от,  хрипло
матюкаясь, ухватил ее за волосы, ногою с силой ударил в живот. Грузно  упала
Анна на пол, раскрытым ртом ловила воздух, задыхалась от жгучего  удушья.  И
уже равнодушно ощущала тупую боль  побоев  и  словно  сквозь  редкую  пленку
тумана видела над собою багровое, перекошенное лицо мужа.
     - Вот, вот, на тебе!.. Не хочешь!.. Ага, шкуреха... Ты у меня запляшешь
на иные лады!.. Получай!.. Получай!..
     С каждым ударом, падавшим на неподвижное, согнутое на полу  тело  жены,
сильнее злобою закипал Александр, бил размеренней, старался попасть ногою  в
живот, грудь, в закрытое руками лицо. Бил до тех пор, пока не взмокла  потом
рубаха и устали ноги, потом надел папаху, сплюнул и вышел  во  двор,  крепко
хлопнув дверью.
     На улице, возле ворот,  постоял,  подумал  и  через  поваленные  плетни
соседского огорода побрел к Лушкесамогонщице.
     Анна пролежала на полу до  вечера.  Перед  сумерками  в  горницу  вошел
свекор, буркнул, трогая ее носком сапога:
     - Ну, вставай!.. Знаем и без этого, что  притворяться  горазда...  Чуть
тронул пальцем муж, она уж и  вытянулась!..  Побеги  в  Совет,  пожалуйся...
Вставай, что ли?.. Скотину-то кто за  тебя  убирать  станет?  Аль  работника
нанять прикажешь? - Пошел в кухню, шаркая ногами по земляному  полу.-  Жрать
она за четверых управляется, а работать... Эх, совесть-то у людей!..  Ты  ей
плюй в глаза - скажет: божья роса!..
     Оделся свекор, пошел убирать  скотину.  В  люльке  завозился,  заплакал
ребенок. Анна очнулась, привстала на  колени,  выплюнула  из  разбитого  рта
песок, смоченный слюной и кровью, сказала, трудно шевеля губами:
     - Головонька ты моя бедная...
     За Качаловкой на бугре, расписанном плешивыми крутовинами талого снега,
вечер встречал ночь. По рыхлым ноздреватым  сугробам  шли  в  поселок  зайцы
зоревать. В Качаловке реденькие желтенькие пятнышки огней. Ветер  стелет  по
улицам духовитую кизячную вонь.
     Пришел Александр домой перед ужином. Упал на кровать, прохрипел:
     - Анна!..  Са-по-ги...-  и  уснул,  храпя,  смачивая  подушку  клейкими
слюнями.
     Анна дождалась, пока угомонился свекор на  печке,  схватила  ребенка  и
выбежала во двор. Постояла, прислушиваясь к торопливому выстукиванию сердца.
Над Качаловкой шагала ночь. С крыш капало, курился сложенный в  кучи  навоз.
Снег под ногами сырой и  хлюпкий.  Прижимая  к  груди  ребенка,  спотыкаясь,
зашагала Анна по проулку к качаловскому пруду, синевшему грязной  голубизною
льда. Возле пруда несжатый камыш скрежещет под ветром и надменно кивает Анне
лохматыми головками.
     Подошла к проруби. Черную воду  затянуло  незастаревшим  ледком,  около
проруби сметенные в кучу осколки льда и примерзший бычий помет.
     Крепче прижимая к груди ребенка, глянула  Анна  в  черную  раззявленную
пасть воды, стала на колени, но вдруг - неожиданно и глухо под  пеленками  и
одеялом - заплакал ребенок. Стыд  горячей  волною  плеснудся  Анне  в  лицо.
Вскочила  и,  не  оглядываясь,  побежала  к  коллективу.  Вот  они,  тесаные
пожелтевшие за зиму ворота, знакомый родной гул пыхтящего в сарае динамо...
     Качаясь,  взбежала  по  крыльцу,  скрипнули  двери   коридора,   сердце
наперебой с ногами отстукивает шагиудары. Третья  дверь  налево.  Постучала.
Тишина. Постучала сильнее. Кто-то идет к двери. Отворил. Глянула  мутнеющими
глазами  Анна,  увидала   пожелтевшего,   худого   Арсения   и   обессиленно
прислонилась к косяку.
     Арсений на руках донес ее до кровати, распеленал и  положил  ребенка  в
осиротевшую за два месяца люльку, сбегал на кухню за  кипяченым  молоком  и,
целуя пухлые ножонки сына и мокрое от слез лицо Анны, говорил:
     - Я поэтому и не шел к тебе... Знал, что ты вернешься  в  коллектив,  и
вернешься скоро!..



   Михаил Шолохов.
   Алешкино сердце


OCR Гуцев В.Н.

     Два  лета  подряд  засуха  дочерна  вылизывала  мужицкие поля. Два лета
подряд  жестокий  восточный  ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые
космы  хлебов и сушил устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые,
колючие  мужицкие  слезы.  Следом  шагал  голод. Алешка представлял себе его
большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам,
хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет
Алешкино сердце.
     У  Алешки  большой,  обвислый  живот,  ноги  пухлые...  Тронет  пальцем
голубовато-багровую   икру,   сначала   образуется   белая   ямка,  а  потом
медленно-медленно  над ямкой волдыриками пухнет кожа, и то место, где тронул
пальцем, долго наливается землянистой кровью.
     Уши  Алешки,  нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а
кожа - как сохлая вишневая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся
пустыми  впадинами.  Алешке  четырнадцать  лет.  Не видит хлеба Алешка пятый
месяц. Алешка пухнет с голоду.
     Ранним  утром,  когда  цветущие сибирьки рассыпают у плетней медвяный и
приторный запах, когда пчелы нетрезво качаются на их желтых цветках, а утро,
сполоснутое росою, звенит прозрачной тишиной, Алешка, раскачиваясь от ветра,
добрел  до  канавы,  стоная,  долго  перелазил через нее и сел возле плетня,
припотевшего от росы. От радости сладко кружилась Алешкина голова, тосковало
под  ложечкой.  Потому  кружилась  радостно  голова,  что рядом с Алешкиными
голубыми и неподвижными ногами лежал еще теплый трупик жеребенка.
     На  сносях  была  соседская  кобыла.  Недоглядели хозяева, и на прогоне
пузатую  кобылу  пырнул  под  живот крутыми рогами хуторской бугай,- скинула
кобыла.  Тепленький, парной от крови, лежит у плетня жеребенок; рядом Алешка
сидит, упираясь в землю суставчатыми ладонями, и смеется, смеется.
     Попробовал Алешка всего поднять, не под силу. Вернулся домой, взял нож.
Пока  дошел  до  плетня,  а  на  том  месте,  где  жеребенок  лежал,  собаки
склубились,  дерутся  и тянут по пыльной земле розоватое мясо. Из Алешкиного
перекошенного  рта:  "А-а-а..."  Спотыкаясь,  размахивая  ножом,  побежал на
собак.  Собрал  в  кучу  все  до  последней  тоненькой  кишочки,  половинами
перетаскал домой.
     К  вечеру,  объевшись  волокнистого  мяса,  умерла Алешкина сестренка -
младшая, черноглазая.
     Мать   на   земляном  полу  долго  лежала  вниз  лицом,  потом  встала,
повернулась к Алешке, шевеля пепельными губами:
     - Бери за ноги...
     Взяли.  Алешка  - за ноги, мать - за курчавую головку, отнесли за сад в
канаву, слегка прикидали землей.
     На  другой  день  соседский  парнишка  повстречал  Алешку, ползущего по
проулку, сказал, ковыряя в носу и глядя в сторону:
     - Леш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..
     Алешка, прислонясь к воротам, молчал.
     - А Нюратку вашу из канавы тоже отрыли собаки и середку у ей выжрали...
     Алешка повернулся и пошел молча и не оглядываясь.
     Парнишка, чикиляя на одной ноге, кричал ему вслед:
     -  Маманька наша бает, какие без попа и не на кладбище закопанные, этих
черти будут в аду драть!.. Слышь, Лешка?

x x x

     Неделя  прошла.  У  Алешки  гноились  десны. По утрам, когда от тошного
голода грыз он смолистую кору караича, зубы во рту у него качались, плясали,
а горло тискали судороги.
     Мать, лежавшая третьи сутки не вставая, шелестела Алешке:
     - Леня... пошел бы... молочаю в саду надергал...
     Ноги  у Алешки - как былки, оглядел их подозрительно и лег на спину, от
боли, резавшей губы, длинно растягивал слова:
     - Я, маманька, не дойду... Меня ветер валяет...

     На этот же день Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая
соседка,  Макарчиха  по  прозвищу,  ушла  за  речку полоть огород, проводила
глазами  желтый  платок,  мелькавший  по  садам, и через окно влезла к ней в
хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные
щи,  пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала,- голова
в  печке,  а  ноги  на  скамье. К обеду вернулась Макарчиха - баба ядреная и
злая.   Увидела  Польку,  взвизгнула,  одной  рукой  вцепилась  в  спутанные
волосенки, а другой - зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове,
лицу, по гулкой иссохшей груди.
     Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с
крыльца  за  ноги.  Подол  Полькиной  юбчонки задрался выше головы, а волосы
мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.
     Сквозь  решетчатый  переплет  плетня  глядел,  не мор- гая, Алешка, как
Макарчиха  кинула  Польку  в  давниш-  ний  обвалившийся колодец и торопливо
прикинула землей.

x x x

     Ночью  в  саду  пахнет  земляной сыростью, крапивным цветом и дурманным
запахом  собачьей  бесилы.  Вдоль обветшалой огорожи лопухи караулят дорожку
бессменно.  Ночью  вышел  Алешка  в сад, долго глядел на Макарчихин двор, на
слюдяные  оконца, на лунные брызги, окропившие лохматую листву садов, и тихо
побрел  к воротам Макарчихиного двора. Под амбаром загремел цепью и забрехал
привязанный кобель.
     -   Цыц!..   Серко...   Серко...-   Стягивая   губы,  Алешка  посвистал
заискивающе, и кобель смолк.
     В  калитку  не  пошел  Алешка,  перелез через плетень и ощупью, ползком
добрался  до  погреба,  накрытого бурьяном и ветками. Прислушиваясь, звякнул
цепкой. Не заперт погреб. Крышку приподнял, ежась спустился по лестнице.
     Не  видал  Алешка, как из стряпки выскочила Макарчиха. Подбирая рубаху,
прыжками добежала до повозки, стоявшей посреди двора, выдернула шкворень и -
к  погребу.  Свесила вниз распатлаченную голову, а Алешка закрыл помутневшие
глаза и, прислушиваясь к ударам тарахтящего сердца, не передыхая пил из кув-
шина молоко.
     - Ах ты, хвитинов в твою дыхало? Ты что же это делаешь, сукин сын?..
     Разом  отяжелевший кувшин скользнул из захолодавших Алешкиных пальцев и
разлетелся вдребезги, стукнувшись о край лестницы.
     Комом упала Макарчиха в погреб...

x x x

     Легко подняла Алешку за плечи, молча, с плотно сжатыми губами, вышла на
проулок, прошла под плетнем до речки и бросила вялое тело на ил, около воды.
     На  другой  день  -  праздник троица. У Макарчихи пол усыпан чабрецом и
богородицыной  травкой.  С  утра выдоила корову, прогнала ее в табун, шальку
достала  праздничную,  цветастую,  в разводах, покрылась и пошла к Алешкиной
матери.  Двери  в  сенцы  распахнуты,  из  неметеной горницы духом падальным
несет. Вошла. Алешкина мать на кровати лежит, ноги поджала, и рукою от света
прикрыты глаза. На закоптелый образ перекрестилась Макарчиха истово.
     - Здорово живешь, Анисимовна!
     Тишина.  У  Анисимовны  рот  раззявлен криво, мухи пятнают щеки и глухо
жужжат во рту. Макарчиха шагнула к кровати.

     -  Долго  пануешь, милая... А я, признаться, зашла узнать, не будешь ли
ты  продавать  свою хату? Сама знаешь - девка у меня на выданье, хотела зятя
принять... Да ты спишь, что ли?
     Тронула  руку  -  и  обожглась  колючим  холодком.  Ахнула, кинулась от
мертвой  бежать,  а  в  дверях  Алешка  стоит - белей мела. За косяк дверной
цепляется, в крови весь, в иле речном.
     - А я живой, тетя... не убивай меня... я не буду!

x x x

     Перед  сумерками  через  улицы, увешанные кудрявыми коврами пыли, через
площадь,  мимо  отерханной  церковной ограды, тенью шел Алешка. Возле школы,
под нахмуренными акациями, повстречал попа. Шел из церкви тот, сгорбатившись
нес в мешке пироги и солонину. Алешка, кривя губы, прохрипел:
     - Христа ради...
     - Бог подаст!..- И зашагал мимо, сутулясь, путаясь в полах подрясника.
     Возле  речки  в кирпичных сараях и амбарах - хлеб. Во дворе дом, жестью
крытый.  Заготовительная  контора  Донпродкома  э  32.  Под  навесом сарая -
полевая  кухня,  две патронные двуколки, а у амбаров - шаги и нечищеные жала
штыков. Охрана.
     Выждал  Алешка,  пока  повернется  спиною  часовой,  и юркнул под амбар
(доглядел  еще  поутру,  что  из  щелей  струею желтой сочится хлеб). Брал в
пригоршню жесткое зерно, жевал жадно. Опамятовался от голоса сзади:
     - Это кто тут?
     - Я...
     - Кто ты?
     - Алешка...
     - Ну, вылазь!..
     Поднялся  на ноги Алешка, глаза зажмурил, ждал удара, ладонями закрывая
лицо. Стояли долго... Потом голос добродушно буркнул:
     - Пойдем ко мне, Алешка! У меня есть пшеница пареная.
     Успел  доглядеть  Алешка на горбатом носу очкя тусклые и улыбку, совсем
не  сердитую.  Очкастый  зашагал,  отмеряя  длинными ногами, как ходулями, а
Алешка  за  ним  поспешил, спотыкаясь и падая на руки. В заготконторе вторая
дверь по коридору направо с надписью:
     "Помещается политком Синицын!"
     Вошли.  Очкастый зажег жирник, сел на табурет, широко разбросав ноги, а
Алешке  под  нос  потихонечку сунул горшок с пареной пшеницей и в полбутылке
подсолнечное  масло.  Глядел,  как  двигались  Алешкины скулы и на щеках его
вспухали  и  бегали  желваки.  Потом  встал  и  взял горшок. Алешка уцепился
бородавчатыми пальцами за края. Всхлипнул, тряся головой.
     - Жалко тебе, жадюга?!
     - Не жалко, дурья твоя голова, а облопаешься, издохнешь!

x x x

     На другой день во двор заготконторы с рассветом пришел Алешка. Сидел на
поломанных  порожках, ляская зубами, и до восхода солнца ждал, пока скрипнет
дверь  с  надписью  "Помещается  политком  Синицын!"  и  на пороге покажется
очкастый.
     Солнце перевалило через кирпичные сараи, когда встал очкастый. Вышел он
на крыльцо и носом закрутил.
     - От тебя воняет, Алешка?
     - Я исть хочу...- буркнул Алешка и глянул на очки снизу вверх.
     - Сейчас мы сварим каши, но... от тебя, Алеша Попович, все-таки воняет.
     Алешка сказал просто и деловито:
     - Меня Макарчиха убивала, а теперь жарко, и в голове черви завелись...
     Очкастый побледнел и переспросил:
     - У тебя черви?
     - В голове!.. Грызут дюже...
     Алешка  снял  с  головы  перепревший  от  крови пук конопли, а очкастый
заглянул  в  круглую  гноящуюся  рану  на  Алешкиной  голове. Увидел, как из
сукровицы  острые  головки  кажут  белые  черви,  и  застонал, через крыльцо
перегнувшись.
     Алешка осмелел и сказал;
     -  Ты  вот  чего...  ты  мне их повыковыряй палочкой, а в дыру керосину
налей... Подохнут черви с керосину-то?
     Очкастый  заостренной палочкой выковыривал из раны склизких червяков, а
Алешка  скулил  и  перебирал  ногами.  С  этих пор и установилась промеж них
дружба.  Каждый день приползал в заготконтору Алешка, жрал толокно из чашки,
хлебал  масло,  ел  много  и  жадно  и  всегда  беспокойно  ощущал  на  себе
пытливо-ласковый взгляд.

x x x

     За прогоном, за зеленой стеной шуршащих будыльев кукурузы отцвело жито.
Колос вспух и налился ядреным молочным зерном. Каждый день мимо хлебов гонял
Алешка  в  степь  пасти  заготконторских  лошадей.  Не треножа, пускал их по
полынистым  отножинам, по ковылю, седому и вихрастому, а сам заходил в хлеб.
Рослые   стебли   жита  радушно  жались,  давали  место,  и  Алешка  ложился
осторожненько,  стараясь  не  толочь хлеб. Лежа на спине, растирал в ладонях
колос  и ел до тошноты зерно, мягкое и пахучее, налитое незатвердевшим белым
молоком.
     Как-то  пригнал Алешка лошадей в степь. Долго бочился, захаживал вокруг
норовистой  и  брыкучей кобыленки, хотел репьи выбрать из гривы и счистить с
кожи  присохшую коросту. Щерила почернелые зубы кобыла, норовила куснуть или
накинуть задом. Алеша изловчился-таки - цап ее за хвост, а тут сзади голос:
     -  Эй, Алешка!.. Будя тебе лодырничать. Наймайся ко мне в помочь?! Буду
держать за харч, ну, обувку там какую справлю.
     Выпустил  Алешка  кобылий  хвост, оглянулся. Стоит неподалеку хуторской
богатей Иван Алексеев, смотрит на Алешку улыбчиво.
     -   Пойдешь  в  работники,  сказывай?  Харч  у  меня,  как  полагается,
настоященский... Молочишко есть и все такое прочее...
     Не подумал Алешка, обрадовался работе и хлебу, иапрямки брякнул:
     - Пойду, Иван Алексеев.
     -  Ну,  являйся  с пожитками к вечеру! - И пошел Иван Алексеев, мелькая
слинявшей рубахой по кукурузе.
     Голому  одеться  -  только  подпоясаться. Ни роду у Алешки, ни племени.
Именья  -  одни  каменья,  а хату и подворье еще до смерти мать пораспродала
соседям: хату - за девять пригоршней муки, базы - за пшено, леваду Макарчиха
купила  за  корчажку  молока.  Только  и добра у Алешки - зипун отцовский да
материны  валенки  приношенные.  Табун  пришел  с  попаса,  а Алешка к Ивану
Алексееву  во  двор. Возле стряпки расстелила хозяйка рядно, сели семейно на
земле,  вечеряют.  В  ноздри  Алешке  так  и ширнуло духом вареной баранины.
Проглотил  слюну,  стал  около,  картузишко  комкая,  а  в  мыслях: "Хучь бы
посадила  вечерять  хозяйка..."  Не тут-то было. Рвет и мечет баба, чугунами
гремит:
     - Ишо дармоеда привел! Он слопает больше, чем наработает. Провожай его,
Алексеевич, с богом! Не нужен по теперешним временам!
     -  Молчи,  баба!  Есть  две  отвертки - знай посапливай! - Это сам Иван
Алексеев, бороду рукавом вытирая.
     На том разговор и кончился.
     Не  впервой Алешке работать. В отца пошел - въедливый на работу, с семи
лет погонычем был, хвосты быкам накручивал.
     Дня  три  пожил  - освоился, на мельницу с хозяйской снохой съездил, на
покосе  сено  копнил. Ночевать устроился под навесом сарая. В первую же ночь
пришел под навес хозяин, сказал, вонюче отрыгивая луком:
     -  Ежели  ты,  сучье  вымя,  затеешься тут курить, го- лову саморучно с
вязов сверну! Чтоб ни-ни!
    -  Я, дяденька, не займаюсь.
    -  Ну, гляди!..
     Ушел,  а  Алешке  не спится. И на вторую ночь - тоже. От работы полевой
гудут ноги и pуки, в спине кол болячкой растопырился и сон нейдет. На третий
день - спозаранку - прибежал в контору. Очкастый умывался на крыльце, кряхтя
и фыркая.
     - Ты где запропал, Алексей?
     - В работники нанялся.
     - К кому?
     - К Ивану Алексееву, на краю живет.
     - Ну, браток, надбеги вечерком. Потолкуем насчет этого.
     Вечером  напоил  Алешка  скотину,  пришел  в контору. Очкастый в книгах
копается.
     - Ты грамоте знаешь, Алексей?
     - В приходском учился. Себя расписываю.
     - Пойдем со мною!
     Пошли  по  коридору.  В  конце  на  дверях  мелом написано - раскумекал
Алешка:  "Клуб  РКСМ".  Чудно  и  непонятно. Вошел очкастый, Алешка, робея,-
следом.  В комнатушке портреты, флаг красный, слинявший, и ребята кое-какие,
знакомые.  Книжку читают вслух, покосились на скрип двери и опять слегли над
столом,  слушают.  Прислушался  и  Алешка. Читали о том, как должны нанимать
хозяева работников, и еще про многое разное читали. Пришел Алешка из клуба в
полночь.   Долго  ворочался  на  рваной  дерюжке.  До  самой  зари  настырно
заглядывал ему в глаза кособокий месяц.

x x x

     Говорил Алешке Иван Алексеев:
     -  Ты  смотри  у  меня, сукин сын, чтоб работа горела у тебя в руках!..
Чуть замечу, что раззяву ловишь,в один момент сгоню со двора!.. Иди, издыхай
на улице!..
     Алешка  и  на  покос, и на молотьбу, и скотину убирает, а Иван Алексеев
руки за махровитый кушачок засунет, знай похаживает с ухмылочкой по двору.
     Подозвал его сосед как-то в праздник:
     - Здорово живешь, Иван Алексеев!
     - Слава богу.
     - Совесть-то всю растерял?
     - Что такое?
     -  А  то,  что  не  дело  ты  строишь...  Лешка  у  тебя ровно лошадюка
ворочает... Надорвешь парнишку. Греха на душу возьмешь!..
     -  Смотрел  бы  ты,  сосед,  за своим добром, на чужой баз глаза нечего
пучить,  а  в  обчем,  убирайся  под  разэтакую мать!.. - Повернулся к соседу
спиною,  зашагал  степенно  и  враскачку,  а за угол сарая завернул - бороду
зажал  промеж  зубов  ядреных  и желтых, выругался матерно и злобу глухую на
соседа до поры до времени припрятал на самое донышко своего нутра.
     С  той  поры  мстил  безлошадному  бедняку соседу: загонял коровенку со
своего  жнивья,  держал  ее  привязанной  и  некормленой по двое суток, а на
Алешку еще больше работы навалил и за ка