о  том, чего она прежде так желала и что
теперь упрямо отвергает. Впрочем,  квартира  была  лишь деталью,  важно было
совсем другое.
     -  Оставим  квартиру  в  покое,  сказал  я, пытаясь  овладеть  собой  и
сохранить примиряющий и рассудительный тон, я  не об этом хотел поговорить с
тобой, а  о  твоем чувстве ко мне... Вчера ты мне солгала  не знаю,  с какой
целью, сказав, что любишь меня... Ты мне солгала, и именно поэтому я не хочу
больше работать в кино... Ведь я делал это только ради тебя, а  если ты меня
больше не любишь, мне совершенно незачем всем этим заниматься.
     - Но с чего ты взял, что я солгала? Что дает тебе основание так думать?
     - Ничего и вместе с тем все... Об этом мы уже говорили с тобой вчера, я
не  хочу  снова  заводить  разговор...   Такие  вещи  трудно  объяснить,  их
чувствуешь... И я чувствую, что ты меня разлюбила...
     Эмилия вдруг сделала какое-то непроизвольное движение, и впервые за все
время разговора слова ее прозвучали искренне.
     - Ну  зачем тебе  до всего  допытываться? глядя  в окно,  спросила  она
неожиданно  печальным  и усталым голосом.  Зачем? Оставь все как есть... Так
будет лучше для нас обоих.
     - Значит, не отставал я, ты признаешь, что я, возможно, и прав?
     - Ничего я  не признаю... Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в
покое... В ее  голосе  прозвучали  слезы.  Ну хватит,  я  пойду... мне  надо
переодеться.
     Поднявшись, она направилась к двери. Но я успел  остановить ее, схватив
за руку таким же привычным движением, как и прежде: бывало, она поднималась,
говоря, что  ей надо идти,  а я, когда она  проходила  мимо,  ловил ее руку,
сжимая узкое и длинное запястье. Тогда я не давал ей уйти, потому что во мне
неожиданно поднималось желание, она
     это  знала и послушно  останавливалась  в  привычном ожидании, а  я, не
вставая, привлекал ее к себе и прижимался лицом к ее платью или сажал к себе
на колени. Все  это, после недолгого сопротивления  и ласк, обычно кончалось
объятиями  на том  же кресле или  соседнем диване. Однако на  этот  раз и  я
отметил это с горечью у меня и в мыслях этого не было. Она не вырывалась, но
отстранилась и, глядя на меня сверху вниз, спросила:
     - Ну чего ты от меня, в конце концов, хочешь?
     - Правды.
     - Ты непременно хочешь, чтобы наши отношения испортились... Вот чего ты
хочешь!
     - Значит, ты допускаешь, что эта правда будет мне неприятна?
     - Ничего я не допускаю.
     - Но ведь ты сказала: наши отношения испортятся.
     - Я сказала это просто так... а теперь пусти меня.
     Однако она не вырывалась, даже не двигалась, а просто ждала, когда я ее
отпущу. Я подумал, что этому  холодному и  презрительному терпению предпочел
бы яростную  вспышку, и со  слабой надеждой пробудить в  ней чувство любви я
обнял ее. На Эмилии была длинная и очень широкая юбка со множеством складок:
под  моими руками  она,  словно  спущенный парус вокруг  корабельной  мачты,
плотно обвилась вокруг ее стройных и тугих ног. Я почувствовал, как  во  мне
вспыхнуло желание,  оно было непроизвольным, и в  то  же  время я  так  ясно
сознавал полную  невозможность, неосуществимость  его, что  у  меня  сжалось
сердце. Подняв голову, я сказал:
     - Эмилия, что ты затаила против меня?
     - Решительно ничего... А теперь пусти!
     Обеими  руками я еще крепче  обхватил ее ноги,  уткнулся лицом в подол.
Обычно после  этого  я  сразу чувствовал,  как  на голову мне  опускается ее
большая рука, прикосновения которой я так любил, и медленно, нежно гладит по
волосам. Это  было признаком ее  ответного волнения, знаком согласия.  Но на
этот  раз  рука была безжизненной и  вялой. И это столь отличное от прежнего
поведение Эмилии ранило меня в самое сердце. Я отпустил ее, но тотчас  вновь
схватил за руку.
     - Нет, не уходи, воскликнул я, ты должна сказать
     мне правду!.. Сейчас же...  Ты не уйдешь,  пока  не  скажешь  мне  всей
правды.
     Она по-прежнему стояла,  глядя на меня сверху вниз; я не видел ее лица,
но мне казалось, я ощущаю устремленный на мою поникшую голову взгляд и читаю
в нем нерешительность.
     - Ну  что  ж, произнесла она наконец,  если ты  настаиваешь...  Я  ведь
согласна была,  чтобы все  продолжалось по-прежнему... Но  раз  ты сам этого
хочешь, так слушай: я тебя действительно больше не люблю... Вот тебе правда.
     Мы можем сколько угодно рисовать в  своем воображении  самые неприятные
перспективы  и  даже  быть  уверенными,  что  именно  так  и  произойдет   в
действительности.  Однако,  когда  эти наши предположения, или лучше сказать
уверенность,  подтверждаются,  это  всегда  бывает  для  нас  неожиданным  и
болезненным. В сущности, я давно знал, что Эмилия меня разлюбила. Но когда я
услышал об этом из ее уст, сердце мое болезненно сжалось. Она меня больше не
любит слова, которые я столько раз мысленно повторял себе, теперь, когда она
их произнесла, приобретали совершенно иной смысл. Теперь они были фактом,  а
не предположением, которое, впрочем, было почти что уверенностью.  Они стали
весомыми,  приобрели ту  осязаемость, какой никогда раньше не  имели в  моем
воображении. Я уже не помню хорошенько, как воспринял  эти слова.  Возможно,
услышав  их,  я  вздрогнул:  так  человек,  который  встает под ледяной душ,
прекрасно зная, что он ледяной, все равно,  попав под струю,  вздрагивает от
холода, словно это было для него  полной неожиданностью. Я  постарался взять
себя в руки.
     - Иди сюда, стараясь говорить мягко, произнес я, сядь и объясни, почему
ты меня разлюбила.
     Она  подчинилась и снова села,  на  этот раз  на диван:  Затем  немного
раздраженно ответила:
     - Объяснять здесь нечего... Я тебя больше не люблю, это все, что я могу
тебе сказать.
     Чем  больше  старался  я быть рассудительным,  тем острее пронзала  мне
сердце нестерпимая боль. С вымученной улыбкой я сказал:
     - Однако согласись, что ты должна дать мне хоть какое-
     то объяснение... Ведь даже когда отказывают прислуге, ей тоже объясняют
причину...
     - Я тебя разлюбила, мне нечего больше сказать.
     - Но почему?.. Ведь ты же любила меня?
     - Да, любила... очень... Но теперь не люблю больше.
     - Ты меня очень любила?
     - Да, очень, а теперь все кончено.
     - Но почему? Ведь должна же быть какая-то причина!
     -  Может, она и есть...  Но я не могу ее  объяснить... Знаю только, что
больше не люблю тебя.
     - Да не повторяй же ты этого так часто! почти непроизвольно вырвалось у
меня.
     - Ты сам  вынуждаешь меня повторять...  Ты  никак не хочешь понять моих
слов, оттого я и повторяю их.
     - Теперь я уже понял.
     Наступило  молчание.  Эмилия закурила  сигарету,  она  курила,  опустив
глаза. Я сидел, согнувшись, обхватив голову руками. Наконец я спросил:
     - А если я назову тебе причину, ты признаешь ее?
     - Я сама ее не знаю...
     -  Но  если ты  услышишь  об этом  от меня, ты,  быть  может,  со  мной
согласишься?
     - Ну что ж, говори.
     Мне  хотелось крикнуть ей: "Не  смей так вести себя со мной!"  до  того
острую боль причинял  мне ее голос, в котором явственно звучало равнодушие и
желание  поскорее кончить наш разговор. Но я сдержался и,  пытаясь сохранить
прежний рассудительный тон, начал:
     - Ты помнишь ту  девушку, которая несколько  месяцев назад приходила  к
нам  перепечатывать  сценарий...  машинистку...  Ты застала  нас,  когда  мы
целовались... Это была  с моей  стороны глупая слабость... Но  тот  поцелуй,
клянусь тебе, был первым и последним, у  меня с  ней ничего не было, и после
того я никогда ее больше не видел. Теперь  скажи мне  правду: не из-за этого
ли поцелуя ты  стала отдаляться от меня?.. Скажи мне правду... Неужели из-за
этого ты могла меня разлюбить?
     Говоря  это, я внимательно  следил  за  Эмилией.  Сначала  на  лице  ее
отразилось  некоторое  удивление,  затем она  отрицательно покачала головой,
словно мое предположение показалось ей совершенно нелепым. Потом я отчетливо
     увидел, как выражение ее  лица  изменилось очевидно,  у нее  неожиданно
родилась какая-то мысль.
     - Ну, допустим, медленно ответила она, что дело в том поцелуе... Теперь
ты успокоился?
     Я сразу же почувствовал, что причина вовсе не в поцелуе, как она хотела
сейчас  меня  убедить. Все было ясно: сначала  Эмилия просто удивилась моему
предположению, столь далекому  от истины,  а  затем ей неожиданно  пришла  в
голову мысль, что ей выгодно с ним согласиться. Я чувствовал, что причина ее
охлаждения  ко  мне   гораздо  серьезнее,  чем  какой-то  невинный  поцелуй.
Возможно,  она не хотела  открывать  мне  этой причины из-за  не  совсем еще
умершего  чувства  уважения  ко  мне.  Эмилия  не  была  злой  и  не  любила
кого-нибудь  обижать.  Очевидно,  истинную  причину  она  считала  для  меня
обидной.
     - Неправда, дело не в том поцелуе, возразил я мягко. Она удивилась:
     - Почему?.. Ведь я же тебе сказала, что дело именно в нем.
     - Нет, дело не в поцелуе... Тут что-то другое.
     - Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
     - Прекрасно понимаешь!
     - Нет, не понимаю, честное слово.
     - А я говорю, что понимаешь.
     На лице  ее отразилось нетерпение,  и  она сказала  увещевающим  тоном,
словно уговаривая непослушного ребенка:
     - Ну зачем  тебе это  нужно  знать?.. Что ты за человек такой...  вечно
тебе нужно до всего допытываться... Какая тебе разница?
     -  Я  предпочитаю  знать   правду,  какова  бы   она  ни  была,   а  не
довольствоваться ложью...  Кроме того, если ты не скажешь мне правды, я могу
вообразить себе бог знает что... может быть, очень плохое.
     Она молча и как-то странно посмотрела на меня.
     - Какая тебе разница, повторила она, ведь твоя то совесть спокойна?
     - Конечно, спокойна.
     - Ну так какое же тебе дело до остального?
     -  Значит, правда... продолжал я настаивать,  значит, что-нибудь  очень
плохое?
     -  Я этого  не  говорила... Я сказала  только, что  если  твоя  совесть
спокойна, то тот поцелуй вряд ли может волновать тебя.
     - Моя совесть  спокойна, это  верно... Но это еще  ничего не  значит...
порой совесть тоже может обмануть.
     - Только  не твоя, не  правда ли? сказала она  с еле  заметной иронией,
которая, однако, не могла ускользнуть от меня и показалась даже еще обидней,
чем ее равнодушный тон.
     - И моя тоже.
     -  Ну ладно, мне надо идти,  -неожиданно произнесла она, ты  хочешь мне
еще что-то сказать?
     - Нет, ты не уйдешь, пока не скажешь мне правды.
     - Я уже сказала правду: я тебя больше не люблю. Как глубоко ранили меня
эти пять слов! Я побледнел и умоляющим тоном, со слезами в голосе сказал:
     - Я же просил тебя не повторять это так часто... Мне слишком больно это
слышать.
     -  Ты  сам вынуждаешь  меня  повторять...  Для  меня в  этом тоже  мало
приятного.
     -  Почему  тебе  так хочется,  чтобы  я  обязательно поверил, будто  ты
разлюбила меня из-за  того глупого поцелуя?  продолжал я, следуя ходу  своих
мыслей. Подумаешь...  Это  была просто  легкомысленная  девчонка, которую  я
никогда  больше  и в  глаза  не  видел...  Ты  все это  прекрасно  знаешь  и
понимаешь...  Нет,  дело не  в  этом, теперь я  говорил,  медленно  связывая
воедино отдельные слова, стараясь как-то  выразить свои неясные, еще смутные
догадки, разлюбила ты меня не потому...  Произошло что-то, что изменило твое
чувство ко мне... Или,  вернее,  что-то, быть может,  изменило сначала  твое
отношение ко мне, а потом уже и твое чувство.
     - Надо признать, ты не глуп, произнесла она с неподдельным удивлением и
чуть ли не с похвалой.
     - Значит, я сказал правду.
     -  Я  этого не говорю... Я только сказала, что ты не глуп.  Я  старался
докопаться до истины и чувствовал, что подошел к ней почти вплотную.
     - Значит,  до  того, как что-то произошло, настаивал я, ты была обо мне
хорошего мнения... А потом стала думать обо мне плохо... и потому разлюбила.
     - Ну, допустим, что это так.
     Мне стало невыносимо тяжело. Мой рассудительный  тон  я сам ощущал  это
звучал  фальшиво.  Я   не   мог   больше   выдержать.  Не  мог  больше  быть
рассудительным, я страдал, страдал сильно и глубоко, весь во власти ярости и
отчаяния: к чему мне сохранять этот рассудительный тон? Не знаю, что со мной
случилось в ту  минуту. Я вскочил с кресла и,  прежде  даже чем  понял,  что
делаю, закричал:
     - Не думай,  что я собираюсь заниматься пустой болтовней! И, бросившись
на Эмилию, схватил ее за горло и  повалил на диван. Скажи правду! крикнул  я
ей в лицо. Скажи наконец... сию же минуту!
     Подо мной билось ее большое, прекрасное тело, которое я так любил. Лицо
Эмилии покраснело  и словно  разбухло  наверно, я слишком сильно  сдавил  ей
горло. Я вдруг понял, что бессознательно стремлюсь убить ее.
     -  Скажи мне наконец правду! Выкрикивая эти  слова, я еще  сильнее сжал
пальцы; у меня  мелькнула  мысль:  "Сейчас я  задушу  ее... Пусть  лучше она
умрет,  чем  будет моим  врагом". Я почувствовал,  что она старается ударить
меня коленом в живот, это ей удалось, удар был  столь  яростным,  что у меня
перехватило  дыхание. Он причинил  мне почти такую  же боль,  как фраза:  "Я
больше не люблю тебя", такой удар и впрямь мог нанести  только враг, который
стремится  возможно  больнее  ударить  противника.  Но  в  ту  же  минуту  я
почувствовал, что моя ярость, мое желание убить ее прошли. Я немного ослабил
тиски,  и она вырвалась, оттолкнув меня с такой силой, что я  чуть не упал с
дивана. И, прежде чем я успел прийти в себя, с ожесточением выкрикнула:
     - Я презираю тебя... Вот что я к тебе испытываю, вот в чем причина, что
я тебя разлюбила... Я презираю тебя, я чувствую отвращение всякий раз, когда
ты до меня дотрагиваешься... Вот тебе твоя правда... Я тебя презираю, ты мне
противен!
     Я  поднялся. Взгляд  мой  остановился на тяжелой стеклянной пепельнице,
затем к ней потянулась и рука. Эмилия, наверно, подумала,  что я хочу  убить
ее, она  испуганно  вскрикнула  и закрыла лицо  ладонями. Однако  мой  ангел
хранитель  удержал меня:  не  знаю  как, но  мне  удалось овладеть  собой, я
поставил пепельницу на место и вышел из комнаты.

        Глава 10


     Как  я  уже  говорил,  Эмилия не  получила настоящего образования,  она
кончила  только начальную школу, два-три года проучилась в  средней, а затем
забросила  науки  и  приобрела  специальность  машинистки-стенографистки.  В
шестнадцать лет она уже служила в конторе одного адвоката. Правда, была она,
как  принято  говорить,  из  хорошей  семьи,  то  есть  из   семьи,  некогда
состоятельной и владевшей какой-то недвижимостью  близ  Рима.  Однако дед ее
разорился  на  неудачных коммерческих  спекуляциях, а отец  до самой  смерти
оставался мелким чиновником министерства финансов. Выросла она в бедности, и
по воспитанию и образу мыслей ее, пожалуй, можно было бы назвать женщиной из
простонародья; как многие  простые  женщины, она привыкла полагаться лишь на
свой  здравый смысл и  столь  непоколебимо  верила  в него,  что  порой  это
казалось даже глупостью или просто ограниченностью. Однако, располагая одним
только этим оружием здравым смыслом, она  совершенно для меня  неожиданно  и
непостижимо  иной  раз высказывала  суждения и давала оценки весьма верные и
меткие, как это свойственно именно простым людям они ближе нас к природе,  и
голова у них не забита всякими условностями и  предрассудками.  Обычно  свои
суждения  Эмилия  высказывала,  лишь  обдумав   все  хорошенько,   со   всей
серьезностью, искренностью,  прямотой и от  этого  ее  слова  всегда звучали
удивительно  веско.  Но   сама  она  не  считала  свои  суждения  достаточно
убедительными  и  со  свойственной  ей   скромностью  старалась  привести  в
подтверждение их какие-нибудь доводы.
     Поэтому, когда она крикнула мне: "Я презираю тебя!" я  больше ни минуты
не сомневался, что эта фраза, которая в устах другой женщины  могла  бы и не
иметь никакого  значения,  сорвавшись  с уст Эмилии, вполне  отвечает своему
истинному смыслу: Эмилия действительно меня презирала, и  я ничего  не мог с
этим поделать. Даже если бы я совершенно не знал характера Эмилии, уже  один
тон,  каким она  произнесла это, не  оставлял никаких сомнений: так  человек
произносит слово, которое до сих пор он, быть может, еще ни разу в  жизни не
произносил,   но,  когда  к   этому  вынуждают  обстоятельства,   оно  почти
непроизвольно вырывается из самых глубин его души. Именно так вы можете иной
раз внезапно услышать  от крестьянина среди множества исковерканных, избитых
фраз и диалектизмов блестящие по точности нравственной оценки слова, которые
не удивили  бы  вас в  устах  другого, но,  будучи произнесены крестьянином,
изумляют и кажутся просто невероятными. "Я презираю тебя" в этих словах, как
я с горечью  констатировал, звучала та же убежденность, что и в трех  других
словах,  которые она  произнесла впервые, когда  призналась мне в любви:  "Я
люблю тебя".
     Я был настолько уверен в  искренности и  правдивости этих ее слов, что,
оставшись один в  кабинете,  начал ходить взад и вперед, не в силах ни о чем
думать,  не  зная,  что  предпринять.  Взгляд  мой  блуждал,  руки  дрожали.
Сказанные мне Эмилией три слова, будто три шипа, с каждой минутой все глубже
вонзались  мне в  сердце, причиняя острую,  все возрастающую боль; и,  кроме
этого  нестерпимого  чувства  боли, которое я  так  отчетливо  ощущал,  я, в
сущности,  ничего  не  воспринимал.  Сильнее всего  я, конечно,  страдал  от
сознания, что она меня не только больше не любит, но даже презирает. В то же
время   я   не  в   силах  был  найти  никакой  причины,  пусть  даже  самой
незначительной,  которая  могла бы  дать  повод для  презрения; я  испытывал
острую боль от незаслуженной обиды и одновременно страх перед тем, что, быть
может,  на  самом-то деле меня обидели  и  не напрасно, что презрение ко мне
основано на  каких-то объективных фактах, объясняется чем-то таким,  в чем я
не отдаю себе отчета,  тогда  как другим это ясно видно. До сих пор я всегда
считал,  что  заслуживаю  уважения,  пусть,  на  худой  конец,  смешанного с
некоторой  долей  жалости,  как  человек не  очень-то удачливый,  к которому
судьба не слишком благосклонна, но  уж,  во всяком  случае, никак не ожидал,
что способен вызвать чувство презрения.  Теперь же фраза, брошенная Эмилией,
переворачивала вверх  дном это  мое  представление о  себе,  заставляла меня
впервые заподозрить, что я недостаточно хорошо себя знаю и не могу правильно
о себе судить, что я всегда обольщался, глубоко  заблуждался в оценке самого
себя.
     Наконец я прошел в ванную, сунул голову под кран, и холодная струя воды
помогла  мне; мой  мозг пылал, точно охваченный пожаром, вспыхнувшим от слов
Эмилии.
     Я умыл лицо, причесался, повязал  галстук,  затем вернулся  в гостиную.
Один  вид накрытого в нише стола  вызвал  у меня чувство  возмущения.  Разве
могли  мы  теперь  сесть, как делали  это  изо  дня в день,  за стол  в этой
комнате, где в воздухе, казалось, еще звучали потрясшие меня слова?! В ту же
минуту дверь открылась, и на  пороге  появилась Эмилия.  Лицо ее уже  успело
принять  обычное  спокойное и  невозмутимое выражение.  Не глядя на  нее,  я
сказал:
     - Мне не хочется сегодня обедать дома... Скажи прислуге, что  мы уходим
и поскорее одевайся... пойдем в ресторан...
     -  Но  ведь  уже  все готово,  ответила она  слегка удивленно, придется
выбрасывать...
     -  Довольно! крикнул я  с неожиданно охватившей меня яростью. Выкидывай
на  помойку все, что хочешь, но иди одевайся,  я сказал тебе: мы не  обедаем
дома!
     Я по-прежнему не смотрел на нее и услышал только, как она пробормотала:
"Что за манеры!" и закрыла за собой дверь.
     Спустя несколько  минут мы  вышли  из дому. На узкой улице, застроенной
небольшими новыми домами, как две  капли воды похожими на тот, где жили  мы,
нас