м я не охотник был на жалобных струнах играть и
терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день, к делу и не к делу, женам
и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно, дескать, ему, тяжело,
того и  гляди убьют.  И вот он,  сука в штанах,  жалуется,  сочувствия ищет,
слюнявится,  а  того  не  хочет понять,  что  этим  разнесчастным бабенкам и
детишкам не  слаже нашего в  тылу приходилось.  Вся держава на них оперлась!
Какие же  это  плечи нашим женщинам и  детишкам надо  было иметь,  чтобы под
такой тяжестью не согнуться?  А вот не согнулись,  выстояли!  А такой хлюст,
мокрая душонка, напишет жалостное письмо - и трудящую женщину, как рюхой под
ноги.  Она после этого письма,  горемыка,  и руки опустит,  и работа ей не в
работу. Нет! На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы все вытерпеть, все
снести,  если к  этому нужда позвала.  А если в тебе бабьей закваски больше,
чем  мужской,  то  надевай юбку со  сборками,  чтобы свой тощий зад прикрыть
попышнее,  чтобы хоть сзади на  бабу был похож,  и  ступай свеклу полоть или
коров доить, а на фронте ты такой не нужен, там и без тебя вони много!
     Только не  пришлось мне и  года повоевать...  Два раза за это время был
ранен,  но оба раза по легости:  один раз -  в мякоть руки, другой - в ногу;
первый раз -  пулей с самолета, другой - осколком снаряда. Дырявил немец мою
машину  и  сверху  и  с  боков,  но  мне,  браток,  везло  на  первых порах.
Везло-везло,  да и довезло до самой ручки... Попал я в плен под Лозовеньками
в  мае  сорок второго года  при  таком неловком случае:  немец тогда здорово
наступал,  и  оказалась  одна  наша  стодвадцатидвухмиллиметровая  гаубичная
батарея почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую завязку,
и сам я на погрузке работал так,  что гимнастерка к лопаткам прикипала. Надо
было сильно спешить потому,  что бой приближался к  нам:  слева чьи-то танки
гремят,  справа стрельба идет,  впереди стрельба,  и  уже  начало попахивать
жареным...
     Командир нашей!  автороты спрашивает:  "Проскочишь,  Соколов?"  А тут и
спрашивать нечего было.  Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чухаться
буду?  "Какой разговор!  -  отвечаю ему.  - Я должен проскочить, и баста!" -
"Ну, - говорит, - дуй! Жми на всю железку!"
     Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку
везу,  что с  этим грузом осторожность в  езде нужна,  но какая же тут может
быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся
насквозь артогнем простреливается.  Пробежал километров шесть, скоро мне уже
на проселок сворачивать, чтобы пробраться к балке, где батарея стояла, а тут
гляжу -  мать честная - пехотка наша и справа и слева от грейдера по чистому
полю  сыплет,  и  уже  мины  рвутся по  их  порядкам.  Что  мне  делать?  Не
поворачивать же  назад?  Давлю  вовсю!  И  до  батареи  остался какой-нибудь
километр,  уже свернул я на проселок,  а добраться до своих мне,  браток, не
пришлось...  Видно, из дальнобойного тяжелый положил он мне возле машины. Не
слыхал я ни разрыва,  ничего, только в голове будто что-то лопнуло, и больше
ничего не помню.  Как остался я живой тогда -  не понимаю, и сколько времени
пролежал метрах в восьми от кювета -  не соображу. Очнулся, а встать на ноги
не могу:  голова у меня дергается, всего трясет, будто в лихорадке, в глазах
темень,  в  левом плече что-то скрипит и  похрустывает,  и боль во всем теле
такая,  как, скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. Долго я по земле
на животе елозил, но кое-как встал. Однако опять же ничего не пойму, где я и
что со мной стряслось.  Память-то мне начисто отшибло. А обратно лечь боюсь.
Боюсь,  что ляжу и  больше не  встану,  помру.  Стою и  качаюсь из стороны в
сторону, как тополь в бурю.
     Когда пришел в себя,  опомнился и огляделся как следует, - сердце будто
кто-то плоскогубцами сжал:  кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку
моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже
сзади меня идет... Это как?
     Нечего греха таить,  вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я
упал как срезанный,  потому что понял,  что я -  в плену у фашистов. Вот как
оно на войне бывает...
     Ох,  браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену.
Кто этого на своей шкуре не испытал,  тому не сразу в душу въедешь, чтобы до
него по-человечески дошло, что означает эта штука.
     Ну,  вот,  стало быть,  лежу я и слышу:  танки гремят.  Четыре немецких
средних танка на  полном газу прошли мимо меня туда,  откуда я  со снарядами
выехал...  Каково это  было переживать?  Потом тягачи с  пушками потянулись,
полевая кухня проехала,  потом пехота пошла,  не густо, так, не больше одной
битой роты.  Погляжу,  погляжу на  них краем глаза и  опять прижмусь щекой к
земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть, и на сердце тошно...
     Думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков - вот они,
шагают метрах в  ста от меня.  Гляжу,  сворачивают с  дороги и прямо ко мне.
Идут молчаком.  "Вот,  -  думаю,  - и смерть моя на подходе". Я сел, неохота
лежа помирать,  потом встал. Один из них, не доходя шагов нескольких, плечом
дернул,  автомат снял. И вот как потешно человек устроен: никакой паники, ни
сердечной робости в эту минуту у меня не было. Только гляжу на него и думаю:
"Сейчас даст он по мне короткую очередь,  а  куда будет бить?  В  голову или
поперек груди?"  Как будто мне это не один черт,  какое место он в моем теле
прострочит.
     Молодой парень, собою ладный такой, чернявый, а губы тонкие, в нитку, и
глаза с прищуром.  "Этот убьет и не задумается",  -  соображаю про себя. Так
оно и есть:  вскинул автомат -  я ему прямо в глаза гляжу,  молчу, а другой,
ефрейтор,  что  ли,  постарше его возрастом,  можно сказать пожилой,  что-то
крикнул, отодвинул его в сторону, подошел ко мне, лопочет по-своему и правую
руку мою в  локте сгибает,  мускул,  значит,  щупает.  Попробовал и говорит:
"О-о-о!" -  и показывает на дорогу,  на заход солнца.  Топай,  мол,  рабочая
скотинка, трудиться на наш райх. Хозяином оказался, сукин сын!
     Но  чернявый присмотрелся на  мои  сапоги,  а  они у  меня с  виду были
добрые,  показывает рукой:  "Сымай". Сел я на землю, снял сапоги, подаю ему.
Он их из рук у  меня прямо-таки выхватил.  Размотал я  портянки,  протягиваю
ему,  а сам гляжу на него снизу вверх.  Но он заорал,  заругался по-своему и
опять за  автомат хватается.  Остальные ржут.  С  тем  по-мирному и  отошли.
Только этот чернявый,  пока дошел до  дороги,  раза три  оглянулся на  меня,
глазами сверкает, как волчонок, злится, а, чего? Будто я с него сапоги снял,
а не он с меня.
     Что ж,  браток,  деваться мне было некуда. Вышел я на дорогу, выругался
страшным кучерявым,  воронежским матом и зашагал на запад, в плен!.. А ходок
тогда из  меня был никудышный,  в  час по  километру,  не больше.  Ты хочешь
вперед шагнуть,  а  тебя из стороны в сторону качает,  возит по дороге,  как
пьяного.  Прошел немного,  и догоняет меня колонна наших пленных,  из той же
дивизии,  в какой я был. Гонят их человек десять немецких автоматчиков. Тот,
какой впереди колонны шел,  поравнялся со  мною и,  не  говоря худого слова,
наотмашь хлыстнул меня ручкой автомата по голове.  Упади я, - и он пришил бы
меня к земле очередью,  но наши подхватили меня на лету, затолкали в средину
и  с полчаса вели под руки.  А когда я очухался,  один из них шепчет:  "Боже
тебя упаси падать!  Иди из последних сил,  а не то убьют".  И я из последних
сил, но пошел.
     Как только солнце село, немцы усилили конвой, на грузовой подкинули еще
человек  двадцать  автоматчиков,   погнали  нас  ускоренным  маршем.  Сильно
раненные наши не могли поспевать за остальными,  и их пристреливали прямо на
дороге.  Двое попытались бежать,  а  того не учли,  что в лунную ночь тебя в
чистом поле черт-те  насколько видно,  ну,  конечно,  и  этих постреляли.  В
полночь пришли мы  в  какое-то  полусожженное село.  Ночевать загнали нас  в
церковь с разбитым куполом.  На каменном полу -  ни клочка соломы,  а все мы
без шинелей, в одних гимнастерках и штанах, так что постелить и разу нечего.
Кое на  ком даже и  гимнастерок не  было,  одни бязевые исподние рубашки.  В
большинстве это были младшие командиры.  Гимнастерки они посымали,  чтобы их
от  рядовых нельзя было  отличить.  И  еще  артиллерийская прислуга была без
гимнастерок. Как работали возле орудий растелешенные, так и в плен попали.
     Ночью полил такой сильный дождь,  что  все  мы  промокли насквозь.  Тут
купол снесло тяжелым снарядом или бомбой с самолета, а тут крыша вся начисто
побитая осколками,  сухого места даже в  алтаре не  найдешь.  Так всю ночь и
прослонялись мы в этой церкви,  как овцы в темном котухе.  Среди ночи слышу,
кто-то трогает меня за руку,  спрашивает:  "Товарищ,  ты не ранен?"  Отвечаю
ему:  "А тебе что надо,  браток?" Он и говорит:  "Я -  военврач, может быть,
могу тебе чем-нибудь помочь?"  Я  пожаловался ему,  что  у  меня левое плечо
скрипит и  пухнет  и  ужасно  как  болит.  Он  твердо  так  говорит:  "Сымай
гимнастерку и  нижнюю рубашку".  Я  снял все это с  себя,  он и начал руку в
плече прощупывать своими тонкими пальцами,  да так,  что я света не взвидел.
Скриплю зубами и говорю ему: "Ты, видно, ветеринар, а не людской доктор. Что
же  ты  по  больному месту давишь так,  бессердечный ты человек?"  А  он все
щупает и злобно так отвечает: "Твое дело помалкивать! Тоже мне, разговорчики
затеял. Держись, сейчас еще больнее будет". Да с тем как дернет мою руку, аж
красные искры у меня из глаз посыпались.
     Опомнился я и спрашиваю:  "Ты что же делаешь, фашист несчастный? У меня
рука вдребезги разбитая, а ты ее так рванул". Слышу, он засмеялся потихоньку
и говорит: "Думал, что ты меня ударишь с правой, но ты, оказывается, смирный
парень.  А  рука у  тебя не  разбита,  а  выбита была,  вот я  ее на место и
поставил.  Ну,  как теперь, полегче тебе?" И в самом деле, чувствую по себе,
что боль куда-то уходит.  Поблагодарил я  его душевно,  и  он дальше пошел в
темноте,  потихоньку спрашивает:  "Раненые есть?"  Вот  что значит настоящий
доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал.
     Беспокойная это была ночь.  До ветру не пускали, об этом старший конвоя
предупредил,  еще  когда попарно загоняли нас в  церковь.  И,  как на  грех,
приспичило одному богомольному из  наших выйти по  нужде.  Крепился-крепился
он,  а потом заплакал.  "Не могу,  - говорит, - осквернять святой храм! Я же
верующий,  я  христианин!  Что мне делать,  братцы?" А наши,  знаешь,  какой
народ?  Одни  смеются,  другие  ругаются,  третьи всякие шуточные советы ему
дают.  Развеселил он  всех нас,  а  кончилась эта канитель очень даже плохо:
начал он стучать в дверь и просить,  чтобы его выпустили.  Ну, и допросился:
дал фашист через дверь,  во  всю ее ширину,  длинную очередь,  и  богомольца
этого убил, и еще трех человек, а одного тяжело ранил, к утру он скончался.
     Убитых! сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались:
начало-то  не  очень  веселое...  А  немного  погодя  заговорили вполголоса,
зашептались: кто откуда, какой области, как в плен попал; в темноте товарищи
из  одного взвода или  знакомцы из  одной  роты  порастерялись,  начали один
одного потихоньку окликать.  И  слышу я  рядом с собой такой тихий разговор.
Один говорит:  "Если завтра,  перед тем как гнать нас дальше, нас выстроят и
будут  выкликать комиссаров,  коммунистов и  евреев,  то  ты,  взводный,  не
прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку
снял,  так за рядового сойдешь?  Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен. Я
первый укажу на тебя! Я же знаю, что ты коммунист и меня агитировал вступать
в  партию,  вот и отвечай за свои дела".  Это говорит ближний ко мне,  какой
рядом со мной сидит,  слева, а с другой стороны от него чей-то молодой голос
отвечает:   "Я  всегда  подозревал,  что  ты,  Крыжнев,  нехороший  человек.
Особенно,   когда  ты  отказался  вступать  в   партию,   ссылаясь  на  свою
неграмотность.  Но никогда я не думал, что ты сможешь стать предателем. Ведь
ты  же  окончил семилетку?"  Тот лениво так отвечает своему взводному:  "Ну,
окончил, и что из этого?" Долго они молчали, потом, по голосу, взводный тихо
так говорит:  "Не выдавай меня,  товарищ Крыжнев". А тот засмеялся тихонько.
"Товарищи, - говорит, - остались за линией фронта, а я тебе не товарищ, и ты
меня не проси, все равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу ближе".
     Замолчали они,  а  меня  озноб колотит от  такой подлючности.  "Нет,  -
думаю,  - не дам я тебе, сучьему сыну, выдать своего командира! Ты у меня из
этой церкви не  выйдешь,  а  вытянут тебя,  как падлу,  за ноги!"  Чуть-чуть
рассвело -  вижу:  рядом со  мной  лежит на  спине мордатый парень,  руки за
голову закинул,  а около него сидит в одной исподней рубашке,  колени обнял,
худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный. "Ну, - думаю,
- не  справится этот  парнишка с  таким  толстым мерином.  Придется мне  его
кончать".
     Тронул я его рукою,  спрашиваю шепотом:  "Ты -  взводный?" Он ничего не
ответил,  только головою кивнул.  "Этот хочет тебя выдать?" - показываю я на
лежачего парня.  Он обратно головою кивнул. "Ну, - говорю, - держи ему ноги,
чтобы не брыкался!  Да поживей!" -  а сам упал на этого парня, и замерли мои
пальцы у  него на  глотке.  Он и  крикнуть не успел.  Подержал его под собой
минут несколько, приподнялся. Готов предатель, и язык набоку!
     До  того  мне  стало  нехорошо после этого,  и  страшно захотелось руки
помыть,  будто я не человека, а какого-то гада ползучего душил... Первый раз
в  жизни убил,  и  то  своего...  Да  какой же он свой?  Он же худее чужого,
предатель.  Встал  и  говорю  взводному:  "Пойдем отсюда,  товарищ,  церковь
велика".
     Как  и  говорил этот  Крыжнев,  утром всех нас  выстроили возле церкви,
оцепили автоматчиками, и трое эсэсовских офицеров начали отбирать вредных им
людей.  Спросили,  кто  коммунисты,  командиры,  комиссары,  но  таковых  не
оказалось.  Не  оказалось и  сволочи,  какая могла бы  выдать,  потому что и
коммунистов среди нас  было чуть не  половина,  и  командиры были,  и,  само
собою, и комиссары были. Только четырех и взяли из двухсот с лишним человек.
Одного еврея и трех русских рядовых.  Русские попали в беду потому,  что все
трое  были чернявые и  с  кучерявинкой в  волосах.  Вот  подходят к  такому,
спрашивают:  "Юде?"  Он  говорит,  что русский,  но его и  слушать не хотят.
"Выходи" - и все.
     Расстреляли этих бедолаг,  а нас погнали дальше.  Взводный,  с каким мы
предателя придушили,  до самой Познани возле меня держался и  в  первый день
нет-нет  да  и  пожмет мне  руку.  В  Познани нас  разлучили по  одной такой
причине.
     Видишь,  какое дело,  браток,  еще  с  первого дня задумал я  уходить к
своим.  Но уходить хотел наверняка.  До самой Познани,  где разместили нас в
настоящем лагере,  ни  разу  не  предоставился мне  подходящий случай.  А  в
Познанском лагере вроде  такой случай нашелся:  в  конце мая  послали нас  в
лесок возле лагеря рыть  могилы для  наших же  умерших военнопленных,  много
тогда  нашего брата мерло от  дизентерии;  рою  я  познанскую глину,  а  сам
посматриваю  кругом  и   вот  приметил,   что  двое  наших  охранников  сели
закусывать, а третий придремал на солнышке. Бросил я! лопату и тихо пошел за
куст... А потом - бегом, держу прямо на восход солнца...
     Видать,  не скоро они спохватились, мои охранники. А вот откуда у меня,
у  такого  тощалого,  силы  взялись,  чтобы  пройти  за  сутки  почти  сорок
километров,  - сам не знаю. Только ничего у меня не вышло из моего мечтания:
на  четвертые сутки,  когда я  был уже далеко от проклятого лагеря,  поймали
меня.  Собаки сыскные шли по моему следу, они меня и нашли в некошеном овсе.
На  заре  побоялся я  идти  чистым полем,  а  до  леса  было не  меньше трех
километров, я залег в овсе на дневку. Намял в ладонях зерен, пожевал немного
и в карманы насыпал про запас и вот слышу собачий брех, и мотоцикл трещит...
Оборвалось у меня сердце,  потому что собаки все ближе голоса подают.  Лег я
плашмя и закрылся руками,  чтобы они мне хоть лицо не обгрызли. Ну, добежали
и  в одну минуту спустили с меня все мое рванье.  Остался в чем мать родила.
Катали они меня по  овсу,  как хотели,  и  под конец один кобель стал мне на
грудь передними лапами и целится в глотку, но пока еще не трогает.
     На двух мотоциклах подъехали немцы.  Сначала сами били в полную волю, а
потом натравили на  меня  собак,  и  с  меня  только кожа  с  мясом полетели
клочьями. Голого, всего в крови и привезли в лагерь. Месяц отсидел в карцере
за побег, но все-таки живой... живой я остался!..
     Тяжело мне,  браток,  вспоминать, а еще тяжелее рассказывать о том, что
довелось пережить в  плену.  Как  вспомнишь нелюдские муки,  какие  пришлось
вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибли,
замученные там,  в лагерях,  -  сердце уже не в груди,  а в глотке бьется, и
трудно становится дышать...
     Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал
за это время:  и в Саксонии был,  на силикатном заводе работал,  и в Рурской
области на  шахте уголек откатывал,  и  в  Баварии на  земляных работах горб
наживал,  и  в Тюрингии побыл,  и черт-те где только не пришлось по немецкой
земле походить. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего
брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и паразиты так, как у нас
сроду животину не бьют.  И  кулаками били,  и  ногами топтали,  и резиновыми
палками били,  и всяческим железом,  какое под руку попадется, не говоря уже
про винтовочные приклады и прочее дерево.
     Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за
то,  что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не
так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того чтобы когда-нибудь
да  убить  до  смерти,  чтобы захлебнулся своей последней кровью и  подох от
побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии.
     И  кормили везде,  как  есть,  одинаково:  полтораста грамм эрзац-хлеба
пополам с опилками и жидкая баланда из брюквы.  Кипяток -  где давали, а где
нет.  Да  что там говорить,  суди сам:  до  войны весил я  восемьдесят шесть
килограмм,  а к осени тянул уже не больше пятидесяти.  Одна кожа осталась на
костях,  да и кости-то свои носить было не под силу. А работу давай, и слова
не скажи, да такую работу, что ломовой лошади и то не в пору.
     В начале сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас,  сто
сорок два  человека советских военнопленных,  в  лагерь Б-14,  неподалеку от
Дрездена.  К  тому  времени в  этом лагере было около двух тысяч наших.  Все
работали на  каменном карьере,  вручную  долбили,  резали,  крошили немецкий
камень.  Норма -  четыре кубометра в  день на душу,  заметь,  на такую душу,
какая и  без  этого чуть-чуть,  на  одной ниточке в  теле держалась.  Тут  и
началось:  через  два  месяца  от  ста  сорока  двух  человек нашего эшелона
осталось нас пятьдесят семь.  Это как,  браток? Лихо? Тут своих не успеваешь
хоронить, а тут слух по лагерю идет, будто немцы уже Сталинград взяли и прут
дальше,  на Сибирь.  Одно горе к другому,  да так гнут, что глаз от земли не
подымаешь,  вроде и ты туда,  в чужую, немецкую землю, просишься. А лагерная
охрана каждый день пьет, песни горланят, радуются, ликуют.
     И  вот как-то вечером вернулись мы в  барак с работы.  Целый день дождь
шел,  лохмотья на  нас хоть выжми;  все мы  на  холодном ветру продрогли как
собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться - то же самое,
и  к тому же голодные не то что до смерти,  а даже еще хуже.  Но вечером нам
еды не полагалось.
     Снял я  с  себя мокрое рванье,  кинул на нары и