е,
наделенное колоссальной жизненной силой. Но сила эта проявлялась не только в
его чудовищных аппетитах, но и в деловых  операциях, зачастую весьма тонких,
служащих удовлетворению этих аппетитов.
     Баттиста  был  среднего  роста,  но  широкоплечий, с  узкими бедрами  и
короткими  ногами  это и  придавало  ему  то  сходство с  крупной обезьяной,
которому он  был  обязан своими  прозвищами.  В лице  его тоже  было  что-то
обезьянье: зачесанные назад волосы образовывали по обе стороны лба залысины,
густые подвижные брови, маленькие глазки, короткий широкий  нос, большой, но
почти лишенный  губ,  тонкий,  как  лезвие ножа,  рот  и  слегка выступающий
подбородок. Живота у Баттисты совсем не было, и благодаря этому грудь сильно
выдавалась  вперед. Его  мускулистые руки, начиная  от  самых запястий, были
покрыты черной шерстью; увидев  его как-то на пляже, я обратил внимание, что
эта шерсть  густо  покрывает и его спину  и грудь. Но этот человек  с  такой
грубой  внешностью  говорил   мягко,   вкрадчиво,   убедительно,   с  легким
иностранным  акцентом  Баттиста родился в Аргентине. Голос  Баттисты поражал
своим неожиданно мягким звучанием, и в этом я тоже усматривал проявление его
хитрости  и изворотливости.  Баттиста был в кабинете  не один. У стола сидел
мужчина, которого он, представляя, назвал Рейнгольдом. Я много слышал о нем,
но  встречался с  ним  впервые.  Рейнгольд  был немецким  кинорежиссером.  В
дофашистской  Германии он поставил  несколько фильмов-"колоссов",  имевших в
свое время довольно большой успех. Конечно, Рейнгольд не считался режиссером
такого масштаба, как Пабст  или Ланг, но все-таки это  был крупный режиссер;
он  никогда не ставил  чисто  коммерческих фильмов,  и у него  имелись свои,
пусть  спорные,  но  все  же  вполне  определенные  эстетические  взгляды  и
принципы. После  прихода Гитлера  к  власти  о  Рейнгольде  никто  ничего не
слышал.  Говорили,  будто он работал в Голливуде, но последние годы в Италии
не  показывали ни одного  его фильма. И вот теперь  совершенно неожиданно он
появился в конторе Баттисты.
     Пока Баттиста  говорил, я с любопытством разглядывал Рейнгольда. Видели
ли вы на  какой-нибудь старинной  гравюре  лицо Гете?  Так вот, у Рейнгольда
было  такое  же благородное и строгое  лицо олимпийца. И так же, как у Гете,
голову его  окружал нимб ослепительно белых волос. Одним словом, у него была
голова  гения.  Однако,  присмотревшись  повнимательнее,  я  обнаружил,  что
величие и благородство  Рейнгольда несколько  искусственные: черты его лица,
крупные и в то же время рыхлые, напоминали картонную маску; казалось, за ней
ничего нет, как под теми чудовищно огромными головами, которые на карнавалах
надевают на себя карлики. Рейнгольд встал, чтобы  пожать мне руку. При  этом
он  слегка склонил голову и щелкнул каблуками  с чисто немецкой чопорностью.
Тут  я  обнаружил,  что  он  маленького роста, хотя плечи  его,  подчеркивая
величавость его внешности,  были очень  широкими.  Здороваясь, он приветливо
улыбнулся  широкой лунообразной улыбкой,  обнажив два  ряда очень  ровных  и
слишком белых зубов, показавшихся  мне, не  знаю  почему, искусственными. Но
едва он сел, улыбка исчезла с его лица внезапно и бесследно, словно на  луну
набежала  туча; лицо приняло суровое, немного неприятное выражение, властное
и требовательное.
     Баттиста, как всегда, начал  издалека. Кивнув в сторону  Рейнгольда, он
сказал:
     - Мы с Рейнгольдом говорили о Капри... А вы, Мольтени, знаете Капри?
     - Немного, ответил я.
     -  У  меня  на Капри  своя  вилла,  продолжил Баттиста,  Я  только  что
рассказывал Рейнгольду,  какое восхитительное место Капри...  Там даже такой
деловой человек, как я, становится немного поэтом.
     Это был  один из  излюбленных трюков Баттисты: он  любил  покрасоваться
своим восхищением прекрасным, возвышенно-благородным одним словом, всем тем,
что  относится к  сфере идеального. И  больше всего  меня  поражало то,  что
восхищение  это  было,  по-видимому,  искренним,  хотя   далеко   не  всегда
бескорыстным.
     Баттиста снова заговорил, казалось, растроганный собственными словами:
     - Роскошная  природа,  восхитительное  небо,  вечно  лазурное море... и
цветы, всюду цветы. Если бы я был, как вы, Мольтени, писателем, мне хотелось
бы  жить на Капри, для вдохновения... Не понимаю,  почему  художники  вместо
того,  чтобы  писать  пейзажи Капри,  рисуют свои  безобразные  картины,  на
которых ничего не  разберешь...  На Капри имеются, так сказать,  уже готовые
прекрасные картины... Остается только взять и скопировать их.
     Я  промолчал.  Взглянув  украдкой  на  Рейнгольда,  я  увидел,  что  он
одобрительно кивает головой: улыбка на  его лице опять  напоминала серп луны
на безоблачном небе. А Баттиста продолжал:
     - Мне всегда хотелось пожить там хотя бы месяц, ничего не  делая  и  не
думая о делах. Но  осуществить это мне ни разу не удалось.  Здесь, в городе,
мы  ведем  противоестественный образ  жизни...  Человек создан не для  того,
чтобы жить среди папок, в  конторе... В  самом деле, жители  Капри  выглядят
гораздо счастливее нас... Посмотрите на них,
     когда  они  вечером  выходят  погулять:  юноши,  девушки,  улыбающиеся,
спокойные, красивые, веселые...  И это потому, что в  их жизни не происходит
ничего  особенного,  а  их стремления и  интересы незначительны...  Н-да, им
хорошо...
     Помолчав, Баттиста продолжал:
     - Так вот, как я сказал, на Капри у  меня вилла, но, к сожалению, я там
никогда не бываю... С того времени, как я купил эту виллу, я прожил на ней в
общей сложности не больше двух  месяцев... Я как раз говорил Рейнгольду, что
моя вилла  самое подходящее место  для работы  над сценарием. Во-первых, вас
будет  вдохновлять пейзаж.  Но,  помимо этого, как  я уже сказал Рейнгольду,
пейзаж этот вполне соответствует сюжету фильма.
     - Синьор Баттиста, заметил Рейнгольд, работать можно везде...  Конечно,
и   Капри  может  оказаться  подходящим  местом...  Особенно  если,  как   я
предполагаю, мы будем делать натурные съемки в Неаполитанском заливе.
     - Вот именно.  Рейнгольд говорит, что предпочитает  жить в гостинице. У
него  свои  привычки,  а  кроме   того,  он  любит  иногда   поразмышлять  в
одиночестве. Но  мне  кажется, вы, Мольтени,  могли бы поселиться у  меня на
вилле... Вместе  с  женой... Этим вы премного  обяжете меня  наконец-то  там
кто-то будет жить. На  вилле имеются все удобства, а женщину, которая  будет
вести хозяйство, подыскать нетрудно.
     Как  обычно,  я прежде всего  подумал об  Эмилии. Подумал и  о том, что
жизнь  на Капри,  да к  тому же на богатой вилле, могла  бы разрешить многие
наши  трудности.  Сказать по правде,  не знаю уж почему, но у  меня возникла
уверенность, что это положит конец всем моим проблемам.
     - Спасибо, искренне поблагодарил  я Баттисту. Я тоже  думаю,  что Капри
подходящее место  для работы над сценарием.  Мы  с  женой  будем  очень рады
погостить
     у вас.
     -  Великолепно,  договорились,  сказал  Баттиста и поднял  руку, словно
желая остановить  поток благодарностей,  хотя я и не думал в них изливаться.
Договорились. Вы отправитесь на Капри, а я приеду  к вам погостить... Теперь
побеседуем-ка немного о фильме.
     "Давно пора", подумал я и пристально посмотрел на
     Баттисту.  Теперь я  раскаивался в том, что столь поспешно  принял  его
приглашение. Не знаю почему, но  я почувствовал, что  Эмилия  не одобрила бы
моей поспешности. "Я должен был  бы сказать, что мне нужно все это обдумать,
посоветоваться с женой",  упрекнул я себя с некоторым  раздражением. Чувство
благодарности,  с  каким  я  принял  приглашение  Баттисты.  показалось  мне
неуместным, чуть ли не постыдным.
     - Все  как  будто согласны с тем, продолжал Баттиста,  что  в кино надо
найти что-то новое... Послевоенный период кончился, и возникла необходимость
в новой формуле... Возьмем,  к  примеру,  неореализм,  он  всем уже  изрядно
надоел.    Проанализировав    причины,   по   которым   зрителям   наскучили
неореалистические  фильмы,  мы, возможно, сумеем понять, какой могла бы быть
новая формула.
     Я уже  говорил,  что  Баттиста  не любил играть  в  открытую. Он не был
циником, во всяком случае, старался не казаться им. В отличие от большинства
продюсеров Баттиста редко  заговаривал о кассовых сборах; вопрос о прибылях,
имеющий для  него не меньшее, а, может быть, даже большее значение, чем  для
других, он всегда оставлял  в тени. Если, допустим, ему казалось, что  сюжет
фильма  не обеспечит  приличной прибыли, Баттиста  никогда  не  заявлял, как
другие  продюсеры: "На  таком  сюжете  не  заработаешь ни  гроша".  Нет,  он
говорил: "Этот  сюжет не нравится мне  потому-то  и  потому-то".  И причины,
которые  он   приводил,  всегда  оказывались  причинами   эстетического  или
морального порядка. Однако в  конечном счете  все для него  решала  все-таки
прибыль. После  долгих споров о прекрасном  и нравственном в  киноискусстве,
после  всего  того,  что  я называл дымовой  завесой Баттисты,  он неизменно
выбирал коммерчески наиболее выгодное  решение. Поэтому  я уже давно утратил
интерес к зачастую долгим и сложным рассуждениям Баттисты о хороших и плохих
фильмах,  о  фильмах нравственных  и безнравственных. Я обычно ждал, пока он
ступит  на твердую почву, а ею  постоянно и неизменно оказывалась финансовая
сторона  вопроса.  Теперь я тоже подумал: "Конечно, Баттиста  не признается,
что  неореалистические  фильмы надоели продюсерам потому, что они больше  не
приносят прибыли. Послушаем,  как  он  все  это подаст..." И  действительно,
Баттиста изрек:
     -  По-моему, неореалистические  фильмы  надоели  всем  потому, что  это
нездоровые фильмы.
     После  этого он  замолчал.  Я  искоса взглянул  на Рейнгольда  тот даже
глазом не моргнул. Баттиста, который своим молчанием хотел подчеркнуть слово
"нездоровые", пояснил:
     - Я хочу сказать, что они не помогают жить,  не укрепляют веры в жизнь.
Неореалистические  фильмы угнетают  зрителя, они пессимистичны,  мрачны. И к
тому же они стараются представить Италию  страной нищих,  к  великой радости
иностранцев,  которым очень выгодно думать, что наша страна нищая страна. Не
говоря уже об этом,  что само  по себе  достаточно  важно, неореалистические
фильмы  слишком уж  подчеркивают все  негативное,  все  низменное,  грязное,
ненормальное в жизни человека... Одним словом, это пессимистические, вредные
фильмы, фильмы, которые напоминают  людям  о  трудностях, вместо  того чтобы
помогать им преодолевать эти трудности.
     Я смотрел на Баттисту  и не мог понять, действительно ли он думает  то,
что  говорит, или  это  только  прием.  В его  тоне  слышалась даже какая-то
искренность.  Возможно,  это  была всего  лишь искренность человека, который
охотно  соглашается верить в то, во  что ему выгодно верить, но все-таки  он
казался искренним.
     Баттиста  продолжал развивать  свои  мысли. Тембр  голоса  у  него  был
какой-то неестественный, почти металлический, даже когда  он  старался  быть
любезным.
     - Рейнгольд  сделал мне  предложение,  которое меня  заинтересовало. Он
обратил мое внимание на то, что в последнее время большой успех имели фильмы
на библейские сюжеты. Они делали самые крупные сборы.
     Баттиста отметил это, но словно в скобках, как факт,  которому лично он
не хотел бы придавать слишком большого значения.
     - А почему?.. Потому что Библия самая здоровая книга из всех когда-либо
существовавших...  Так  вот, Рейнгольд  сказал мне: "У  англосаксов  имеется
Библия, а у вас, людей средиземноморской культуры, есть Гомер..." Не так ли?
Он обернулся  к  Рейн  гольду, словно  спрашивая, правильно  ли передал  его
слова.
     - Именно  так,  подтвердил Рейнгольд, но на  его расплывшемся в  улыбке
лице мелькнула тень тревоги.
     - Для вас, средиземноморцев, Баттиста продолжал  цитировать Рейнгольда,
Гомер то  же, что Библия для  англосаксов. Почему бы нам не  сделать  фильм,
например, по "Одиссее"?
     Наступило молчание. Я был ошеломлен и, желая выиграть время, спросил:
     - Имеется в виду "Одиссея" целиком или какой-нибудь эпизод из нее?
     -  Вопрос этот  мы уже  обсудили, быстро ответил  Баттиста, и пришли  к
выводу,  что лучше будет обратиться к материалу всей "Одиссеи". Впрочем, это
не так уж  важно.  Важнее другое.  Он повысил голос.  Перечитав "Одиссею", я
наконец  нашел в ней то, что я уже давно и безотчетно ищу... То, чего нельзя
найти в  неореалистических фильмах.  И  то, чего, к примеру,  я  никогда  не
находил в тех сюжетах, какие в последнее время предлагали  мне вы, Мольтени.
Одним словом, то, что  я чувствую, но не могу хорошенько выразить и что  так
же необходимо для киноискусства, как и для жизни поэзия.
     Я снова взглянул на Рейнгольда.  Тот по-прежнему улыбался. Пожалуй, его
улыбка  стала даже еще шире.  Он одобрительно  кивал головой. Неожиданно для
себя самого я сказал почти резко:
     -  Разумеется, поэзии  в "Одиссее"  сколько  угодно... Все дело  в том,
чтобы передать ее в фильме.
     -  Верно, сказал  Баттиста. Он взял  со стола линейку и прицелился ею в
меня.  Верно...  Но  для этого и существуете  вы оба:  вы,  Мольтени, и  вы,
Рейнгольд... Я знаю, что поэзия там есть, а ваше дело извлечь ее оттуда.
     - "Одиссея", заметил я, это  целый мир... Можно извлечь из нее все, что
пожелаешь. Надо, однако, знать, с какой стороны к ней подступиться.
     Казалось,  Баттисту удивило,  что  его предложение не  вызвало  у  меня
никакого энтузиазма. Он  пристально посмотрел на меня, словно  хотел понять,
что скрывается за  моей холодностью.  Потом, по-видимому,  отложив выяснение
этого на некоторое время, встал из-за стола и, откинув назад голову, засунув
руки  в карманы,  принялся  расхаживать  по  комнате  из  угла  в  угол.  Мы
повернулись  и  следили  за  ним глазами.  Расхаживая по  комнате,  Баттиста
говорил:
     -  Больше всего меня потрясло в "Одиссее" то, что поэзия Гомера  всегда
имеет  характер зрелища. Говоря о зрелище, я имею в виду то, что неизменно и
безоговорочно нравится  публике.  Возьмем, к  примеру,  эпизод  с Навзикаей.
Прелестные  голые  девушки плещутся  в  воде, а Одиссей  наблюдает  за ними,
спрятавшись  в  кустах...  Да  это  просто  вариант  сцены   из  "Купающихся
красавиц".  Или возьмите Полифема: одноглазое страшилище, великан, сказочное
чудовище... Но это же Кинг-Конг  один из популярнейших персонажей довоенного
кино.  Или вспомните Цирцею с ее дворцом. Это  Антинея из "Атлантиды"... Вот
что  мы  называем зрелищем. Но, как я  говорил, тут не  просто зрелище,  это
также  и  поэзия.  Баттиста был  в восторге.  Остановившись  перед нами,  он
произнес:  Вот  как  я  представляю себе  "Одиссею",  выпущенную  кинофирмой
"Триумф-фильм".
     Я промолчал. Я понимал,  что поэзия для Баттисты совсем не  то, что для
меня.  И  если исходить  из его  понимания  поэзии,  "Одиссея"  производства
"Триумф-фильм"  должна  быть сделана  по  образцу  голливудских  фильмов  на
библейские  сюжеты с  чудовищами,  обнаженными  женщинами,  соблазнительными
сценами, эротикой и театральной помпезностью.  В сущности, говорил я себе, у
Баттисты вкус такой же, как и у  итальянских продюсеров эпохи Д'Аннунцио. Да
и как может быть иначе?
     Баттиста уселся за письменный стол и спросил:
     - Ну, так что вы на это скажете, Мольтени?
     Каждому, кто знаком с миром кино,  известно: есть фильмы, о которых еще
до  того, как  написана хотя бы  одна строка  сценария, можно с уверенностью
сказать, что они будут поставлены; и есть другие фильмы даже после того, как
заключен контракт и написаны сотни страниц сценария, твердо знаешь, что  они
никогда  не будут закончены.  Пока Баттиста говорил, профессиональное  чутье
сразу же  подсказало мне, что его "Одиссея" один  из тех фильмов, о  которых
много шумят, но которые так и не выпускают на  экран. Почему я так  решил? Я
не смог бы этого объяснить. Не знаю, может быть, из-за  непомерных претензий
подобного фильма, а может быть, из-за того впечатления, которое произвела на
меня  внешность   Рейнгольда,  столь   величественного,  пока  он  сидел,  и
оказавшегося таким маленьким,  когда он  встал.  Я  чувствовал, что, подобно
Рейн  гольду, фильм  будет иметь великолепное  начало и жалкий конец. Совсем
как в известной строке о сиренах "Desinit in piscem" ( Прим.: "Все кончается
рыбьим хвостом" ( лат ) Из "Послания Пизонам" Горация  ). Но почему Баттиста
пожелал поставить  такой фильм? Я знал, что он  очень осторожен и не склонен
рисковать. Может  быть, подумал я, он надеется,  сыграв на имени Гомера,  на
"Одиссее" этой, по выражению  Рейнгольда, Библии  средиземноморских народов,
получить  солидные ассигнования,  возможно  даже из Америки. В то же время я
знал,  что, если  фильм  не  будет  поставлен, Баттиста в этом он  ничуть не
отличался  от  других  продюсеров  найдет  какой-нибудь  предлог,  чтобы  не
оплатить мой труд. Так  всегда бывает: если  работа над  фильмом оказывается
напрасной, продюсер в  большинстве  случаев предлагает  отложить оплату  уже
написанного сценария до производства следующего фильма, и бедняге сценаристу
не остается ничего другого, как согласиться. Поэтому я сказал себе, что, как
бы  то  ни  было,  мне  следует обезопасить  себя,  потребовав  немедленного
подписания контракта, а главное, выплаты  аванса. Для этого существовал лишь
один  способ:  сослаться на трудности  и заставить Баттисту добиваться моего
сотрудничества.
     - Мне кажется, что это превосходная мысль, сухо ответил я.
     - Однако не видно, чтобы она привела вас в восторг.
     - Боюсь, что это не мой жанр, что я... не справлюсь.
     -  Но почему? Заметно было, что Баттиста  злится. Вы всегда утверждали,
что хотели бы работать над серьезными фильмами...  А теперь, когда я даю вам
такую возможность, вы отказываетесь.
     - Понимаете, Баттиста, возразил я, у  меня склонность к психологическим
фильмам.  А  этот  фильм, если  я  правильно  вас понял, должен  быть  чисто
зрелищным,  вроде  американских  фильмов на  библейские сюжеты.  Баттиста не
успел ответить совершенно неожиданно в разговор вмешался Рейнгольд.
     -  Выслушайте меня, синьор Мольтени, сказал  он,  выпуская на лицо свою
лунообразную улыбку,  и  это напомнило мне  жест,  которым актер приклеивает
себе  усы.  Чуть  наклонившись   вперед,  он  заговорил   почтительно,  даже
заискивающе:  Синьор Баттиста  прекрасно рассказал о нашем замысле... Он дал
очень верное  представление о том, какой  фильм  я намерен поставить с вашей
помощью. Но  синьор Баттиста говорил как продюсер, обращая внимание  главным
образом  на  элементы  зрелищности...  Если   вы  испытываете  склонность  к
психологическим сюжетам,  вам  непременно  надо  работать  над этим фильмом.
Потому что в фильме будет дан психологический анализ взаимоотношений Одиссея
и Пенелопы... Я хочу сделать фильм  о человеке,  который любит свою жену, но
не любим ею.
     Я растерялся, особенно потому, что  озаренное театральной  улыбкой лицо
Рейнгольда приблизилось ко мне и, казалось, отрезало все пути к отступлению.
Надо было что-то ответить,  и притом  сразу  же. И вот  в  тот самый момент,
когда  я  собирался  возразить:  "Но  ведь неверно,  что  Пенелопа не  любит
Одиссея",  последняя  фраза  режиссера   неожиданно  напомнила  мне  о  моих
отношениях с Эмилией, ведь я сам был человеком, который любит свою жену и не
любим ею.  И  в  то  же  мгновенье  по  какой-то  непонятной ассоциации  мне
вспомнилось нечто  такое,  что,  как я  тут  же решил, могло дать  ответ  на
вопрос, который я задавал себе в приемной, ожидая вызова к  Баттисте: почему
Эмилия больше не любит меня?
     Сейчас, когда я  рассказываю, может показаться, что  на  это ушло много
времени.  В  действительности  же  воспоминания  пронеслись   в  моем  мозгу
стремительно,  в  какую-то долю секунды. Так вот,  пока Рейнгольд скл