менился. Возмужал  немного,  окреп.  Подумать!  С
семнадцатого года не видались, и вот... Ведь ты тогда был еще мальчиком!..
     С противоположной скамьи за ними с интересом наблюдала молодая женщина.
Моряк был чрезвычайно оживлен, суетлив,  как  будто  чем-то  слегка  смущен.
Сквозь   шумную   радость,   выражаемую   им,   проскальзывали   деланность,
неестественность. Ушаков был холодно сдержан, словно чем-то встревожен.
     - Угадываю... Тот же  подбородок,  те  же  глаза.  Ты  положительно  не
изменился. Разительное сходство с отцом. Я еще тогда говорил, что ты на отца
похож. Боже мой, сколько лет мы не виделись... Восемь лет...
     - Да, давненько...
     - Что же я тебя не отрекомендовал? Мой двоюродный брат Игнат Ушаков,  а
это,- моряк театрально-шумливым жестом указал на сидевшую против них молодую
женщину,- мое семейство. Прошу любить.
     Подхватив девочку на руки, он раскатисто  засмеялся.  Женщина,  подавая
Ушакову руку и  смущенно  улыбаясь,  укоризненно  проговорила,  обращаясь  к
моряку:
     - Ну, зачем вы вводите в заблуждение г..
     Ушаков, не обращая внимания на ее слова, пожал узкую  холодную  руку  и
снова повернулся к брату.
     - Откуда ты и куда?
     -  Выражаясь языком моря, снялся с якоря и держу курс на Москву. Но обо
мне  после.  Как  и  что  ты? Где служишь? Как живешь? Дядя с тетей здоровы?
Дядя, очевидно, все по-старому, с пчелами водится?
     -  Спасибо! Здоровы. Отец пчеловодствует. Я работаю в окружном комитете
комсомола, в своем округе. Сейчас взял отпуск, еду иа недельку в Москву.
     - Понемногу лезешь в гору. Молодчина, Игната! Давно ты в комсомоле?
     - С двадцатого года.
     - Очевидно, и член партии?
     - Кандидат.
     - Те-а-ак...
     Ушаков  достал  папиросы  и,  поглядывая  на  девочку,   которую   мать
укладывала спать, предложил:
     - Пойдем на площадку, покурим.
     -  Пойдем,  брат, пойдем. Ах, как я рад, что мы встретились! Я сам себе
не верю, честное слово- моряк шумно захохотал и дружески похлопал Ушакова по
плечу.  Тот  поморщился  и пошел к выходу. На площадке закурили. Сделав одну
затяжку, Ушаков спросил, не глядя на брата:
     - Ты служил в контрразведке у белых?
     Моряк деланно захохотал и обнял Ушакова за плечи.
     - Что это? Допрос?
     - Ответь, я спрашиваю.
     - Изволь... Служил.
     - Сейчас ты под своей фамилией живешь?
     - Нет!
     Помолчали.
     - Где ты сейчас служишь? Во флоте?
     - Видишь ли... Я служил в торговом флоте, работал в порту. Так сказать,
сухопутный моряк. По некоторым причинам пришлось уехать с юга. Но почему  ты
об этом спрашиваешь?
     - Потому, что тебя разыскивает ГПУ.
     - Вот как?!
     - Да, брат, так.
     - Что же они ищут по пустому следу? Ведь я не был на родине восемь лет.
     - Просто справлялись, не был ли ты за эти года дома. Спрашивали об этом
у  меня.  Я  не знал, что ты служил в контрразведке. Одно время у нас ходили
такие  слухи,  что  ты  был  убит  в  бою  под Великокняжеской. Это в начале
восемнадцатого  года,  когда  ты  ушел  с  Добровольческой  армией. Тебя все
считали   покойником  до  тех  пор,  пока  ГПУ  не  открыло,  что  ты  герой
контрразведки, так сказать, искоренитель крамолы.
     Ушаков  едко  улыбнулся  и  посмотрел  на  брата в упор. Тот, попыхивая
дымком папиросы, смотрел в окно.
     Узкие черные глаза смотрели строго, а по-казенному сжатые губы  чему-то
чуть приметно улыбались.
     -  Скажи,  каким ты образом попал в контрразведку? Что тебя понудило? Я
слышал,  что  ты  в  слободе Макеевке перевешал чуть ли не двадцать человек,
заподозренных в сношениях с большевиками. Правда это?
     Побарабанив по стеклу пальцами,  осторожно,  словно  ощупью  подыскивая
нужные слова, моряк заговорил:
     -  Если  хочешь,  выслушай...  К концу семнадцатого года у меня не было
никаких  политических  взглядов и убеждений. Я был таким, какими были тысячи
полуинтеллигентных людей: не нравились мне большевики, не нравились и белые.
С   германского   фронта   я   попал   с  эшелоном  солдат  своей  дивизии в
Ростов-на-Дону,  оттуда  поехал  к  товарищу  в Новочеркасск и там вступил в
Добровольческую  армию.  Это  получилось как-то против моей воли. Просто был
патриотический  подъем, и я под влиянием этого подъема пошел с Корниловым...
Под Великокняжеской я был ранен, попал в тыл, отлеживался в госпитале. Когда
я  выздоровел, мне предложили работать в контрразведке. Но это неправда, это
ложь,  что  я  активно  боролся с большевиками. Я был пешкой... Мною двигали
силы  сверху...  И неправда также, что я в Макеевке вешал мужиков. Вешали их
казаки,  а  я  никакой  роли  в  этом  не играл... Ну, дальше совсем обычная
история:  в  конце  концов  я  изверился  в  правоте дела защитников единой,
неделимой. Я увидел всю грязь и решил порвать с прошлым. Когда белые уходили
из  Крыма,  я остался. Я не мог открыть свою фамилию, иначе меня расстреляли
бы...  Поэтому  я  скрыл  свое прошлое; в то горячее время это было нетрудно
сделать.  После  этого  я  стал  работать  в  порту, где встретился с милой,
славной  девушкой,  на которой и женился. Как видишь, сейчас у меня ребенок,
я  счастлив,  живу  трудовой  жизнью  и,  хотя я беспартийный, но всей душой
сочувствую вашим идеям...
     Моряк блеснул на Ушакова налитым слезою глазом и продолжал:
     - Прошлое меня тяготит... Я надеюсь, ты мне веришь? Я навсегда покончил
со  своим  прошлым  и честным трудом стараюсь искупить свою вину... Я думаю,
что ты окажешь мне братскую услугу и не станешь об этом больше вспоминать.
     - Ты ошибаешься,- сказал Ушаков и  нервно  мотнул  головой,-  я  должен
заявить о тебе.
     - Словом, ты хочешь меня предать?
     - Не говори громких фраз. Я должен сделать то, что на моем месте сделал
бы любой честный человек.
     - У меня жена и ребенок...
     - Это не имеет отношения к твоей прошлой деятельности.
     - Игната! Помнишь, как мы росли вместе? Я был старше тебя, и твоя  мама
поручала мне следить за тобой... Помнишь, как мы.  бывало,  бегали  в  степь
разорять гнезда скворцов? Ты был такой сердечный, мягкотелый, плакал,  когда
я доставал птенчиков... Теперь  не  то.  Я  вижу,  у  тебя  хватит  смелости
разорить человеческое гнездо и оставить моего ребенка сиротой.  Ну,  что  ж?
Ладно... На  следующей  станции  можешь  заявить  в  ГПУ,-  Он  замолчал  на
несколько секунд, а потом снова начал: - Но ведь ты понимаешь... о,  боже!..
Ведь у меня ребенок... Ведь он умрет с голоду, если меня...
    Моряк закрыл лицо ладонью и задрожал.
     Ушаков,  чувствуя  приступ  непрошеной  жалости и слез, быстро прошел в
вагон и сел у окна. "Так ли я поступаю? Быть может, он правда изменился?.."
     Он искоса взглянул на разметавшуюся во сне девочку.
     "Вот  он,  живой  упрек, будет. О, черт, как все эта гнусно!.. Умолчать
разве?"
     Через  минуту  в  купе  вошел  брат.  Не  взглянув  на Ушакова, он стал
собирать  вещи, потом нагнулся над спящей девочкой и тихонько погладил ее по
головке.  Ушаков  отвернулся.  Моряк,  обратившись  к  нему  спиной, совал в
карманы своего белого кителя какие-то бумаги.
    -  Выйди ко мне на минутку.
     Ушаков  крупными  шагами вышел, почти выбежал, на площадку. Брат шел за
ним   следом.  Остановились  возле  окна,  у  которого  десять  минут  назад
происходил рааговор.
     - Вот что, Владимир... Я решил умолчать...
     - Спасибо...
     - Надеюсь, этим исчерпан наш разговор?
     - Спасибо, Игнаша!.. Я знал, что ты не станешь Иудой. Спасибо. Ведь  ты
знаешь, что без меня семья пропала бы с голоду. Я один: кроме вашей семьи, у
меня нет родни, у жены - тоже. Кто ей дал бы кусок...
     - Довольно об этом. Иди в вагон, сейчас будет станция.
     - Ты иди, а я зайду в уборную и умоюсь.  Мне  стыдно  сознаться,  но  я
разрыдался, как мальчишка, после нашего разговора.  У  меня  рожа  припухла.
Жене об этом ни слова.
     - Ну, что ты!
     Ушаков, не спеша, прошел в свое купе и, прислонившись лбом  к  оконному
стеклу, стал смотреть  на  кирпичные  корпуса  станционных  построек.  Поезд
остановился на несколько минут, потом снова затараторили колеса,  постепенно
учащая бег. Проснувшаяся девочка разбудила  мать.  Та  присела  на  лавке  и
спросила Ушакова:
     - А где же ваш брат?
     - Володя хотел умыться. У него что-то голова разболелась.
     Прошло минут десять. Владимира не  было.  Ушаков  пошел  посмотреть.  В
уборной было пусто, на площадке тоже никого не было. Недоумевая, он вернулся
в купе.
     - Вы ничего не поручали мужу купить? Уж не остался ли он на станции?
     - Какому мужу?
     - То есть как какому?
     - Про кого вы говорите?
     - Странно, право, я говорю про Владимира, брата.
     Женщина   сначала   недоверчиво   глядела   Ушакова,   потом   искренне
рассмеялась.
     -  Уж  не считаете ли вы меня всерьез женай вашего брата? - сквозь смех
выговорила она.
     - Что вы этим хотите сказать?..
     Женщина, улыбаясь, пожала плечами.
     -  Неужели  вы не поняли, что это шутка со стороны вашего брата? Притом
шутка неумная. Что вы так на меня смотрите?
     - Но... но ведь ваша девочка называла... называла его папой?..
     - Ну, и что же? Ваш брат, как только сел в  вагон,  начал  ее  баловать
сладостями, шалить с ней, а вы знаете, как дети привязчивы.  Она,  очевидно,
нашла, что ваш брат похож на ее отца, и стала называть его папой. Я вместе с
ним много смеялась над этим.
     - Но позвольте... Он мне говорил серьезно.
     Женщина снова посмотрела на Ушакова.
     - А, вот как? Разве он вам не объяснил, что это просто шутка?  Мой  муж
служит в Москве, и я еду к нему.
     Она  отвернулась,  считая  разговор  оконченным,  а  Ушаков  растерянно
потоптался на одном месте и  снова  прошел  в  уборную.  На  полочке,  возле
умывальника, он увидел клочок исписанной бумаги. Машинально взял его в  руки
и прочел четко набросанные чернильным карандашом строки:
     "Спасибо,  Игнат,  за  твою  доброту.  Ты  остался  тем  же   сердечным
мальчиком, каким был в дни нашего детства, но, несмотря на  это,  я  все  же
считаю за лучшее благоразумно ретироваться,  пока  не  обнаружился  обман  с
"семьей". О "жене" не  беспокойся,  у  нее  есть  подлинный  муж  в  Москве,
какой-то помбух; он обеспечит ее будущность. Спасибо еще  раз.  Может  быть,
встретимся когда-либо...
     Извини, что я устроил эту мелодраму. Я травленый волк  и  знаю,  что  в
наше время не только двоюродному брату, но и отцу родному доверяться нельзя.
Прими и пр.".
     Ушаков залпом прочитал оставленную записку и боком вышел из уборной.
     Через полчаса поезд остановился на станции.  Ушаков,  морщась,  как  от
сильнейшей зубной боли, выбежал из вагона и, увидев малиновую фуражку агента
ТОГПУ, направился к нему.

1927



   Михаил Шолохов.
   Обида


OCR Гуцев В.Н.

     По степи,  приминая  низкорослый,  нерадостный  хлеб,  плыл  с  востока
горячий суховей. Небо мертвенно чернело, горели травы,  по  шляхам  поземкой
текла седая пыль, трескалась выжженная солнцем  земляная  кора,  и  трещины,
обугленные  и  глубокие,  как  на  губах  умирающего  от   жажды   человека,
кровоточили глубинными солеными запахами земли.
     Железными копытами прошелся по хлебам шагавший с Черноморья неурожай.
     В хуторе Дубровинском жили люди до  нови.  Ждали,  томились,  глядя  на
застекленную  синь  неба,  на  иглистое  солнце,  похожее  на  усатый  колос
пшеницы-гирьки в колючем ободе усиков-лучей.
     Надежда выгорела вместе с хлебом.
     В августе начали обдирать кору  с  караичей  и  дубов,  мололи  и  ели,
примешивая на лоток дубового теста пригоршню просяной муки.
     Перед покровом Степан,  падая  от  истощения,  пригнал  быков  на  свой
участок земли, запряг их в плуг,  в  муке  скаля  зубы,  кусая  синюю  кайму
зачерствелых губ, молча взялся за чапиги[1].
     Четыре десятины пахал неделю. Кривые  и  страшные  выложились  борозды,
мелкие, с коричневыми шмотками огрехов, словно не лемехи резали  затравевшую
пашню, а чьи-то скрюченные, слабые пальцы...
     Оттого Степан шел с  поклоном  к  вероломной  земле,  что  была,  кроме
старухи, семья - восемь ртов, оставшихся  от  сына,  убитого  в  гражданскую
войну, а работников - сам с пятью  десятками  лет,  повиснувших  на  сутулой
спине. Отпахался - продал вторую пару быков. Не продал,  а  подарил  доброму
человеку за сорок пудов сорного хлеба.
     И вот тут-то  вскоре  после  покрова  объявил  председатель  хуторского
Совета:
     - Семенную ссуду выдадут. Заосеняет, подойдет с центра бумага  -  и  на
станцию. Кто не пахал - паши! Хучь зубами грызи, а подымай землю.
     - Обман. Не дадут...- сопели казаки.
     - Предписание есть. Все, как следовает, без хитростев.
     - С нас тянут, а давать...- томился в тоске и радости Степан.
     И верил и не верил.
     Сошла осень. Засыпало хутор  снегом.  На  обезлюдевших  огородах  легли
заячьи стежки.
     - Что же, cеменов дадут?..- надоедал Степан председателю.
     Тот озлобленно махал рукой:
     - Не вяжись, Степан Прокофич! Нету покеда распоряженья.
     -   И  не  будет!  Не  жди!..  Надо  было  народ  от  смерти  отвесть -
обнадежили...  Кинули, как собаке мосол. И люто тряс мослоковатыми кулаками:
- Пропади они, сссу-у-укины сыны!.. Хлеб в городах жрут, мать ихня...
     - Не выражайся, Прокофич. Пришкребу за слова!
     - Эх!..- махал Степан рукой и, не договаривая, уносил из Совета большое
свое костистое тело. Был он похож на перехворавшего быка: из-под излатанного
чекменя перли наружу крупные костяки лопаток, на длинных,  высохших  голенях
болтались изорванные, с лампасами шаровары. Зеленая проседь запорошила рыжую
его бороду, глядел голодным, задичалым взглядом в сторону, стыдился за  свое
непомерно крупное, высохшее в палку тело. Приходил домой, падал на лавку.
     - Скотину убери. Лег, сурчина! - липла жена.
     - Варька намечет.
     - Ей на баз не в чем выйтить.
     - Нехай мои валенки обувает.
     Подросток Варька стягивала с деда валенки и шла убирать скотину,  а  он
лежал, косо расставив длинные босые ступни,  часто  дергал  веками  закрытых
глаз, вздыхал, кряхтел, думал тягучее и безрадостное. А за обедом садился  в
передний угол, высился над  столом  ребристой  громадиной,  цепко  оглядывал
усыпавших лавки внуков.  Замечал,  что  самый  младший,  трехлеток  Тимошка,
кривит душой - мучительно улыбаясь, старается  поймать  в  чашке  уплывающий
кусочек картошки,- и звонко стукал его по лбу ложкой.
     - Не вы-лав-ли-вай!..
     В хуторе мерли люди, источенные, как дерево червем, дубовым  хлебом.  И
черная будила Степана по ночам тоска: вспаханное обсеменить нечем.
     Скот обесценел. За корову давали пять - восемь пудов жита  с  озадками.
На святках опять заговорили об отпущенной будто бы семенной ссуде,  и  опять
заглох слух. Заглох, как летник в степи  глубокой  осенью.  Ожил  только  на
провесне. Вечером на собрании в церковной караулке председатель объявил:
     - Получена бумага.- Помял пальцами горло,  кончил:  -  Могем  ехать  за
хлебом хучь завтра. Об нас,  то  же  самое,  не  забывают...-  и  осекся  от
волнения.

     До станции от хутора полтораста верст. Разбились на партии с первой  же
ночевки. На лошадях  уехали  виеред,  бычиные  подводы  рассыпались  длинной
валкой. Степан ехал с соседом Афонькой - молодым, москлявым казаком.  Дорога
легла через тавричанские слободы. Гребни верст в тридцать - сорок  одолевали
только к ночи. Тощие от бескормицы быки шли, скупо отмеряя шаги, прислоняясь
ребристыми боками к виям[2].
     Степан всю дорогу шел пешком, берег бычачью силу для обратного пути.  С
последней ночевки в Ольховом Рогу выехали, дождавшись  месяца,  и  к  полдню
дотянулись до станции.
     Возле элеватора с визгом  дрались  распряженные  лошади,  ревели  быки,
плелись многоголосые крики.,
     К вечеру из  ворот  элеваторного  двора  выбежал  запыленный  весовщик,
крикнул, оглядывая возы:
     - Дубровинцы, подъезжай! Председатель где?
     - Здеся,- по-служивски гаркнул председатель.
     - Ордер при вас?
     - Так точно, при нас.
     Пока приехавшие раньше запрягали, Степан с Афонькой пробились  к  самым
воротам. Поперек  дороги  большой  черный  казак,  в  атаманской  фуражке  и
накинутом поверх зипуна башлыке, упрашивал мотавшего головой быка:
     - Ше, ше, чертяка... Тпру... тпру, го-о-оф... Стой!..
     - Посторонись, станишник,- попросил Степан.
     - Небось объедешь.
     - Иде ж тут объедешь? Ить обломаемся!
     - Сани оттяни! - крикнул Афонька.- Стал вспоперек путя, как  чирьяк  на
причинном месте... Эй, дядюля!..
     Атаманец  [3]  здоровенной  кулачиной  саданул норовистого быка, и тот,
выкатывая кровяные глаза, просунул морщинистую шею в ярмо.
     - Подъезжай... Подъезжа-а-ай!..- орал весовщик,  размахивая  ордером  у
дверей весовой.
     Степан направил быков рысью и первый подкатил к весовой.
     По обшитому железом рукаву тек в мешки золотой, шуршащий поток пшеницы.
Степан  держал  края  мешка,  задыхался  от пахучей теплой пыли и радости, с
удивлением  глядел  на  бесстрастное  лицо весовщика, равнодушно хрустевшего
сапогами по рассыпанному зерну.
     - Свешено. Двадцать один пуд.
     Попробовал Степан, как раньше, тряхнув лопатками, вскинуть  пятипудовый
чувал  повыше  и  неожиданно  почувствовал  неудержимую  дрожь  в   коленях,
качнулся, сделал два неверных, ковыляющих шага и прислонился к дверям.
     - Проходи!.. Застрял!..- торопили толпившиеся у выхода казаки.
     - Отошшал, дядя.
     - У него уж порохня отсырела.
     - Держись за землю, а то упадешь!
     - Го-го-го-го!..
     - Кидай мешок, я подыму, мне сгодится.
     Атаманец, запрягавший у ворот быков, пособил Степану перетаскать на воз
мешки, и Степан, дождавшись Афоньку, выехал на площадь. Смеркалось.
     - Иди просись ночевать,- предложил иззябший Афонька.
     - А ты чго ж?
     - У тебя, Прокофич, борода. Ты собою - наглядней.
     Улицу прошел Степан - и ни в одном дворе не пустили.
     - Вас тут каждый день бывает.
     - Негде. Тесно.
     - Переночуете и на улице.
     Степан, с трудом ворочая одубевшими губами, упрашивал:
     - Пустите, аль место перележим? Неуж креста на вас нету?..
     - Ноне без крестов живем, с жестянками.
     - Проходи, дед,- отмахивались от него.
     Степан вышел из крайнего двора и ожесточенно стукнул кнутом неповинного
быка.
     - Вот, Афанасий, люди... Ночевать, видно, под забором.
     - Запалить бы их с четырех концов! Бирюки, а не  люди!..  У  них  снегу
середь зимы не выпросишь!
     На  элеваторной  площади  распрягли  быков  и под рев паровозных гудков
легли   на   санях,  набитых  мешками.  Площадь  гомонила.  Молодые  казаки,
собравшись  на  крайнем  возу,  складно  играли песни. Сиповатым, но сильным
голосом один какой-то заводил:

                   Ехали казаченьки
                   Да со службы домой.

     И огрубелые от ветра и стужи голоса подхватывали:

                   На плечах погоники,
                   На грудях кресты-ы-ы-ы!

     Степан, прислушиваясь к песне, недоверчиво щупал завязанные чубы  тугих
мешков, и перед закры тыми глазами его стлалась  вспаханная  черная  деляна,
там, у Атаманова кургана,  и  он,  Степан,  мечущий  из  горсти  полновесное
семя...

x x x

     В полночь с севера подул жесткий ветер. На крышах вагонов, прибывших из
Москвы, хрусталем отсвечивал снег, а возле путей оголенная ростепелью  земля
чериела, пахла осенью, первыми заморозками, стынущим шлаком.
     Над городом мутно-розовой квадратной глыбой висел элеватор. У  дощатого
забора понуро жались быки, на площади ветер вихрил морозную пыль,  застревая
в телеграфных проводах, скулил пронзительно и тонко.
     Под конец ночи, когда дышло  Большой  Медведицы  воткнулось  в  плоскую
крышу элеватора, Степан проснулся. Поворочал онемевшими  ногами  и  встал  с
саней. Около лежали, тяжело вздых