но  беспокоит  по  утрам
солнечный  свет, или  просто потому,  что  ей  не хочется  спать со мной?" Я
склонялся  ко второму  предположению, хотя всем сердцем хотел бы поверить  в
первое. Я чувствовал, что, если  приму  объяснение Эмилии, у меня  останутся
сомнения.  Я не признавался  себе  в  этом, но вопрос, который  меня  мучил,
сводился к следующему: а может быть, Эмилия вообще меня больше не любит?
     Пока, погруженный в подобные мысли,  я сидел на постели, Эмилия входила
и  выходила  из  спальни;  вслед  за  подушкой она  перенесла в гостиную две
простыни, которые  достала  из шкафа, одеяло и  халат. Было  начало октября,
погода  стояла  теплая,  и Эмилия  расхаживала по  квартире в  одной  тонкой
прозрачной рубашке. Я еще не  описал Эмилию и хочу  сделать это сейчас, хотя
бы для того, чтобы объяснить мои тогдашние переживания. Пожалуй, Эмилия была
не  высока  ростом,  но моя любовь к ней делала  ее  в моих  глазах  выше, а
главное, величественнее всех других  женщин.  Не могу сказать, действительно
ли ей  была  присуща  величественность или это только  мне так казалось,  но
помню, что в  первую  ночь после свадьбы,  когда она  сняла туфли на высоких
каблуках  и я  обнял  ее, стоя посреди комнаты,  меня  поразило, что  лоб ее
оказался на уровне моей груди  и что я  выше  ее на  целую  голову. А потом,
когда  она легла  рядом  со  мной в  постель, новая неожиданность: она вдруг
показалась  мне большой, полной,  широкой,  хотя я  знал, что на  самом деле
Эмилия  отнюдь  не грузная женщина, У нее были самые красивые плечи, руки  и
шея,  какие  мне  когда-либо приходилось видеть, полные, округлые, изящные и
гибкие. Лицо  у нее было смуглое, нос прямой и тонкий; когда  она улыбалась,
за ее свежими чувственными губами влажно сверкали два ряда изумительно белых
зубов; в ее больших глазах прекрасного золотисто-каштанового цвета светилась
чувственность,  а  порой  в  минуты  страстного  самозабвения  они  казались
какими-то странно растерянными. Эмилия, как я уже говорил, не была настоящей
красавицей,  но,  не  знаю уж  почему, казалась прекрасно сложенной,  то  ли
благодаря гибкой талии,  подчеркивавшей  линию бедер и груди,  то ли потому,
что  держалась очень прямо и  с большим достоинством, то ли из-за вызывающей
красоты и девической  силы длинных,  стройных ног. Одним словом,  в ней была
непринужденная  грация  и  та  естественная  спокойная  величавость, которая
дается  одной  лишь  природой  и поэтому кажется  еще более  таинственной  и
непостижимой.
     Пока  Эмилия  ходила  из  спальни  в  гостиную,  а  я,  расстроенный  и
растерянный, смотрел на нее,  не зная, что сказать, мой взгляд соскользнул с
ее спокойного лица на ее фигуру, очертания  которой по временам проглядывали
сквозь  тонкую рубашку; и вдруг в мою душу закралось  подозрение, что Эмилия
меня больше не любит; меня пронзила  мучительная  мысль,  что близость между
нами  невозможна.  Никогда  прежде  я не испытывал  ничего  подобного, и  на
мгновение  это ошеломило  меня, но  вместе с тем я не мог поверить,  что это
правда. Конечно, любовь прежде  всего чувство, но также и невыразимая, почти
одухотворенная плотская  близость.  До  этого  я не  задумываясь наслаждался
своей любовью, как чем-то  вполне естественным и  само  собой  разумеющимся.
Теперь же я  вдруг  увидел то, чего раньше  никогда не замечал, и понял, что
прежней близости между нами, видимо,  больше не  будет  и даже уже нет.  Как
человек,  внезапно очутившийся на краю бездны,  я ощутил нечто вроде сосущей
тоски при мысли о том, что на смену нашей близости неизвестно почему  пришла
отчужденность.
     Все  мои  мысли  сосредоточились  на  этом,  все  перевернувшем  во мне
ощущении;  Эмилия тем временем,  по-видимому, принимала ванну: я слышал, как
из кранов  льется  вода. Я  остро  сознавал  свое бессилие и в  то же  время
мучительно  желал побороть в  себе это чувство.  До  сих пор я  любил Эмилию
легко  и  бездумно;  моя  любовь  к  ней словно  до  волшебству выливалась в
бессознательный, бурный, вдохновенный порыв, зависевший, как  мне до сих пор
казалось,  от меня, и только от меня.  Теперь же  я впервые понял,  что  все
зависело от такого же ответного порыва Эмилии и поддерживалось им; видя, как
она переменилась, я испугался, что не  смогу любить  ее с прежней легкостью,
непринужденностью  и  естественностью.  Словом,  я  боялся, что  в  чудесную
близость между нами  проникнет холод и скованность с моей стороны, а с ее...
Я не знал, как она себя поведет, но предчувствовал, что всякое принуждение с
моей стороны встретит у нее в лучшем случае лишь безучастную пассивность.
     В эту  минуту  Эмилия прошла  мимо меня,  направляясь в гостиную. Почти
непроизвольно я приподнялся и, схватив ее за руку, сказал:
     - Пойди сюда... Я хотел бы поговорить с тобой.
     В первое мгновенье  она сделала шаг назад, но тут же уступила и присела
на кровать, правда, на некотором расстоянии от меня.
     - Поговорить? О  чем ты хочешь со мной поговорить? Не знаю почему, но у
меня тревожно сжалось сердце. Возможно, это была робость, чувство,  которого
до сих пор в  наших отношениях не было и которое,  как мне казалось, больше,
чем что-либо, указывало на происшедшую перемену.
     - Да, поговорить, сказал я. Мне кажется, что-то у нас изменилось.
     Эмилия взглянула на меня и спокойно ответила:
     - Не понимаю... Почему изменилось? Ничего не изменилось.
     - Я-то не изменился, а вот ты да.
     - Вовсе я не изменилась... Я такая же, как была.
     - Раньше  ты  любила  меня больше...  Ты  огорчалась, когда я  уходил и
оставлял тебя  одну...  А  потом,  тебе  не было неприятно спать со  мной...
наоборот.
     - Ах, вот в  чем дело! воскликнула она, но я заметил,  что  в голосе ее
уже не было прежней уверенности. Я так и знала, что ты вообразишь что-нибудь
такое...  Чего ты ко мне пристал? Я не хочу спать с тобой просто потому, что
хочу высыпаться, а когда мы спим вместе, мне это не удается, вот и все.
     Странно, но теперь я вдруг  принял ее доводы, и мое скверное настроение
быстро рассеялось: оно растаяло, как воск подле огня. Эмилия сидела рядом со
мной в измятой рубашке, сквозь которую просвечивало ее тело; я желал ее, мне
казалось  непонятным, почему она не замечает этого, почему она не умолкнет и
не  обнимет  меня,  как  бывало   прежде,  стоило   лишь  встретиться  нашим
взволнованным взглядам. С другой стороны, это желание вселяло в меня надежду
не только на то, что во  мне пробудится прежнее влечение к Эмилии, но  и что
оно вызовет у Эмилии ответное чувство ко мне.
     - Если ничто не изменилось, докажи мне это, тихо сказал я.
     - Но я же доказываю тебе это ежедневно, ежечасно.
     - Нет, сейчас.
     Я  привстал  и, почти  грубо схватив  ее за  волосы,  хотел поцеловать.
Эмилия  позволила  привлечь  себя, но  в  последний  момент легким движением
головы уклонилась от поцелуя, так что губы мои коснулись лишь ее шеи.
     -  Ты  не хочешь,  чтобы  я тебя  поцеловал?  спросил я, выпуская ее из
объятий.
     -  Не в этом  дело, все  с  тем  же безразличием проговорила  Эмилия  и
поправила волосы.  Если бы речь шла только о поцелуе, я охотно поцеловала бы
тебя... Но ты же не ограничишься этим... А теперь уже поздно.
     Ее рассудительность и холодность обидели меня.
     - Ну, для этого никогда не поздно.  Я опять попытался поцеловать Эмилию
и, взяв ее за руку, привлек к себе.
     - Ой! Ты сделал мне больно! воскликнула она.
     Я едва коснулся  ее; прежде, в пору нашей любви, случалось, что я душил
ее в своих объятьях, и все-таки у нее не вырывалось даже стона.
     - Раньше тебе не бывало больно, разозлившись, сказал я.
     -  У тебя не руки, а  клещи, заметила Эмилия, ты совсем не считаешься с
этим... Теперь у меня останется синяк.
     Все это она произнесла равнодушно и без всякого кокетства.
     - Ну так как, спросил я резко, хочешь ты меня поцеловать или нет?
     - Пожалуйста. Она привстала и по-матерински коснулась губами моего лба.
А теперь пусти меня, я хочу спать... Уже поздно.
     Я ничего не мог понять. Я снова обнял ее за талию.
     - Эмилия, сказал я, наклоняясь к ней, так как она отстранялась от меня,
я хотел, чтобы ты поцеловала меня не так.
     Она оттолкнула меня и повторила, но теперь уже сердито;
     - Пусти меня... Мне больно.
     - Неправда, не может  быть, пробормотал я  сквозь  зубы,  сжимая  ее  в
объятьях.
     На  этот   раз  Эмилия  высвободилась  несколькими   сильными,  резкими
движениями, встала и, словно вдруг решившись, сказала мне в лицо:
     - Если тебе так уж приспичило, пожалуйста...  Но не делай мне больно, я
не желаю, чтобы со мной грубо обращались.
     Во мне все оборвалось. На этот раз голос Эмилии звучал холодно, сухо, в
нем  не было  даже  намека на  чувство. На  мгновение  я  замер. Я сидел  на
кровати, зажав руки между коленями, опустив голову. До меня снова донесся ее
голос:
     - Если ты действительно хочешь, я буду твоей... Хочешь?
     Не поднимая головы, я тихо ответил:
     - Да, хочу.
     Это была неправда, теперь я уже не хотел ее. Но мне надо было сломить в
ней эту новую, странную отчужденность. Я услышал, как она сказала: "Хорошо",
затем прошла по комнате, обогнув за моей спиной кровать. "Ей надо снять одну
лишь  рубашку",  подумал я  и вспомнил,  что  прежде смотрел  на нее в такие
минуты завороженными глазами, словно разбойник из сказки, который, произнеся
магическое  слово, видит,  как медленно распахивается дверь пещеры, открывая
его  взору  блеск  несметных  сокровищ. Но  теперь  я  не  хотел смотреть. Я
понимал,  что смотрел  бы на нее  уже другим взглядом не  открытым и чистым,
хотя и  страстным, а  таким,  каким его  сделало  равнодушие  Эмилии алчным,
оскорбительным  и  для нее, и для меня.  Я по-прежнему  сидел, низко опустив
голову и зажав руки между колен. Спустя некоторое время я услышал,  как тихо
скрипнули пружины матраца: Эмилия легла  на постель  и забралась под одеяло.
Послышался  шорох, по-видимому, Эмилия  устраивалась  поудобнее.  Потом  она
сказала все тем же новым, ужасным тоном:
     - Ну же, иди... Чего ты ждешь?
     Я не обернулся, даже не пошевелился; и вдруг я спросил  себя, а не было
ли в наших отношениях всегда  все точно так же. Да, ответил я себе, все было
более или менее так. Эмилия раздевалась и ложилась в постель, а как же могло
быть иначе? Но в то же время все было  совсем по-другому. Прежде никогда  не
было  этой  бездушной,  холодной,  пассивной  податливости,  которая  теперь
ощущалась  не только в  тоне Эмилии, но  даже  в скрипении пружин,  в шорохе
примятого одеяла. Прежде все совершалось в вихре вдохновенного неосознанного
порыва,  в  опьянении  взаимного  чувства. Порой,  когда ум  бывает захвачен
важной мыслью, случается, уберешь какую-нибудь вещь книгу, щетку, ботинок  и
потом  часами тщетно  ищешь ее, пока  в конце концов  не обнаружишь  в самом
невероятном месте, куда и положить-то ее было нелегко на шкафу, или в  самом
дальнем углу  комнаты,  или  же в  ящике стола. Так  бывало со мной прежде в
минуты любви. Все происходило стремительно, в каком-то опьянении и волшебном
самозабвении: я  оказывался  в  объятьях Эмилии,  почти не  помня,  как  это
случилось и что  произошло между той  минутой,  когда мы сидели  друг против
друга,  еще спокойные, не испытывая  желания, и тем мгновением,  когда  наши
тела  сплетались. Теперь у Эмилии не было этой самозабвенности, а поэтому не
было ее  и у  меня. Теперь я мог бы холодно и жадно разглядывать ее,  а она,
несомненно, могла  бы точно так же холодно разглядывать меня. Это  ощущение,
которое  обретало  все большую ясность,  неожиданно породило  точный  образ:
передо мной была уже не жена, которую я любил и которая  любила меня, передо
мной  была  проститутка,  недостаточно  терпеливая и  недостаточно  опытная,
которая равнодушно приготовилась принять мои объятия, надеясь, что они будут
непродолжительными  и  не слишком ее утомят.  На мгновение образ этот возник
перед моими глазами, как  призрачное  видение, потом он  как  бы прошел мимо
меня и  слился с лежавшей за моей спиной Эмилией. В ту же минуту  я встал и,
не оборачиваясь, сказал:
     -  Не  надо...  Я уже  не  хочу...  Пойду спать в гостиную... Оставайся
здесь. И на цыпочках вышел.
     Диван  был  застлан,  одеяло  отогнуто,  рядом  лежал  халат  Эмилии  с
закатанными рукавами.  Я  взял  ночную рубашку,  стоявшие  на полу шлепанцы,
халат,  который Эмилия положила на  кресло, и, вернувшись в спальню,  сложил
все это на стул.  На  этот  раз, не удержавшись, я  взглянул на  нее. Эмилия
лежала  все  в той  же позе, которую приняла,  сказав  мне:  "Ну,  иди  же",
обнаженная,  одна  рука  заложена  за  голову,  лицо  с  широко  раскрытыми,
безучастными,  словно  невидящими  глазами  обращено  ко  мне,  другая  рука
вытянута вдоль  тела. Это  была  уже  не  проститутка, а  призрачный  образ,
овеянный  дыханием  тоски по  невозможному. Эмилия  находилась  в нескольких
шагах  от  меня, но  казалась такой далекой, словно  она была  существом  из
другого мира, расположенного за пределами реального и осязаемого.

        Глава 5


     В  тот вечер я, конечно,  уже предчувствовал, что  для  меня начинается
сложная жизнь,  но,  странная  вещь,  я не сделал из  поведения  Эмилии  тех
выводов, которые, казалось бы, напрашивались сами собой. Конечно, тогда  она
проявила  холодность и  равнодушие, а я  предпочел  отказаться от  любви, не
желая  принимать  ее на таких  условиях.  Однако  я  любил  Эмилию, а любовь
заставляет не только надеяться, но и забывать.  Прошел день, и, не  знаю уже
как,  инцидент  предыдущего  вечера,  впоследствии  показавшийся  мне  таким
знаменательным,  почти утратил  в  моих  глазах всякое  значение;  тягостное
чувство отчужденности  рассеялось,  все свелось  к обычной размолвке.  Легко
забываешь  то, о чем не  хочется  вспоминать. С  другой  стороны,  забыть  о
случившемся, думаю, помогла мне и сама Эмилия, которая, хотя она по-прежнему
спала одна, больше уже не отвергала моей любви. Правда, Эмилия проявляла все
ту  же  холодность и  пассивность,  которые вызвали  у меня  в первый момент
чувство возмущения  и протеста; но, как это часто случается, то, что сначала
было неприемлемым,  через  несколько  дней  стало  казаться  мне  не  только
приемлемым, но даже приятным. Одним словом, сам того не замечая, я ступил на
ту зыбкую почву, где благодаря  уверткам  и  ухищрениям жаждущей обмана души
холодность представляется  на  следующий день самой  пылкой  любовью.  В тот
первый  вечер я возмутился, подумав, что Эмилия ведет себя как  проститутка,
но прошло меньше недели, и я уже соглашался обладать ею  как проституткой. В
глубине души я,  вероятно, боялся, что любовь  Эмилии ко  мне совсем остыла,
поэтому был  благодарен ей даже за ее  холодность и нетерпеливое равнодушие,
словно именно такими и должны были быть наши супружеские отношения.
     Мне все еще хотелось думать, что Эмилия любит меня, как прежде, вернее,
я вообще  старался не  думать  о нашей  любви.  И  все  же меня не оставляли
подозрения, что отношения между нами  изменились. Я даже стал иначе смотреть
на  свою  работу. Отказавшись на  время от  мечты о  театре, я  занялся кино
только  для  того,  чтобы  удовлетворить  страстное   желание  Эмилии  иметь
собственный дом. Пока я был уверен, что Эмилия любит меня, работа сценариста
не казалась мне слишком тягостной, но после того, что произошло в тот вечер,
я  неожиданно  стал  замечать,  что  эта  работа   вызывает  у  меня  скуку,
недовольство и отвращение. В самом  деле, ведь я  согласился писать сценарии
для   кино,   как  согласился  бы  на   всякую  другую  работу,  даже  более
неблагодарную и менее интересную, только из любви к Эмилии. Теперь же, когда
ее  любовь от меня ускользала, работа эта  утратила для  меня всякий смысл и
представлялась лишь бессмысленным рабством.
     Тут  я  хочу сказать несколько  слов  о ремесле  сценариста хотя бы для
того, чтобы  было ясно, что я в то время чувствовал. Как известно, сценарист
это тот, кто, чаще всего в сотрудничестве с другим сценаристом и режиссером,
пишет  сценарий,  то  есть создает  канву,  на  основе  которой в дальнейшем
возникает фильм. В соответствии с развитием действия  в сценарии указываются
все жесты  и реплики  актеров, а также различные повороты  съемочной камеры.
Таким   образом,   сценарий  это   в  одно  и   то  же  время   и  пьеса,  и
кинематографическая разработка, и режиссерский план. Но хотя роль сценариста
в создании  фильма  огромна и  в этом  смысле  он занимает место сразу же за
режиссером,  по существующей до сих  пор в кино традиции сценарист считается
фигурой второстепенной и  всегда остается в тени. Если оценивать искусство с
точки  зрения  непосредственного  выражения  а  по-другому  оценивать его  и
нельзя, то сценарист это художник, который вкладывает в фильм всю свою душу,
не получая  при этом  никакого  удовлетворения  от сознания,  что выразил  в
фильме самого себя. Труд его творческий, и все-таки он  всего лишь поставщик
находок, выдумок, технических, психологических и литературных указаний; дело
режиссера затем  обработать  весь  этот материал  в  соответствии  со  своим
талантом и выразить себя в фильме. Сценарист, таким образом, человек, всегда
остающийся  на  втором плане;  он жертвует  кровью своего сердца ради успеха
других,  и, хотя судьба фильма на две трети зависит  от него, сам он никогда
не  видит своего  имени на афишах, где  красуются имена режиссера, актеров и
продюсера.  Правда,  нередко  сценарист может достичь  высокого мастерства в
этом  своем  второразрядном ремесле  и  зарабатывать  большие деньги,  но он
никогда не  имеет возможности сказать: "Этот фильм сделал я... В этом фильме
я выразил себя... Этот  фильм  я сам".  Говорить так может только  режиссер.
Сценарист  же вынужден  довольствоваться  работой  ради  денег,  которые ему
платят, и, хочет он того или нет, они в конце концов становятся единственной
и  подлинной целью  всей его деятельности. Поэтому сценаристу остается  лишь
наслаждаться жизнью, если,  конечно, он  на это способен, на деньги, которые
являются единственным ощутимым результатом его труда, и переходить от одного
сценария  к другому, от  комедии к  трагедии, от приключенческого  фильма  к
мелодраме   беспрерывно,  безостановочно;  почти   так  же,  как   некоторые
гувернантки  переходят от одного ребенка к другому:  не успев привязаться  к
одному,  они  уже  расстаются с ним  и  начинают  воспитывать  другого,  а в
результате  плоды  их  усилий достаются  матери, которая  одна  имеет  право
называть ребенка своим.
     Но,  помимо  этих  основных  и постоянных,  так  сказать,  недостатков,
ремесло   сценариста  имеет   и  другие  неприятные  стороны,  меняющиеся  в
зависимости от качества и жанра фильма, от характера  делающих его людей, не
становясь  от  этого  менее  тягостными.  В  отличие от режиссера,  которому
продюсер  предоставляет  свободу действий, сценарист  может лишь согласиться
или  не  согласиться работать над предложенной ему темой, а согласившись, не
вправе  выбирать себе сотрудников: его  выбирают, он нет. Бывает, что  из-за
личных симпатий  продюсера,  ради  его  выгоды или каприза или же  просто  в
результате  случайности  сценарист  вынужден  работать  с антипатичными  ему
людьми,  намного  ниже  его  по культурному уровню, с  людьми,  чьи манеры и
характер  вызывают  у него  раздражение.  Работать совместно  над  сценарием
совсем не  то  же  самое, что,  допустим, работать  вместе в конторе  или на
фабрике,  где каждый делает  свое дело  независимо  от соседа  и  где личные
взаимоотношения  могут  быть   сведены   до   минимума   либо   даже   вовсе
отсутствовать. Работать над сценарием это значит с утра до вечера,  связывая
и соединяя свой  ум, свои  чувства,  свою душу с чувствами и душой остальных
сотрудников,  жить  с