окрик тревожный в тишине.
     - Я это...- шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.
     - Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?
     - Мельник я... С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.
     -  Каки-таки  надобности?  А  ну,  пойдем  к  командиру! Вперед иди...-
крикнул один, наезжая лошадью.
     На  шее  почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в
хутор.
     На  площади  у  хатенки,  черепицей  крытой,  остановились. Провожатый,
кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на
крыльцо.
     - За мной иди!..
     В окнах огонек маячит. Вошли.
     Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на
передний угол.
     - Старика вот задержали. В хутор правился.
     Николка  со  стола  приподнял лохматую голову, в пуху и нерьях, спросил
сонно, но строго:
     - Куда шел?
     Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.
     -  Родимый,  свои  это,  а я думал - опять супостатники энти... Заробел
дюже  и  спросить  побоялся... Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко
мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил... Аль запамятовал?..
     - Ну, что скажешь?
     -  А  то  скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды оти
самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались надо мною... Старший ихний
говорят: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.
     - А сейчас они где?
     -  Тамотко  и  есть.  Водки  с  собой навезли, лакают, нечистые, в моей
горнице,  а  я  сюда  прибег доложить ваишей милости, может, хоть вы на них
какую управу сыщете.
     -  Скажи,  чтоб  седлали!..- С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и
шинель потянул за рукав устало.

VI

     Рассвело.
     Николка,   от  ночей  бессонных  зелененький,  подскакал  к  пулеметной
двуколке.
     -  Как  пойдем  в  атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее
заломить!
     И поскакал к развернутому эскадрону.
     За  кучей  чахлых  дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд,
тачанки в середине.
     - Наметом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт,
вытянул своего жеребца плетью.
     У  опушки  отчаянно  застучал  пулемет,  а те, на шляху, быстро, как на
учении, лавой рассыпалась.

x x x

     Из  бурелома  на  бугор  выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался,
утнув  голову  вперед.  Невдалеке  барабанили  выстрелы,  и  тягучей  волной
колыхался разноголосый вой.
     Тук!  -  падал  в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо
скороговоркой бормотало: так!
     И опять часто: уук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..
     Постоял  волк  и  не  спеша,  вперевалку,  потянув  в  лог,  в  заросли
пожелтевшей нескошенной куги...
     - Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину
мать! - кричал атаман, привстав на стременах.
     А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и
цепь,   изломанная   беспрестанным   огнем  пулеметов,  уже  захлестнулась в
неудержимом бегстве.
     Повернул  атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой
помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что
не  простой  красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое
безусое  лицо,  злобой  перекошенное,  и сузившиеся от ветра глаза. Конь под
атаманом  заплясал,  приседая  на  задние  ноги,  а  он,  дергая иэ-за пояса
зацепившийся за кушак маузер, крикнул:
     - Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..
     Атаман  выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей
восемь,  упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе,
ближе...
     За  перелеском  кто-то  взвыл  по-звериному  и осекся. Солнце закрылось
тучей,  и  на  степь,  на  шлях,  на лес, ветрами и осенью отерханный, упали
плывущие тени.
     "Неук,  сосун,  горяч,  через это и смерть его тут налапает",-обрывками
думал  атаман  и,  выждав,  когда  у того кончилась обойма, поводья пустил и
налетел коршуном.
     С  седла  перевесившись,  шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под
ударом  тело  и  послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого
сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги
снять  хромовые  с  мертвяка.  Ногой  упираясь в хрустящее колено, снял один
сапог  быстро  и  ловко.  Под  другим, видно, чулок закатился: не скидается.
Дернул,  злобно  выругавшись,  с  чулком  сорвал  сапог  и  на  ноге, повыше
щиколотки,   родинку   увидел  с  голубиное  яйцо.  Медленно,  словно  боясь
разбудить,  вверх  лицом  повернул  холодеющую голову, руки измазал в крови,
выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи
угловатые обнял неловко и сказал глухо:
     - Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...
     Чернея, крикнул:
     - Да скажи же хоть слово! Как же это, а?
     Упал,  заглядывая  в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая,
тряс  безвольное,  податливое  тело... Но накрепко закусил Николка посинелый
кончик  языка,  будто  боялся  проговориться  о  чем-то неизмеримо большом и
важном.
     К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами
запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот...


x x x

     А  вечером,  когда  за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса,
лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался
коршун-стервятник.  Сорвался  и  растаял  в сереньком, поосеннему бесцветном
небе.


1924



   Михаил Шолохов.
   Шибалково семя


OCR Гуцев В.Н.


     - Образованная ты женщина, очки носишь, а того не возьмешь в понятие...
Куда я с ним денусь?..
     Отряд  наш  стоит  верстов сорок отсель, шел я пеши и его на руках нес.
Видишь,  кожа  на  ногах порепалась? Как ты есть заведывающая этого детского
дома, то прими дитя! Местов, говоришь, нету? А мне куда его? В достаточности
я  с  ним  страданьев  перенес. Горюшка хлебнул выше горла... Ну да, мой это
сынишка,  мое  семя...  Ему  другой  год, а матери не имеет. С маманькой его
вовсе  особенная  история  была. Что ж, я могу и рассказать. Позапрошлый год
находился  я  в  сотне  особого  назначения. В ту пору гоняли мы по верховым
станицам  Дона  за бандой Игнатьева. Я в аккурат пулеметчиком был. Выступаем
как-то  из  хутора,  степь  голая  кругом, как плешина, и жарынь неподобная.
Бугор  перевалили,  под гору в лесок зачали спущаться, я на тачанке передом.
Глядь,  а  на  пригорке в близости навроде как баба лежит. Тронул я коней, к
ней  правлюсь.  Обыкновенно - баба, а лежит кверху мордой, и подол юбки выше
головы  задратый.  Слез,  вижу  -  живая, двошит... Воткнул ей в зубы шашку,
разжал,  воды  из фляги плеснул, баба оживела навовсе. Тут подскакали казаки
из сотни, допрашиваются у нее:
     -  Что  ты  собою  за  человек и почему в бессовестной видимости лежишь
вблизу шляха?..
     Она  как  заголосит  по-мертвому,-  насилу  дознались, что банда из-под
Астрахани  взяла  ее  в  подводы, а тут снасильничали и, как водится, кинули
посередь путя...
     Говорю я станишникам:
     -  Братцы,  дозвольте  мне  ее на тачанку взять, как она пострадавши от
банды.
     Тут зашумела вся сотня:
     -  Бери ее, Шибалок, на тачанку! Бабы, они живучи, стервы, нехай трошки
подправится, а там видно будет!
     Что  ж  ты думаешь? Хоть и не обожаю я нюхать бабьи подолы, а жалость к
ней  поимел  и  взял ее, на свой грех. Пожила, освоилась - то лохуны казакам
выстирает,  глядишь,  латку  на  шаровары  кому  посодит, по бабьей части за
сотней  надглядала. А нам уж как будто и страмотно бабу при сотне содержать.
Сотенный матюкается:
     - За хвост ее, курву, да под ветер спиной!
     А я жалкую по ней до высшего и до большего степени. Зачал ей говорить:
     -  Метись  отсель,  Дарья,  подобру-поздорову, а то присватается к тебе
дурная пуля, посля плакаться будешь...
     Она в слезы, в крик ударилась:
     - Расстрельте меня на месте, любезные казачки, а не пойду от вас!
     Вскорости убили у меня кучера, она и задает мне такую заковырину:
     - Возьми меня в кучера? Я, дескать, с коньми могу не хуже иного-прочего
обходиться...
    Даю ей вожжи.
     -  Ежели,-  говорю,-  в  бою  не вспопашишься в два счета тачанку задом
обернуть - ложись посередь шляха и помирай, все одно запорю!
     Всем  служилым казакам на диво кучеровала. Даром что бабьего пола, а по
конскому делу разбиралась хлеще иного казака. Бывало, на позиции так тачанку
крутнет,  ажник  кони в дыбки становятся. Дальше - больше... Начали мы с ней
путаться.  Ну,  как  полагается,  забрюхатела  она.  Мало ли от нашего брата
бабья  страдает.  Этак  месяцев  восемь  гоняли мы за бандой. Казаки в сотне
ржут:
     -  Мотри,  Шибалок, кучер твой с харча казенного какой гладкий стал, на
козлах не умещается!
     И  вот  выпала  нам  такая линия - патроны прикончились, а подвозу нет.
Банда  расположилась  в  одном  конце хутора, мы в другом. В очень секретной
тайне  содержим от жителей, что патрон не имеем. Тут-то и получилась измена.
Посередь  ночи  -  я  в  заставе был - слышу: стоном гудет земля. Лавой идут
по-за  хутором  и  оцепить  нас  имеют  в виду. Прут в наступ, явственно без
всяких опасениев, даже позволяют себе шуметь нам:
     -  Сдавайтесь,  красные казачки, беспатронники! А то, братушки, нагоним
вас на склизкое!..
     Ну,  и нагнали... Так накрутили нам хвосты, что довелось-таки мерять по
бугру, чья коняка добрее. Поутру собрались верстах в пятнадцати от хутора, в
лесу,  и  доброй  половины  своих  недосчитались.  Какие  ушли,  а  остатних
порубали. Ущемила меня тоска - житья нету, а тут Дарью хворь обротала. Верхи
поскакалась  ночью  и  вся  собой сменилась, почернела. Гляжу, покрутилась с
нами  и пошла от становища в лес, в гущину. Я такое дело смекнул и за ней по
следу.  Забилась  она  в  яры,  в  бурелом,  вымоину  нашла  и, как волчиха,
листьев-падалицы нагребла и легла спервоначалу вниз мордой, а посля на спину
обернулась. Квохчет, счинается родить, я за кустом не ворохнусь сижу, на нее
скрозь  ветки  поглядываю...  И  вот  она  кряхтит-кряхтит,  потом  зачинает
покрикивать,  слезы  у  ней  по щекам, а сама вся зеленью подернулась, глаза
выпучила,  тужится, ажник судорога ее выгинает. Не казачье это дело, а гляжу
и вижу - не разродится баба, помрет... Выскочил я из-за куста, подбег к ней,
смекаю,  что  надо  мне ей помочь оказать. Нагнулся, рукава засучил, и такая
меня оторопь взяла, потом весь взмок. Людей доводилось убивать - не робел, а
тут  поди  вот!  Вожусь около нее, она перестала выть и такую мне запаливает
хреновину:
     -  Знаешь, Яша, кто банде сообчил, что у нас патро- нов нет? - и глядит
на меня сурьезно так.
    -  Кто? - спрашиваю  у ней.
    -  Я.
     -  Что  ты,  дурная,  собачьей  бесилы  обтрескалась?  Не тот час, чтоб
гутарить, молчи лежи!
     Она опять свое:
     -  Смертынька в головах у меня стоит, повинюсь перед тобой я, Яша... Не
знаешь ты, какую змею под рубахой грел...
     - Ну, винись,- говорю,- ляд с тобой!
     Тут она и выложила. Рассказывает, а сама головою оземь бьется.
     -  Я,-  говорит,- в банде своей охотой была и тягалась с ихним главачом
Игнатьевым... Год назад послали меня в вашу сотню, чтоб всякие сведения я им
сообчала, а для видимости я и представилась снасилованной... Помираю, а то в
дальнеющем я бы всю сотню перевела...
     Сердце  у  меня тут прикипело в грудях, и не мог я стерпеть - вдарил ее
сапогом и рот ей раскровянил. Но тут у ней схватки заново начались, и вижу я
- промеж ног у нее образовалось дите... Мокрое лежит и верещит, как зайчонок
на  зубах  у лисы... А Дарья уж и плачет и смеется, в ногах у меня полозит и
все  колени  мои  норовит  обнять...  Повернулся  я и пошел от нее до сотни.
Прихожу и говорю казакам - так и так...
     Поднялась  промеж  них  киповень.  Спервоначалу хотели меня порубать, а
посля и говорят мне:
     -  Ты  примолвил  ее,  Шибалок,  ты  должен  ее и прикончить, со всем с
новорожденным отродьем, а нет - тебя на капусту посекем...
     Стал  я  на  колени  и  говорю:  - Братцы! Убью я ее не из страху, а до
совести, за тех братов-товарищев, какие головы поклали через ее изменшество,
но  поимейте  вы сердце к дитю. В нем мы с ней половинные участники, мое это
семя,  и  пущай живым оно остается. У вас жены и дети есть, а у меня, окромя
его, никого не оказывается.
     Просил сотню и землю целовал. Тут они поимели ко мне жалость и сказали:
     -  Ну,  добре!  Нехай твое семя растет и нехай из него выходит такой же
лихой пулеметчик, как и ты, Шибалок. А бабу прикончь!
     Кинулся я к Дарье. Она сидит, оправилась и дитя на руках держит.
     Я ей и говорю;
     -  Не  дам  я  тебе  дитя к грудям припущать. Коли родился он в горькую
годину  - пущай не знает материного молока, а тебя, Дарья, должен я убить за
то, что ты есть контра нашей Советской власти. Становись к яру спиной!..
     -  Яша,  а  дите?  Твоя  плоть.  Убьешь  меня, и оно помрет без молока.
Дозволь мне его выкормить, тогда убивай, я согласна...
     -  Нет,-  говорю  я ей,- сотня мне строгий наказ дала. Не могу я тебя в
живых оставить, а за дитя не сумлевайся. Молоком кобыльим выкормлю, к смерти
не допущу.
     Отступил  я  два  шага назад, винтовку снял, а она ноги мне обхватила и
сапоги целует...
     После  этого  иду  обратно,  не  оглядываюсь,  в  руках  дрожание, ноги
подгибаются, и дите, склизкое, голое, из рук падает...
     Ден  через  пять  тем  местом  назад  ехали. В лощине над лесом воронья
туча... Хлебнул я горюшка с этим дитем.
     -  За  ноги  его  да  об  колесо!..  Что ты с ним страдаешь, Шибалок? -
говорили, бывало, казаки.
     А мне жалко постреленка до крайности. Думаю: "Нехай растет, батьке вязы
свернут  - сын будет власть Советскую оборонять. Все память по Якову Шибалку
будет,  не  бурьяном  помру,  потомство оставлю..." Попервам, веришь, добрая
гражданка,  слезьми  плакал с ним, даром что извеку допрежь слез не видал. В
сотне  кобыла ожеребилась, жеребенка мы пристрелили, ну вот в пользовали его
молоком.  Не  берет,  бывало, соску, тоскует, потом свыкся, соску дудолил не
хуже, чем материну титьку иное дите.
     Рубаху  ему из своих исподников сшил. Сейчас Он маленечко из ней вырос,
ну, да ничего, обойдется...
     Вот  теперича  ты и войди в понятие: куда мне с ним деваться? Мал дюже,
говоришь?  Он  смышленый и жевки потребляет... Возьми его от лиха! Берешь?..
Вот  спасибо,  гражданка!..  А  я,  как  толечко разобьем фоминовскую банду,
надбегу его проведать.
     Прощай,  сынок,  семя Шибалково!.. Расти... Ах, сукин сын! Ты за что же
отца за бороду трепаешь? Я ли тебя не пестал? Я ли с тобой не нянчился, а ты
драку заводишь под конец? Ну, давай на расставанье в маковку тебя поцелую...
     Не   беспокойтеся,  добрая  гражданка,  думаете  -  он  кричать  будет?
Не-е-ет!.. Он у нас трошки из большевиков, кусаться - кусается, нечего греха
таить, а слезу из него не вышибешь!..
                                                                        1925



   Михаил Шолохов.
   Семейный человек


OCR Гуцев В.Н.

     За окраиной станицы промеж  немощно  зеленой  щетины  хвороста  стрянет
солнце. Иду от станицы к Дону, к переправе. Влажный песок под ногами  пахнет
гнилью, как  перепрелое,  набухшее  водой  дерево.  Дорога  путаной  заячьей
стежкой скользит по хворосту. Натуживаясь и багровея, солнце  плюхнулось  за
станичное кладбище, и следом за  мною  по  хворосту  голубизной  заклубились
сумерки.
     Паром привязан к причалу, лиловая вода квохчет под исподом; приплясывая
и кособочась, стонут в уключинах весла.
     Паромщик черпалом  скребет  по  замшевшему  днищу,  выплескивает  воду.
Приподымая голову, глянул на меня  косо  прорезанными  желтоватыми  глазами,
буркнул нехотя:
     - На тот бок правишься? Зараз поедем, отвязывай причал!
     - Угребем мы двое?
     - Надо бы угресть. Ночь спутается, а народ то ли подойдет, то ли нет.
     Подсучивая шаровары, снова глянул на меня, спросил:
     - Гляжу я - не свойский ты человек, не из  наших  краев...  Откель  бог
несет?
     - Иду домой из армии.
     Паромщик скинул фуражку, кивком головы отбросил назад  волосы,  похожие
на витое кавказское серебро с чернью, подмигивая мне, ощерил съеденные зубы;
     - Как же идешь - по отпуску аль потаенно?
     - Демобилизованный. Год мой спустили.
     - Что ж, дело спокойное...
     Сели за весла. Дон, играючи, поволок нас к затопленной молодой  поросли
прибрежного  леса.  О  шершавое  днище  парома  сухо  чешется  вода.  Босые,
исполосованные  синими  жилами  ноги  паромщика  пухнут  связками  мускулов,
посинелые ступни липнут, упираясь  в  скользкую  перекладину.  Руки  у  него
длинные, костистые, пальцы в узловатых суставах. Он -  высокий,  узкоплечий,
гребет нескладно, сгорбатившись, но весло услужливо ложится  на  гребенчатую
спину волны и глубоко буровит воду.
     Я слышу его ровное, без перебоев, дыханье; от вязаной шерстяной  рубахи
пахнет едким потом, табаком и пресным запахом воды. Бросил весло, повернулся
ко мне лицом.
     - Запохаживается, что затрет вас в лесу! Дурна шутка, а делать  нечего,
парнище!
     На середине течение напористей. Паром рванулся, норовисто кинул  задом,
кособочась потянулся к лесу. Через полчаса прибило нас к затопленным вербам.
Весла обломались. В  уключине  обиженно  суетился  расщепленный  обломок.  В
пробоину,  хлюпая,  сочилась  вода.  Ночевать  перебрались  мы  на   дерево.
Паромщик, окарачив ветку ногами, сидел рядом  со  мной,  попыхивал  глиняной
трубкой, говорил, прислушиваясь к пересвисту гусиных крыльев,  резавших  над
головами вязкую темь:
     - Идешь  ты  к  дому,  к  семье...  Мать  небось  ждет:  сынок-кормилец
вернется, старость ее пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не  принимаешь
того, что она, мать твоя, белым  днем  чахнет  по  тебе,  а  ночьми  слезами
материнскими исходит... Все вы, сынки, таковские...  Пока  не  нажил  своего
приплоду, до тех пор и не лежит у вас  душа  к  родительским  страданьям.  А
сколько их кажному приходится переносить?
     Иная баба порет рыбу и раздавит желчь; уху-то хлебаешь, а в ней  горечь
неподобная. Так вот и я: живу, только хлебать-то припадает  самую  горечь...
Иной  раз  терпишь-терпишь,  да  и  скажешь:   "Жизня,   жизня,   когда   ты
похужеешь?.."
     Ты человек не свойский, посторонний,- вот ты и  обсуди  умом:  в  какую
петлю мне голову просовывать?
     Есть у меня дочь Наташка, нонешний год идет ей семнадцатая  весна.  Вот
она и говорит:
     - Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как  погляжу  я  на
ваши руки, так сразу вспомню, что этими руками вы братов побили;  и  с  души
рвать меня тянет...
     А этого она, сучка, не понимает, через кого все так поделалось? Да  все
через них же, через детей!
     Женился я молодым; баба  мне  попалась  плодющая,  восьмерых  голопузых
нажеребила, а на девятом скопытилась. Родить-то родила, только на пятый день
в домовину убралась от горячки... Остался я один, будто кулик на  болоте,  а
детишек ни одного бог не убрал,  как  ни  упрашивал...  Самый  старший  Иван
был... На меня похожий, чернявый собой и с лица хорош... Красивый был  казак
и на работу совестливый. Другой был у  меня  сынок  четырьмя  годами  моложе
Ивана. Энтот в матерю зародился: ростом низенький, тушистый, волосы русявые,
ажник белесые, а глаза карие, и был он у меня самый коханый, самый желанный.
Данилой звали его... Остальные семеро ртов - девки и ребятенки малые.  Выдал
я Ивана в зятья на своем же хуторе, и вскорости родилось дите у него. Данилу
тоже было счинался женить, но тут наступило смутное время. Получилось у  нас
в станице противу Советской власти восстание! Прибегает на  другой  день  ко
мне Иван.
     - Давайте,- говорит,- батя, уходить к красным. Христом-богом прошу вас!
Нам  н