились, как падаль в жару... Мы их вычистили за месяц
до  твоего  прихода, а теперь надо работать. Надо поднять дубовскую ячейку в
глазах  народа.  Раньше наши комсомольцы только и знали, что самогон глушить
да  на  игрищах  девкам за пазухи лазить, а теперь шабаш! Так качнем работу,
чтоб по всей Донской области гремела! Как наймешься - мы тебе задание дадим,
и ты всех батраков притяни к ячейке. Понял? Мы все рассыпаемся по хуторам.
     -  А  хак  ты  думаешь,  могу я соответствовать? Я ить де дюже шибко по
книжкам...
     -  Брось  чудить!  Чего  не знаешь - за зиму одолеешь. Мы сами не очень
тоже...  Райком ва нас начхать хотел: ни пособий, ни одного дельного совета,
одни предписания. Мы, брат, сами до всего своими силами достигаем. Так-то!
     Слова  Рыбникова  о  вовлечении  в  союз  батрацкой  молодежи окрестных
хуторов  и  поселков  упали  Федору  в  разум,  как  зерна пшеницы в богатый
чернозем. Вспомнил он свое житье у Захара Денисовича и загорелся нетерпением
работать.  В  этот  же  вечер накарябал заявление. Но о причине вступления в
комсомол  упомянул не так, как его учил Егор. Тот говорил: пиши, мол, "желаю
получить  политическое  воспитание",  а  Федор  подумал малость, да так-таки
черным по белому, без запятых и точек, и написал:
     "Желаю вступить как я рабочий штоп очень навостриться  и  завлечь  всех
рабочих батраков в  комсамол  так  как  комсамол  батракам  заместо  кровной
родни".
     Рыбников прочитал и поморщился.
     - Оно-то так, да уж больно ты нагородил... Ну да ладно, продерет!..
     Собрание началось поздно вечером, В клубе заколыхался разноголосый шум.
Выбрали  президиум  собрания, Рыбников сделал доклад о международном положе,
Вии, потом перешли к делам текущим.
     Федор с замиранием сердца ждал, когда прочтут его заявление.
     Наконец-то Рыбников, покашливая и обводя  собравшихся  глазами,  громко
сказал:
     - Поступило заявление от известного вам Федора Бойцова.
     Он медленно прочитал заявление и, разглаживая на столе бумагу, спросил:
     - Кто выскажется "за" и "против"?
     Егор поднялся с задней скамьи и, поводя горбатым носом, заговорил:
     - Чего  там  говорить!  Парень  из  батраков,  сын  бедного  мужика  из
Даниловки. Теперь политически разбирается, может соответствовать... Чего там
еще, принять!
     - Кто против?
     Никого не нашлось. Приступили  к  голосованию.  Руки  поднялись  густым
частоколом. "За" - двадцать шесть: вся ячейка. Подсчитывая голоса,  Рыбников
с улыбкой глянул на бледное счастливое лицо Федора.
     - Продрал единогласно!
     Федор с трудом досидел до конца  еобрания.  Он  плохо  понимал,  о  чем
говорили вокруг него. Рыбников горячо нападал на Ерофея Чернова, осуждая  за
участие в игрищах; тот оправдывался, ссылаясь на остальных ребят. До  Федора
словно сквозь глухую стену долетали  их  голоса,  а  в  уме  своей  дорогой,
переплетаясь, шли мысли: "Теперь я в ихней семье свой, а то все не то... как
пасынок... Вот она, моя кровная родня,  е  ними  хорошо  -  илечо  к  плечу,
стеной..."
     Чей-то голос громко зыкнул:
     - Цыцьте!.. Собрание считаю закрытым. Ванюха, ты перепишешь протокол?..
     Загремели висячим замком, к выходу пошли, на ходу прикуривая и ежась от
режущего холода, проникавшего с надворья  в  коридор.  Федор  шел  вместе  с
Егором и Рыбниковым.  По  обмерзшим  ступенькам  сошли  с  крыльца  и  сразу
ткнулись в здоровенный  сугроб:  намело  ветром  за  время  собрания.  Егор,
кряхтя, полез через сугроб первый, Федор за ним.  На  перекрестке  Рыбников,
прощаясь с  Федором,  крепко  стиснул  ему  иааябшую  руку,  сказал,  близко
заглядывая в глаза:
     -  Смотри,  Федя,  не  подведи!  На  тебя  у  нас  надежа.  Теперь   ты
закомсоыолилея, и на тебе больше лежит ответственность за свои поступки, чем
на беспартийном парне. Ну, да ты знаешь. Прощай, друг!
     Федор молча потряс ему  руку,  хотел  ответить,  но  горло  перехватила
судорога. Молча пошел  догонять  Егора  и,  чувствуя  в  горле  все  тот  же
вяжуще-радостный комок слез, шептал про себя:
     - Обабился я... раскис... Надо потверже, не махонький, а вот не могу!..
Счастье навалилось... Давно ли думал, что на земде одно  горе  ходит  и  все
людв чужие?..

XIV

     Утром на следующий день Федора позвали в исполком.
     - Повестка в суд. Распишись,- сказал секретарь.
     Федор расписался и, отойдя  к  окну,  прочитал  повестку.  Вызывают  на
двадцать первое число. Федор глянул на стенной календарь и  растерялся:  под
портретом Ильича краснела цифра "20".
     Быстро направился домой и стал собираться.
     - Ты куда это? - спросил Егор.
     - В станицу, на суд с хозяином.  Получил  нынче  повестку,  вызывают  к
завтрему... Вот дела! Успею я дойтить?
     Егор глянул в окошко, замазанное белой изморозью, словно тестом,  нашел
в голубеющем небе желтый пятачок солнца, раздумывая, проговорил:
     - Что же, тридцать пять верст, по пять в час, это - добре шагать - семь
часов... К ночи, гляди, доберешься.
     - Ну, пойду!
     - Харчей взял?
     - Взял.
     Егор вышел за ворота проводить, крикнул вслед:
     - Шагай веселей, а то темноты прихватишь! Волки!
     Федор поправил сумку, потуже  перетянул  ремень  на  коротком  дубленом
полушубке и широко зашагал посредине улицы, по дороге,  притертой  полозьями
саней. Поднялся на гору. Глянул назад, на хутор, засыпанный  снежной  белью,
и, поводя плечами, чувствуя на спине испарину, быстро пошел по направлению к
станице.
     Под гору и на гору. Под гору и опять на гору. Засыпанные снегом, плавно
плывут  на  горизонте  синие  тесемки  лесов  и  рощиц.   Голубыми   искрами
ослепительно  сверкает   снег,   солнечные   лучи,   втыкаясь   в   сугробы,
перепоясывают дорогу радугами.
     Федор  быстро  шагал,  постукивая костылем, попыхивая сладким на морозе
дымком  махорки.  Верст  двадцать отмерил, посмотрел на солнце, валившееся к
тонкой, как паутинка, волнистой черте земли, и достал из сумки кусок хлеба и
сало, нарезанное тонкими ломтями. Присел возле дороги па корточки, закусил и
опять пошел, стараясь согреться быстрой ходьбой.
     Вечер  кинул  на  снег  лиловые  отсветы.  Дорога  заблестела  голубым,
стальным  блеском. На западе темнота стерла черту, отделявшую землю от неба.
На  ясном  небе  уже  замаячили блудливые огоньки звезд, когда Федор вошел в
станицу.   В  крайнем  домишке,  на  вид  неказистом  и  бедном,  попросился
переночевать. Хозяин, бородатый приветливый казак, пустил охотно.
     - Ночуй, места не пролежишь!
     Пожевав  на  ночь  мерзлого  сала,  Федор  расстелил  возле  печи  свой
полушубок, положил в головах шапку и уснул.
     Проснулся  по  привычке  с  рассветом.  Умылся,-   хозяйка   предложила
разжарить сало. Закусил и - в  центр  станицы,  на  площадь.  Неподалеку  от
здания стансовета прочел на воротах  вывеску:  "Народный  суд  5-го  участка
Верхне-Донского округа".
     Вошел в калитку, и первый, кого увидел во дворе, был Захар Денисович. В
романовском  полушубке,  крытом  синим  сукном,  обвязанный   башлыком,   он
распрягал потную лошадь. Одевая ее попоной, случайно  глянул  на  Федора  и,
скривив губы, не здороваясь, отвернулся.
     Нескончаемо долго волочилось время. Часам  к  девяти  пришел  секретарь
суда. Не раздеваясь, чмыкая носом, хлопнул  на  стол  кипу  дел  и  сонными,
опухшими глазами оглядел толпу, скучившуюся в сенях. Через час пришел судья,
боком протиснулся в дверь и звонко захлопнул ее.
     -  Федор  Бойцов  и  Захар  Благуродов!  -  крикнул, приоткрывая дверь,
секретарь.
     Поскрипывая подшитыми валенками, прошел Захар Денисович.
     - Эк самогоном-то от гражданина наносит, ажник с ног валяет! Видать, до
дна  провонялся!  -  усмехаясь  вслед  ему,  проговорил  пожилой   казак   в
потрепанной шинелишке.
     Федор  снял  шапку  и  бодро  шагнул  через порог. Минут десять длились
перекрестные  вопросы  нарзаседатели и судьи. Захар Денисович заикался - как
видно, робел.
     - Платили вы ему? - постукивая карандашом, спрашивал судья.
     - Так точно... Платили...
     - Чем же платили, натурой или деньгами?
     - Деньгами.
     - Сколько?
     - Восемь рублей и хлебца вдобавок всыпал.
     - Как же это так? Ведь вы ж показали, что наняли Бойцова за  полтину  в
месяц?
     - По доброте моей... Как он сирота... Благодетелем  был  ему...  замест
родного отца...- багровея, сипел Захар Денисович.
     - Так...- Судья чуть приметно насмешливо улыбнулся.
     Задав еще несколько вопросов, суд попросил их выйти. Было выслушано еще
пять или шесть дел. Федор стоял в  сенцах  и  видел,  как  Захар  Денисович,
собрав вокруг себя человек восемь казаков, ожесточенно махал руками.
     - Спрашивает, почему  без  договора?  Вот  так  и  возьми  работника...
Пришел, просит ради Христа, а оказался комсомолистом и заявляет: я, дескать,
работать не буду.
     - Суд идет!
     Толпа хлынула в комнату. Судья скороговоркой  читал  начало  приговора.
Федор чувствовал под  полушубком  частое  перестукиванье  сердца.  Кровь  то
приливала к голове, то снова уходила к сердцу. Слов приговора  он  почти  не
различал. Судья повысил голос:
     - Руководствуясь статьей...  Захар  Благуродов  присуждается  к  уплате
Бойцову Федору двенадцати рублей за  два  месяца  работы...  Не  заключивший
договора...  за  эксплуатацию  несовершеннолетнего  -  к  штрафу  в  размере
тридцати рублей или принудительным работам  сроком...  Судебные  издержки...
Приговор окончательный...- доносился до Федора голос судьи.
     Федор  сбежал  с  крыльца  и,  не  застегивая  распахнутого  полушубка,
радостно  про  себя  улыбаясь,  быстро  вышел  за  станицу. Незаметно прошел
несколько  верст;  шагая,  обдумывал  происшедшее, строил планы, как в осени
будущего   года  заработает  денег  на  лошадь  и  заживет  своим  маленьким
хозяйством, избавя мать от нищеты.
     Вспомнил  о  предстоящей  летом  работе  среди  батраков,  и   радостно
согрелась грудь. Ветер дул в лицо и  порошил  снегом,  мелкая  колючая  пыль
застилала глаза. Неожиданно слух Федора уловил едва слышный визг полозьев  и
щелканье подков позади, быстро повернулся назад,  как  вдруг  страшный  удар
оглоблей в грудь свалил его с ног. Падая, увидал над собой вспененную  морду
вороной лошади, а за ней, в облаке снежной пыли, багрово-синее  лицо  Захара
Денисовича.
     Мгновенно за ударом оглоблей  свистнул  над  головою  кнут,  и  ремень,
сорвав с головы шапку, наискось рассек лицо.
     Не  чувствуя  боли,  сгоряча  вскочил  Федор  на  ноги  и,   охваченный
бешенством, без шапки рванулся и побежал ва санями.  Захар  Денисович  левой
рукой натягивал вожжи, удерживая скакавшую во весь карьер лошадь,  а  правой
высоко поднимал кнут и, оборачиваясь к Федору, горланил:
     - Я тебе припомню!.. Я тебе подсижу... твою мать!.. раки зимуют!..
     Ветер в клочья рвал слова и душил бежавшего следом  Федора.  Обессилев,
он остановился посреди дороги-и только тогда ощутил режущую  боль  в  груди,
почувствовал, что лицо ему жжет, стекая, соленая кровь.

XV

     Оттуда, где на  бугре  черными  проталинами  просвечивала  сквозь  снег
пахота, пришла весна. Ночью подул  ветер,  теплый  и  влажный,  над  хутором
нависли  тучи,  к  рассвету  хлынул  дождь,  и  снег,   подтаявший   раньше,
расплавился в потоках воды. В степи оголилась земля, лишь ледок, державшийся
на дороге и во впадинках,  цепко  прирос  к  прошлогодней  траве  и  кочкам,
прижался, словно прося защиты.
     Перед  началом  полевых  работ  Федор  попрощался  с ребятами и, плотно
уложив  в  сумку пожитки и литературу, которой снабдил его Рыбников, пошел в
поисках заработка.
     - Гляди, Федя, организовывай там!..- говорил Рыбников на прощанье.
     - Ладно, сделаю. Всех в кучу соберу! - улыбался Федор.
     Человек пять ребят проводили его за хутор и дождались, пока  выйдет  он
на болыпак. Переваливая через первый  бугор,  Федор  оглянулся:  на  прогоне
кучкой стояли провожавшие. Рыбников и Егор махали снятыми картузами.
     Тоска ущемила Федора, когда хутор скрылся из глаз. Снова он  один,  как
вот этот куст прошлогоднего перекати-поля, сиротливо качающийся у дороги...
     С усилием превозмогая  себя,  Федор  стал  думать  о  том,  куда  идти.
Окрестные хутора были бедны, и люди не нуждались  в  наемных  руках,  богаче
Хреновского поселка не было  в  районе  станицы.  Федор  подумал  и  свернул
проселком на Хреновской. Нанялся он к соседу Захара  Денисовича  -  Пантелею
Мирошникову. Дед Пантелей был высокий, высохший до костей,  угрюмый  старик.
Троих сыновей убили в войну, вел он хозяйство со старухой и с двумя снохами.
     - Ты почему, в рот те на малину, от Захарки ушел? - при  найме  спросил
он Федора, передвигая по лбу седые брови.
     - Хозяин рассчитал.
     - А как думаешь наняться?
     - По уговору.
     - Какой такой уговор? Моя цена на летнюю пору три рубля, а зимой ты мне
и даром не нужен. Может, ты на круглый год норовишь, так мне без надобности.
     - Могу и до осени.
     - Словом, до скончания работ. Как отпашемся осенью, так ступай  на  все
четыре, в рот те на малину. Согласен - три в месяц?
     - Согласен, только договор надо. Без него нельзя.
     -  Мне  все одинаково... грамоте вот не разумею... Там небось, в рот те
на малину, расписываться надо? Ну, да Степанида, сноха, распишется.
     Подписали  в  батрачкоме  договор, и Федор с радостью взялся за работу.
Дед Пантелей недели две исподтишка присматривался к новому работнику,- часто
Федор  ловил на себе его щупающий, пронзительный взгляд,- и наконец, к концу
второй  недели,  вечером,  когда  Федор за один день вспахал бахчу и пригнал
домой быков, усталых и потных, дед подошел к нему и заговорил:
     - Вспахал бахчу?
     - Вспахал.
     - Без огрехов?
     - Да.
     - Плуг как пущал?
     - Так, как велел, дедушка.
     - Быков поил в пруду?
     - Поил.
     - А сколько тебе годов, паря?
     - Семнадцать.
     Дед шагнул к Федору, больно ухватил его за волосы и, притянув голову  к
своей высохшей, костлявой груди, крепко прижал ее и шершавой  ладонью  долго
гладил мускулистую, тугую спину Федора.
     - Ты дорогой работник, в рот те на малину!.. Золотые руки!.. Останешься
на зиму, коль захошь, ей-богу!..
     Отпихнул Федора от себя и долго  глядел  на  него,  улыбаясь  широко  и
светло. Федор был растроган лаской и родственным отношением к нему  старика.
Новый хозяин был совершенно не похож на Захара. Еще когда  нанимался  Федор,
он спросил:
     -  Ты,  никак,  этот,  как его... комсомол? - И на утвердительный ответ
махнул  рукою.-  Меня  это не касаемо. Исть будешь отдельно, не могу с тобой
помещаться. Ты небось лоб-то не крестишь?
     - Нет.
     - Ну, вот... Я - старик, и ты не обижайся, что отделяю тебя. Мы с тобой
разных грядок овошчи.
     К  Федору он относился хорошо: кормил сытно, дал свою домотканую одежду
и  не  обременял непосильной работой. Федор вначале думал, что ему придется,
как  у Захара Денисовича, одному нести работу, но когда поехали перед пасхой
пахать,  то  увидел,  что  дед  Пантелей,  несмотря  на  свою сухоту, любого
молодого  заткнет  за  пояс.  Он  без  устали ходил за плугом, пахал чисто и
любовно,  а  ночью  по  очереди с Федором стерег быков. Старик был набожный,
"черным  словом"  не  ругался и держал семью твердой рукой. Федору нравилась
его постоянная поговорка: "в рот те на малину", нравился и сам старик, такой
суровый на вид и сердечно добрый в душе.
     На пасху вечером Федор повстречался в своем проулке с рябым низкорослым
парнем, на вид лет двадцати. Он видел, как парень вышел из Захарова двора, и
догадался,  со  слов  деда  Пантелея,  что  это  Захаров  работник.   Парень
поравнялся с Федором, и тот первый затеял разговор:
     - Здорово,товарищ!
     - Здравствуй,- нехотя ответил парень.
     - Никак, у Захара Денисовича в работниках?
     - Ага.
     Федор подошел поближе, продолжая расспросы: