в лицо матери плеснул.
     -  Неудобно  на  улице, мамаша... Вы укажите, куда лошадей поставить, и
чемодан мой снесите в комнату... Заезжай во двор, слышишь, кучер?

IV

     Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть
от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.
     - Надолго приехал, сынок?
     Сидит   Михаил  у  окна,  пальцами  бледными,  не  рабочими,  по  столу
постукивает.
     -   Я  командирован  из  Новочеркасска  со  специальным  поручением  от
войскового  атамана.  Пробуду,  очевидно... Мамаша! Сотрите молоко со стола,
что за неопрятность... Пробуду здесь месяца два.
     Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
     - Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
     - Здравствуй.
     Руку  протянул  Игнат,  хотел  обнять,  но  как-то разминулись и пальцы
сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
     Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
     - Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали...
     Брови нахмурил Михаил.
     - Я еще казачьей чести не продал.
     Помолчали нудно.
     - Как живете? - спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
     Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
     -  Дай  я  сыму, Миша, ты руки вымажешь.- На колени стал Пахомыч, сапог
осторожно стягивая, ответил: - Живем - хлеб жуем. Наша живуха известная. Что
у вас в городе новостишек?
     - А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
     Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
     - А через какую надобность их отражать?
     Улыбнулся Михаил криво:
     -  Ты  не  знаешь?  Большевики  казачества  нас  лишают и коммуну хотят
сделать, чтобы все было мирское - и земля и бабы...
     - Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
     - Какую вашу линию?
     -  Землю  у  панов  отымают  и  народу  дают,  вон  она  куда кривится,
линия-то...
     - Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
     - А ты за кого?
     Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь,
чертил на стекле бледные узоры.

V

     За  буераком,  за  верхушками  молодых  дубков,  курган  могильный  над
Гетманским шляхом раскорячился.
     На  кургане  обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через
голову   ее,  прозеленью  обросшую,  солнце  по  утрам  переваливает,  вверх
карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука - щенят,
лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами.
     Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими,
вымерял  четыре  десятины,  щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем
плугом лохматить.
     Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч
по  борозде  глянцевитой  ковыляет,  кнутом  помахивает да на сына любуется:
даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
     Загона три прошли  и  остановились.  Солнце  всходит.  С  кургана  баба
каменная, в землю вросшая, смотрит на  пахарей  глазами  незрячими,  а  сама
алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По  шляху  ветер  пыльцу
мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка - конный скачет.
     - Батя, никак, Михайло наш верхи бежит?
     - Кубыть, он...
     Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на
пахоте  спотыкается.  Поравнялся  -  дух  не  переведет.  Дышит,  как лошадь
запаленная.
     - Чью вы землю пашете?!
     - Нашевскую.
     - Да ведь это земля полковника Черноярова?
     Пахомыч высморкался и, подолом  рубахи  холщовой  вытирая  нос,  сказал
веско и медленно:
     - Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная...
     Белея, крикнул Михаил:
     -  Батя!  Знаю  я,  чье  это  дело!..  Гришка  с Игнатом до худого тебя
доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности.
     Пахомыч голову угнул норовисто:
     -  Наша  теперя  земля!..  Нету  таких  законов, чтоб иметь больше тыщи
десятин... Шабаш! Равноправенство...
    -  Ты не имеешь  права пахать чужую землю!..
     -  И  ему  права  не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он
позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?..
     - Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!..
     Пахомыч   повернулся  круто,  закричал,  багровея  и  судорожно  дергая
головой:
     - На свои кровные выучил... воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!..
     Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил:
     -  Я  тебя,  старая...-  шагнул  к  отцу, кулаки сжимая, во увидел, как
Гришка,  ухватив  железную  занозу,  бежит  через пахоту прыжками, и, голову
вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор.

VI

     У   Пахомыча   хата   саманная.  Частокол  вокруг  палисадника  ребрами
лошадиного скелета топорщится.
     С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел,
и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых.
     - Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной.
     - Зачем?
     - Мобилизация, говорят... Красногвардейцы заняли хутор Калинов.
     За  гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе
рыжей  половы  остался  позабытый  солнечный  луч,  ветер с восхода ворохнул
полову, и луч погас.
     Гришка  коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с
сынишкой   шестилетним  своим  возился.  Глянул  мимоходом  Гришка  в  глаза
братнины, от смеха сузившиеся, шепнул:
     - Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!..
     Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал:
     - Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь...
     - Куда вас лихоман понесет?..
     - На кудыкино поле.
     До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел
оттуда  затемно.  У  дверей  амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и
присел  на  каменный  порожек  обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело,
сердце  трепыхалось  скупыми  ударами,  а  в ушах плескался колкий и тягучий
звон.  Сидел,  поплевывая  в  блеклое  отражение  месяца, торчавшее в лужице
примерзшей,  и  больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не
оглянувшись, и едва ли вернется.
     Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно
и  четко  бил  перепел.  Ночь  раскрылатилась  над  степью  и молочной мутью
закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул.
    -  Ты спишь, Гриша?
     Из  амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал
шубу овчинную.
    -  Гриша, спишь, что ли?
    -  Нет.
     Старик  на  край  шубы  присел,  услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью
выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо:
    -  Поеду и я с вами... Служить... в большевики...
    -  Что ты, батя?.. А дома как же? Да и старый ты...
     -  Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет - так и в седле
могу...  А  дома  нехай  Михайло  правит...  Чужие  мы ему, и земля чужая...
Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать!
     Разноголосо   прогорланили  первые  петухи.  Над  Доном  за  изломистым
частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени.
     Вывел  Пахомыч  трех  лошадей,  напоил,  потники  заботливо  разгладил,
оседлал.  Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные
копыта сочно зацокали по солончаку.
     -  Надо  летником  ехать,  батя,  а  то  на  шляху могут перевстреть! -
вполголоса сказал Игнат.
     Небо  поблекло.  Росой медвяной и знобкой вспотела трава. Из-за Дона, с
песков лимонных, сыпучих, утро шагало.

VII

     На   защитном   кителе   полковника   Черноярова  звездочки  чернильным
карандашом  скромненько  вкраплены.  Щеки  мясистые  в синих жилках. В стены
паутинистые  хуторского  майдана  баритон дворянски-картавый тычется. Пальцы
розовато-пухлые, холеные, жестикулируют сдержанно и вполне прилично.
     А кругом потной круговиной сгрудились, жарко дышат махорочным перегаром
и  хлебом  пшеничным  окисшим.  Папахи  красноверхие, бороды цветастые. Рты,
распахнутые,  ловят  жадно, а баритон, картавящий, гаденький, из губ, дурной
болезнью обглоданных:
     -  Дог-огие  станичники!..  Вы  исстаг-и  были  опог-ой цаг-я-батюшки и
Г-одины.  Тепе-гь,  в  эту  великую  смутную  годину,  на  вас  смотг-ит вся
Г-оссия... Спасайте ее, пог-уганную большевиками!.. Спасайте свое имущество,
своих  жен  и  дочег-ей...  Пг-имег-ом  выполнения гг-ажданского долга может
послужить  ваш  хутог-янин хогунжий Михаил Кг-амсков: он пег-вый сообщил нам
пг-о  то,  что  отец его и два бг-ата ушли к большевикам. И он пег-вый - как
истинный сын тихого Дона - становится на его защиту!..

ПОСТАНОВИЛИ

     Казаков  нашего  хутора  Крамскова  Петра Пахомыча и сынов его Игната и
Григория  Крамсковых,  как  перешедших на сторону врагов Тихого Дона, лишить
казачьего  звания,  а  также  всех  земельных  паев  и  наделов, и по поимке
передать военнополевому суду Вешенского юрта.

VIII

     Около  прошлогоднего  стога  сена  отряд остановился кормить лошадей. У
хутора за гуменным пряслом стучал пулемет.
     Комиссар,  раненный  в  щеку  навылет,  на  жеребце,  белесом  от пота,
подскакал в тачанке, крикнул рвущимся и гундосым голосом:
     -  Гиблое  дело!.. Видать, нашлепают нам!..
     Жеребца  промеж  ушей  вытянул  плетюганом  и,  харкая и давясь черными
шмотьями крови, засипел командиру отряда на ухо:
     -  Не  пробьемся  к Дону - могем пропасть. Посекут нас казаки, мешанину
сработают... Скликай в атаку идтить!..
     Командир,    бывший   машинист   чугунолитейного   завода,   такой   же
медлительный,  как  первые  взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки
изо рта не вынимая:
     - По коням!..
     Отъехал комиссар сажени три, спросил, оборачи- ваясь:
     - Как думаешь, ликвидируют нас?..- и поскакал, не дожидаясь ответа.
     Из-под лошадиных копыт пули схватывали мучнистую пыльцу, шипели, буравя
сено;  одна  оторвала  у  тачанки  смолянистую щепу и на лету приласкалась к
пулеметчику.  Выронил  тот  из  рук  портянку,  в  дегте измазанную, присел,
по-птичьи  подогнувши  голову,  нахохлился,  да  так  и  помер - одна нога в
сапоге,  другая  разутая.  С железнодорожного полотна ветер волоком притащил
надтреснутый  гудок  паровоза.  С платформы в степь, к скирду, к куче людей,
затормошившихся, повернулось курносое раззявленное жерло, плюнуло, и, лязгая
звеньями,  снова  тронулся бронепоезд "Корнилов" э 8, а плевок угодил правее
скирда.  Со  скрежетом вывернул вязанку дегтярного дыма и спутанные арбузные
плети от прошлогоднего урожая.
     И  долго  еще  под  тяжестью  непомерной  плакали  ржавые рельсы, шпалы
кряхтели,  позванивая, а возле скирда в степи Пахомычева кобылица жеребая, с
ногами,  шрапнелью  перебитыми,  долго  пыталась  встать,  с  хрипом  голову
вскидывала,  на  ногах  подковы  полустертые  блестели.  Песчаник  жадно пил
розоватую пену и кровь.
     Болью колючей черствело сердце, шептал Пахомыч:
     - Матка племенная... Эх, не брал бы, кабы знатье!..
     -  Дуришь, батя!..- на скаку прокричал Игнат. - Беги на бричку садись -
видишь, в атаку лупим!..
     Вслед ему глянул старик равнодушно.
     Пулеметный  треск,  будто  холстинное  полотнище  в  клочья шматуют. На
патронных  ящиках  лежал  Пахомыч,  слюну  горько-приторную сплевывал. А над
землей,  разомлевшей  от  дождей  весенних,  от  солнца,  от ветров степных,
пахнущих  чабрецом и полынью, маревом дымчатым, струистым плыл сладкий запах
земляной ржавчины, щекотный душок трав прошлогодних, на корню подопревших.
     Подрагивала выщербленная голубая каемка леса над горизонтом,  и  сверху
сквозь золотистое полотнище пыли, разостланное над степью, жаворонок  вторил
пулеметам бисерной дробью. Григорий за патронами подскакал.
     - Не горюй, батя; Кобыла - дело наживное!..
     Губы Гришкины бурые порепались  от  жары,  веки  от  ночной  бессонницы
набухли.
     В обнимку взял два ящика и взвихрился, потный и улыбающийся.
     К  вечеру подошли к Дону. Нз лощины до сумерек садила батарея, по бугру
маячили  казачьи  разъезды. Ночью желтый настырный глаз прожектора шнырял по
зарослям  терна,  нащупывал коновязи, палатки, людей. Минуту цепко излапывал
их, поливая светом мертвенным, и гас.
     С  рассветом  -  с  бугра  густо,  цепь  за  цепью, как волны. Из терна
вихрастого  стрельба  пачками  с  прицелом,  с выдержкой. В полдень командир
отряда    о    подошву    сапога    излатанного   выбил   трубку,   взглядом
равнодушно-тяжелым обвел всех:
     -  Неустойка  выходит, товарищи!.. Плывите через реку, в десяти верстах
хутор Громов,- закончил устало: - Там - наши...
     Коня расседлывая, крикнул Гришка отцу:
     - Чего ж ты?!
     -   Глупство!..-строго  сказал  Пахомыч,  а  у  самого  челюсть  нижняя
запрыгала.- Плыви, Гриша!.. Коня разнуздай... А я того... стар уже...
     - Прощай, батя!..
     - С богом, сынок!..
     - Ну, иди, лысый! Да ну же, черт, спужался!..
     По пояс, по грудь, а вот уж одна голова Гришкина с бровями насупленными
да сторожкие уши коня над сизой водой.
     Загнал  Пахомыч  обойму сплющенным пальцем, на мушку ловил перебегавшие
фигурки  людей,  потом  выкинул  последнюю  дымную  гильзу  и руки волосатые
поднял:
    - Пропадаем, Игнат!..
     В  упор  в лошадиную морду выстрелил Игпат, сел, широко расставив ноги,
сплюнул  на сырую, волнами напелованную гальку и ворот рубахи защитной разо-
рвал до пояса.

IX

     За  завтраком  Михаил  усики  белобрысые  нафиксатуренные  самодовольно
накручивал.
     -  Теперь,  мамаша,  меня  произвели  в сотники за то, что большевизм в
корне пресекаю. Со мною очень не разбалуешься, чуть что - и к стенке!
    Мать вздохнула:
     - А как же, Миша, наши?.. На случай, может, придут они...
     -  Я, мамаша, как офицер и верный сын тихого Дона не должен ни с какими
родственными  связями  считаться.  Хоть  отец,  хоть брат родной - все равно
передам суду...
     -  Сыночек!..  Митенька!..  А  я-то  как  же?..  Всех  вас одной грудью
кормила, всех одинаково жалко!..
     - Без всяких жалостей!..- Глазами повел строго на сынишку Игнатова: - А
этого  щенка  возьмите  от  стола,  а то я ему, коммунячьему выродку, голову
отверну!..   Ишь   смотрит   каким   волчонком...  Вырастет,  гаденыш,  тоже
большевиком будет, как отец!..

Х

     На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет.
Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.
     Сажала  картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто.
Нагнется,  и  кровь  полыхнет  в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет.
Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами
ввалившимися шамшит беззвучно.
     За плетнем Игнатов сынишка в песке играет.
     - Бабуня!
     - Аюшки, внучек?
     - Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла.
     - Чего же она принесла, родимый?
     Встала  старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели
-  ногами к земле - лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а
ветерком вонь падальную наносит.
     Подошла.
     Шею  лошадиную  мертвые  руки человека обняли неотрывно, на левой повод
уздечки  замотан  накрепко,  назад  голова  запрокинута,  и  волосы на глаза
свисли.  Глядела,  не  моргая,  как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя
мертвый оскал зубов, и упала...
     Космами  седыми  мотая,  на  четвереньках в воду сползла, голову черную
охватила, мычала:
     - Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!..

ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА М 186

     За  самоотверженную  и  неустанную  работу по искоренению большевизма в
пределах   Верхне-Донского  Округа  сотник  Крамсков  Михаил  производится в
подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде.

                                Командующий   Северным фронтом:
                                Генерал-майор М. Иванов
                                Адъютант  (подпись неразборчива).

XI

     Дорога  обугленная.  Конвойные  верхами  и  их  двое.  Подошвы  в ранах
гнойных.  В  одном  белье,  покоробленном  от  крови. По хуторам, по улицам,
унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером - хутор
родной.  Дон  и  синеющая  грядуха меловых гор, словно скученная отара овец.
Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно:
     - Угадываешь, Игнат?.. Наша земля... с Гришей пахали...
     Сзади свист плети витой.
     - Без разгово-ров!..
     Молча,  головы  угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо
хаты  саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и
грудь потер там, где колом" больным и неловким, растопырилось сердце.
     - Батя! Вон мать на гумне...
     - Не видит!..
     Сзади:
     - Молчи, сволочуга!..
     Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца.
     - Здорово, Пахомыч!.. Никак, землю отвоевывать ходил?
     - Он отвоевал уж на кладбище сажень.
     -  Наука  будет  старому  кобелю!
     Палец  с  ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил,
судорожно переводя дух:
     - Н-но, растаку вашу... Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а
вам... памятку вложат. Не ваша правда!
     Боком  подошел  к  Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком,
зубы ощерив из рыжей бо- роды, ударил Пахомыча в голову.
     - Бей их!!! - крик сзади.
     С  звериным  сопением  сомкнулась  немая  человеческая  волна, папахами
красноверхими  перекипала,  сгрудилась  в  бешеной  возне. Под дробный топот
вязко  и  сочно  стряли  удары...  Но  с крыльца правления коршуном сорвался
Микишара,   клином   разбороздил   колыхавшуюся  толпу.  Вырвался  в  рубахе
изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
     -  Братцы!..  Фронтовики!.. Не допущай к убийству!..- шашку выдернул из
ножен,  над  головой  веером  развернул сверкающую сталь.- На фронт их нету,
так-перетак... А тут убивать могут?!
     - Бей Микишару!.. Большункам продался!..
     Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших,
от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
     Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось...

x x x

     - Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы
обязаны  их  г-асстг-елять,  но  как-никак, а это ваши отец и бг-ат... Может
быть,  вы  возьмете  на  себя  тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым
наказным атаманом?..
     -  Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю
и Всевеликому войску Донскому...
     С жестом трагическим:
     -  У  вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я
вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения
пг-естолу и г-одному наг-оду!..
     Троекратный чмок и пауза.
     -  Как  вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом
возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
     Долго  молчал  подъесаул  Крамсков  Михаил,  потом, головы не поднимая,
сказал глухо:
     -  Есть  надежные  ребята в конвойной команде. С ними можно отправить в
Новочеркасскую  тюрьму.  Не  проговорятся  ребята...  А  арестованные иногда
пытаются бежать...
     - Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте
пожать вашу г-уку!..

XII

     Сарай  для  военнопленных,  как  паучье гнездо паутиной, опутан колючей
проволокой.  По  ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с
улицы  сынишка  Игнатов  в  картузе  отцовском  и  старуха Пахомычева руками
окаменевшими  к  проволоке  тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот
кривит, а слез нет - все выплакала.
     Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
     - Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
     Губами пожевал, сухо закашлялся:
     -  По  нас  же  не  горюй,  старуха!..  Пожили...  Все там буд