евога.} Изме...
     Пулеметчик зажал ему ладонью рот, шепнул на ухо:
     - Уходи да помалкивай... Пулю в спину получишь!
     Расталкивая  скучившихся  махновцев,  провел  его  до  первой тачанки и
вернулся к костру.
     Снова   загремел   рокочущий   хохот,  пискнула  гармонь,  забарабанили
каблуками танцоры, а около тачанки повалили Долбышева наземь, заткнули куша-
ком рот и долго били прикладами винтовок и ногами.

x x x

     На  другой  день  из  штаба группы прискакал ординарец, передал сотнику
засаленный  блокнотный  листик.  На  листике  всего  четыре  слова набросано
чернильным карандашом! "Приказываю сотне взять совхоз".

IX

     С  бугра  виден совхоз. За белой каменной змейчатой оградой - кирпичные
постройки, высокая труба кирпичного завода.
     Сотня, бросив на шляху тачанки, бездорожно цепью пошла к совхозу.
     Сотник  Кирюха  с  лицом,  перевязанным  бабьим  пуховым  платком, ехал
впереди.  Вороная кобылица под ним спотыкалась, он ежеминутно оглядывался на
реденькую шеренгу людей, молча шагавших позади.
     Петька  шел  седьмым на левом фланге. Почему-то казалось, что сегодня -
скоро  -  должно  случиться чтото большое и важное. И от этого ожидания было
ощущение нарастающей радости.
     Когда на выстрел подошли к совхозу, сотник соскочил с лошади, крикнул:
     - Ложись!
     Рассыпались возле балки. Легли. Ударили по  каменной  ограде  недружным
залпом. С крыши совхоза хриповато и неуверенно заговорил пулемет.  По  двору
замаячили люди. Пули ложились  позади  цепи,  подымали  над  землей  комочки
тающей пыли.
     Три  раза ходила сотня в атаку и три раза отступала до балки. Последний
раз,  когда  бежал  Петька  обратно,  увидел  возле сурчиной норы Долбышева,
лежавшего  навзничь,  нагнулся - под папахой на лбу у Долбышева дырка. Понял
Петька,  что  подстрелили  его свои же: выстрел почти в упор, в лицо, повыше
глаза.
     Четвертый раз сотник Кирюха вынул из ножен гнутую кавказскую  шашку  и,
обводя сотню соловыми глазами,прохрипел:
     - Вперед, хлопцы!.. За мной!..
     Но хлопцы, не двигаясь с места, глухо  загудели.  Манжуло,  пулеметчик,
выкинул из винтовки затвор, крикнул:
     - На убой ведешь? Не пойдем!..
     Петька, чувствуя, как холодеют его пальцы, а  тело  покрывается  липким
потом, выкрикнул рвущимся голосом:
     -  Братцы!..  За  что  кровь льете?.. За что идете на смерть и убиваете
таких же тружеников, как и вы?..
     Голоса смолкли. Петька сразу почувствовал, как вспотел у него  в  руках
винтовочный ремень.
     - Братцы!.. Давайте сложим оружие!..  У  каждого  из  вас  есть  родная
семья... Аль не жалко вам жен и детей? Думали вы об этом, что будет с  ними,
ежели вас перебьют?..
     Сотник  выдернул  из кобуры маузер, но Петька предупредил его движение,
вскинул  винтовку,  почти  не  целясь,  выстрелил в синий распахнутый кафтан
Кирюха закружился волчком и лег на землю, зажимая руками грудь.
     Петьку окружили, сзади ударили прикладом, смяли и повалили на землю. Но
пулеметчик  Манжуло,  растопыривая  руки,  нагнулся  над  ним, заорал дурным
голосом:
     - Стой!..   Не   убивать   парня!..  Стой  -  нехай  доскажет,  тогда
пристукаем!..
     Приподнял Петьку с земли, встряхнул:
     - Говори!
     У Петьки перед глазами плывет земля и клочковатое  взлохмаченное  небо.
Собрал в один комок всю волю, заговорил:
     - Убивайте!.. Один конец!..
     Сзади гаркнули:
     - Громче... ничего не слыхать!
     Петька вытер рукавом сбегающую с виска кровь, сказал, повышая голос:
     - Обдумайте толком. Махно доведет вас до Румынии  и  бросит!..  Ему  вы
нужны только сейчас!.. Кто хочет холопом  быть  -  уйдет  с  ним,  остальных
Красная Армия уничтожит. А если сейчас мы сдадимся, нам ничего не будет...
     В балке сыро. Тишина. Дышать всем трудно, словно не хватает воздуха...
     Ветер низко над землей стелет тучи. Тишина... тишина...
     Пулеметчик потер рукой лоб, спросил тихо:
     - Ну, как, хлопцы?..
     Потупленные головы. В стороне сотник Кирюха разодрал  на  простреленной
груди рубаху, в последний раз взбрыкнул ногами и затих, мелко подрагивая.
     - Кто сдаваться - отходи направо! Кто не  хочет  -  налево!  -  крикнул
Петька.
     Пулеметчик отчаянно махнул рукой  и  шагнул  направо,  за  ним  хлынули
торопливо и густо. Человек восемь остались на месте,  помялись,  помялись  и
подошли к остальным...
     Через пять  минут  к  совхозу  шли  тесной  валкой.  Впереди  Петька  и
пулеметчик  Манжуло.  У  Петьки  на  заржавленном  штыке  разорванная  белая
исподняя рубаха вместо флага.
     Из   ворот   совхоза   высыпали  кучей.  Винтовки  наизготове,  смотрят
недоверчиво.
     Не  доходя  шагов триста, сотня стала. Петька и Манжуло отделились, без
винтовок  двинулись  к  совхозу.  Навстречу  им двое совхозцев. На полдороге
сошлись.  Поговорили  немного.  Бородатый  совхозец  обнял  Петьку. Манжуло,
утирая усы, крест-накрест поцеловался с другим.
     Гул одобрения с той и с другой стороны. Сотня с лязгом сваливает в одну
кучу  винтовки,  и  по  одному,  по  два,  кучками идут в распахнутые ворота
совхоза.

Х

     Из  округа  приехал  в  совхоз  уполномоченный  ЧК.  Расспросил Петьку,
записал показания в книжку и, пожав ему обе руки, уехал.
     Часть махновцев влилась в красный  кавалерийский  полк,  преследовавший
Махно, остальные пошли в округ, в военкомат. Петька остался в совхозе.
     После  пережитого  так  хорошо  без движения лежать на койке. Как будто
утихает  режущая  боль  в  порожней  глазной  впадине.  Будто никто сроду не
волочил Петьку на аркане, не бил смертным боем... Недавнее прошлое как-то не
помнится, не хочет Петька его вспоминать.
     Но  когда  в  совхозном  клубе идет мимо треснувшего зеркала, мимоходом
увидит  свое  землистое,  изуродованное  лицо,- горечь сводит губы и труднее
становится дышать.
     Во вторник перед вечером в комнату к Петьке вошел  секретарь  совхозной
ячейки. Сел на койку рядом с Петькой, поджал длинные, в охотничьих  сапогах,
ноги, откашлялся:
     - Приходи через час в клуб на общее собрание,
     - Ладно, приду.
     Посидел секретарь и ушел. Через час Петька  в  клубе.  Слушает  доклады
председателя совхоза, агронома, заведующего кирпичным  заводом,  ветеринара.
Перед Петькой в отчетных цифрах проходит налаженная, размеренная, как  часы,
жизнь.
     Протокол. Выработка резолюций. Пожелания.
     В текущих делах слова попросил секретарь ячейки.
     - Товарищи, у нас в совхозе живет комсомолец Кремнев, Петр. Вы  знаете,
что ему мы обязаны тем, что сохранили совхоз от разгрома. Ячейка  предлагает
отправить  Кремнева  в  округ  на  излечение,  а  потом  зачислить  его   на
освободившееся место на нашем заводе. Давайте голоснем. Кто "за"?
     Единогласно. Воздержавшихся нет. Но Петька встал со скамьи, из порожней
глазной  впадины бежит у него на щеку торопливая мутная слеза. У Петьки губы
сводит.  Постоял,  оглядел  собрание  прижмуренным  глазом,  сказал,  трудно
ворочая непослушным языком:
     - Спасибо, но я не могу остаться у вас... Я рад бы работать  с  вами...
Но дело в том... дело вот в чем: у вас жизнь идет как по шнуру, а  там...  в
станице, откуда я... там жизнь хромает, насилу наладили  дело,  организовали
ячейку, и теперь, может быть, многих нет... махновцы порубили...  и  я  хочу
туда... там сильнее нуждаются в работниках...
     Все молчат. Все согласны. В клубе тишина.

XI

     Провожать  пошли  чуть  ли  не  всем совхозом. Пока попрощался Петька и
поднялся  на  гору  -  смерклось.  Над дорогой, над немым строем телеграфных
столбов расплескалась темнота...
     Ползет вдоль Дона, повыше лобастых насупленных  гор,  Гетманский  шлях.
Молча шагает Петька.
     В черной вязкой темени, в пустой тишине спящей  ночи  звонко  чеканятся
шаги. Похрустывает под ногами иней. Ямки,  вдавленные  лошадиными  копытами,
затянуты тоненькой пленкой льда. Лед хрупко  звенит,  проламываясь,  хлюпает
мерзнущая вода.
     Из-за кургана, караулящего  шлях,  выполз  багровый  от  натуги  месяц.
Неровные, косые  плывущие  тени  рассыпались  по  степи.  Шлях  засеребрился
глянцем, голубыми отсветами покрылся ледок.
     Молча  шагает  Петька,  раскрытым  ртом жадно хлебает воздух. Увядающая
придорожная полынь пахнет горечью, горьким потом...
     Без   конца   кучерявится  путь-дороженька,  но  Петька  твердо  шагает
навстречу  надвигающейся  ночи,  и  из  голубого  полога неба бледно-зеленым
светом мерцает ему пятиугольная звезда.


1925



   Михаил Шолохов.
   Родинка


OCR Гуцев В.Н.


I

     На  столе  гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость,
полевая  карта,  сводка,  уздечка  наборная с душком лошадиного пота, краюха
хлеба.  Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены,
спиной  плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона
сидит.  Карандаш  в  пальцах  его  иззябших,  недвижимых. Рядом с давнишними
плакатами,   распластанными   на  столе,-  анкета,  наполовину  заполненная.
Шершавый    лист    скупо    рассказывает:    Кошевой    Николай.   Командир
эскадрона.Землероб. Член РКСМ.
     Против графы "возраст" карандаш медленно выводит: 18 лет.
     Плечист  Николка,  не  по  летам выглядит. Старят его глаза в морщинках
лучистых  п  спина, по-стариковски сутулая,- мальчишка ведь, пацаненок, куга
зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел почти без
урона  ликвидировать  две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не
хуже любого старого командира!
     Стыдится  Николка  своих  восемнадцати годов. Всегда против ненавистной
графы  "возраст"  карандаш  ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают
досадным  румянцем.  Казак  Николкин  отец,  а по отцу и он - казак. Помнит,
будто  в  полусне,  когда  ему  было  лет пять-шесть, сажал его отец на коня
своего служивского.
     -  За  гриву  держись,  сынок!  -  кричал  он, а мать из дверей стряпки
улыбалась  Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки,
окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.
     Давно  это  было.  Пропал  в германскую войну Николкин отец, как в воду
канул.  Ни  слуху  о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал
любовь  к  лошадям,  неизмеримую  отвагу  и  родинку,  такую же, как у отца,
величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет
мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через
станицу  красным  полком  ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в
Дону  с  военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая
Николку по сутулой и черной от загара спине:
     - Ты того... того...  Ты  счастли...  счастливый!  Ну  да,  счастливый!
Родинка - это, говорят, счастье.
     Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:
     - Брешешь ты, чудак! Я  с  мальства  сирота,  в  работниках  всю  жизнь
гибнул, а он - счастье!..
     И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.

II

     Хата,  где  квартирует  Николка,  стоит на яру над Доном. Из окон видно
зеленое  расплескавшееся  Обдонье  и  вороненую  сталь воды. По ночам в бурю
волны  стучатся  под  яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке,
что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.
     Хотел  он  на  другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до
осени.  Утром  морозным  на  крыльцо  вышел  Николка,  хрупкую  тишину ломая
перезвоном  подкованных  сапог.  Спустился  в вишневый садик и лег на траву,
заплаканную,  седую  от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову
стоять  спокойно,  телок  мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки
вызванивают струи молока.
     Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:
     - Командир дома?
     Приподнялся на локтях Николка.
     - Вот он я! Ну, чего там еще?
     -  Нарочный  приехал  из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского
округа, совхоз Грушинский заняла...
     - Веди его сюда.
     Тянет  нарочный  к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора
упала  та  на передние ноги, потом - на бок, захрипела отрывисто и коротко и
издохла,  глядя  стекленеющими  глазами  на  цепную  собаку,  захлебнувшуюся
злобным  лаем.  Потому  издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло
три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.
     Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на
подмогу,  и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: "Учиться бы поехать
куда-нибудь,  а  тут  банда...  Военком  стыдит:  мол,  слова  правильно  не
напишешь,  а  еще эскадронный... Я-то при чем, что не успел приходскую школу
окончить?  Чудак  он...  А  тут  банда...  Опять  кровь, а я уж умерялся так
жить... Опостылело все..."
     Вышел  на  крыльцо,  заряжая  на  ходу  карабин, а мысли, как лошади по
утоптанному шляху, мчались: "В город бы уехать... Учиться б..."
     Мимо  издохшей  лошади  шел  в  конюшню,  глянул на черную ленту крови,
точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.


III

     По   кочковатому  летнику,  по  колеям,  ветрами  облизанным,  мышастый
придорожник  кучерявится,  лебеда  и пышатки густо и махровито лопушатся. По
летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами,
а  торный  шлях  улегся  бугром  у  столбов телеграфных. Бегут столбы в муть
осеннюю,  белесую,  через  лога  и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом
глянцевитым  ведет  атаман  банду  -  полсотни  казаков донских и кубанских,
властью  Советской недовольных. Трое суток, как набелившийся волк от овечьей
отары,  уходят  дорогами  и  целиною  бездорожно,  а за ним вназирку - отряд
Николки Кошевого.
     Отъявленный  народ  в  банде,  служивский,  бывалый,  а  все  же крепко
призадумывается  атаман:  на  стременах привстает, степь глазами излапывает,
версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.
     Так  и  уходят  по-волчьи,  а  за  ними эскадрон Николая Кошевого следы
топчет.
     Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным
звоном  серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом,
когда   у   ядреной   пшеницы-гарновки   ус   чернеет   на  колосе,  будто у
семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.
     Бородатые  станичники  на  суглинке,  по  песчаным  буграм, возле левад
засевают  клинышками  жито.  Сроду  не родится оно, издавна десятина не дает
больше  тридцати  мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы
девичьей;  потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе
казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак,
телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора
и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.
     По  тому  самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и
пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.
     Семь  лет  не  видал  атаман  родных  куреней.  Плен  германский, потом
Врангель,   в   солнце   расплавленный  Константинополь,  лагерь  в  колючей
проволоке,  турецкая  фелюга  со смолистым соленым крылом, камыши кубанские,
султанистые, и - банда.
     Вот   она,   атаманова   жизнь,  коли  назад  через  плечо  оглянуться.
Зачерствела  душа  у  него,  кан  летом в жарынь черствеют следы раздвоенных
бычачьих  копыт  возле  музги {М у з г а - озерко, болотце.}  степной.
Боль,  чудная  и  непонятная, точит
изнутри,  тошнотой  наливает  мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не
залить  лихоманку  никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому,
что  пахуче  и  сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем
жадной  черноземной  утробой,  и  смуглощекие жалмерки до хуторам и станицам
такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.


IV

     Зарею  стукнули  первые  заморозки.  Серебряной  проседью  брызнуло  на
разлапистые  листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич
тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.
     С  утра  прихворнул  Лукич:  покалывало в поясницу, от боли глухой ноги
сделались  чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая
несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок;
поглядел  кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь
сыпал  скороговоркой  дробное  и  деловитое  бормотание. Ноздрями, словно из
суглинка  вылепленными,  втянул  дед  вязкий  душок  водяной плесени и запах
перемолотого   жита,   прислушался,  как  нехорошо,  захлебываясь,  сосала и
облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.
     На  пчельнике  прилег  отдохнуть  Лукич.  Под  тулупом  спал  наискось,
распахнувши  рот,  в  углах  губ  бороду  слюнявил слюной, клейкой и теплой.
Сумерки  густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла
мельница...
     А  когда  проснулся  - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул
деду, шагавшему по пчельнику:
     - Иди сюда, дед!
     Глянул  Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные
года  таких  вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех
их огулом, не различая, крепко недолюбливал.
     - Живей ходи, старый хрен!
     Промеж  ульев  долбленых  двинулся  Лукич,  тихонько губами вылинявшими
беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.
     - Мы - красные, дедок... Ты нас не бойся,- миролюбиво просипел атаман.-
Мы за бандой гоняемся, от своих отбились... Може, видел вчера отряд тут про-
ходил?
     - Были какие-то.
     - Куда они пошли, дедушка?
     - А холера их ведает!
     - У тебя на мельнице никто из них не остался?
     - Нетути,- сказал Лукич коротко в повернулся спиной.
     - Погоди, старик.- Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах
пьяно   и,   крепко   дохнув  самогоном,  сказал:  -  Мы,  дед,  коммунистов
ликвидируем...  Так-то!..  А  кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся,
повод  роняя  из  рук.-  Твое  дело  зерна  на семьдесят коней приготовить и
молчать... Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?
     - Нетути,- сказал Лукич, поглядывая в сторону.
     - А в энтом амбаре что?
     - Хлам, стало быть, разный... Нетути зерна!
     - А ну, пойдем!
     Ухватил  старика  за  шиворот  и коленом потянул к амбару кособокому, в
землю вросшему. Двери распахнул. В закромах пшеница и чернобылый ячмень.
     - Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?
     -  Зерно,  кормилец... Отмол это... Год я его по зернушку собирал, а ты
конями потравить норовишь...
     -  По-твоему,  нехай  наши  кони  с  голоду  дохнут? Ты что же это - за
красных стоишь, смерть выпрашиваешь?
     - Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на
колени шмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя...
     - Говори: красные тебе любы?
     -  Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты
меня,- голосил старик, ноги атамановы обнимая.
     -  Божись,  что  ты  не за красных стоишь... Да ты не крестись, а землю
ешь!..
     Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слешами его подмачивает.
     - Ну, теперь верю. Вставай, старый!
     И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из
закромов  тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и
двор устилают золотистым зерном.

V

     Заря в тумане, в мокрети мглистой.
     Миновал  Лукич  часового  и  не  дорогой,  а стежкой лесной, одному ему
ведомой,  затрусил  к  хутору  через  буераки,  через лес, насторожившийся в
предутренней чуткой дреме.
     До  ветряка  дотюпал,  хотел  через прогон завернуть в улочку, но перед
глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.
     - Кто идет? -