плачущей;  произошло это вскоре после нашего обручения, когда
я вынужден был  признаться,  что пока не в состоянии купить  или даже  снять
квартиру  и  что   поэтому  первое  время   нам  придется   довольствоваться
меблированной комнатой. Правда, она сразу же совладала со слезами, хоть они,
по-моему,  были  вызваны не  одним  только  горьким  сожалением  о том,  что
осуществление  столь  дорогой мечты  отодвигается на неопределенный  срок; в
этих  слезах обнаружилась вся глубина  и  страстность этой мечты в сущности,
даже не просто мечты, а того, в чем Эмилия видела чуть ли не смысл жизни.
     Итак, первые два года мы жили в меблированной комнате. Но какую чистоту
и  порядок  поддерживала   в  ней  Эмилия!  Насколько  было   возможно  а  в
меблированной комнате это отнюдь не просто, Эмилия пыталась создать иллюзию,
будто  у  нее  собственная  квартира.  И  поскольку  у  нас  не  было  своей
обстановки, она стремилась вложить  в чужую обшарпанную мебель всю свою душу
домовитой и аккуратной хозяйки. На  моем письменном  столе  неизменно стояла
ваза с цветами; бумаги мои были всегда  разложены в исключительном порядке и
словно звали к работе, гарантируя мне максимальные удобства; не было случая,
чтобы на обеденном столе не лежали  салфетки и не стояла вазочка с печеньем;
никогда одежда  или предметы  туалета как  это часто бывает в подобного рода
тесных  и  временных обиталищах не  оказывались  там,  где  им  меньше всего
следует  быть: на  полу  или  на  стульях.  После уборки, наскоро  сделанной
служанкой,  Эмилия  еще раз тщательно прибирала комнату, да так, чтобы  все,
что могло блестеть и сверкать, блестело и сверкало,  будь то  латунный шарик
на  оконном шпингалете или самый незаметный  кусочек паркета. По вечерам она
сама,  без помощи прислуги, стелила  постель, и всегда на  кровати  с  одной
стороны  лежала ее прозрачная ночная рубашка, а  с другой моя пижама; одеяло
было аккуратно  отогнуто, а подушки удобно  уложены. Утром  она  поднималась
раньше меня, шла на  общую кухню, готовила  завтрак и приносила его  мне  на
подносе.  Все это Эмилия делала бесшумно, четко и  естественно, но с пылом и
старанием, которые говорили о чувстве,  слишком глубоком, чтобы  в нем можно
было признаться. И тем  не менее, несмотря на все героические усилия Эмилии,
меблированная комната оставалась меблированной  комнатой.  Иллюзия,  которую
Эмилия пыталась создать у себя  и у меня, никогда не бывала полной. Иной раз
в минуты большой усталости она начинала  жаловаться, правда, мягко и, в силу
своего характера,  сдержанно, но все-таки не без внутренней  горечи; в таких
случаях  она спрашивала меня, до  каких же  пор  будет продолжаться эта наша
временная, неустроенная жизнь. Я понимал, что за внешним спокойствием Эмилии
скрывается подлинная  боль, и меня  мучила мысль о том, что рано или  поздно
мне  придется  найти  способ  как-то  удовлетворить  ее  страстное   желание
обзавестись собственным домом.
     В конце  концов, как  уже было сказано, я решил купить квартиру; но  не
потому, что у меня появились деньги их у меня по-прежнему не было, а потому,
что понимал, как страдает Эмилия,  и  опасался, что в  один  прекрасный день
чаша ее терпения переполнится. За два года нашей совместной жизни  я отложил
небольшую сумму; добавив к ней деньги,  взятые в долг, я смог сделать первый
взнос.  Однако я не испытал  при  этом  того удовлетворения,  какое  ощущает
человек,  приобретя  для  своей  жены   квартиру;  наоборот,  я   чувствовал
мучительное беспокойство, ибо совершенно не представлял себе, каким  образом
мне  удастся выкрутиться через  месяц, когда подойдет срок уплаты следующего
взноса. Я впал в такое отчаяние,  что был почти зол на Эмилию, чье упорное и
страстное  стремление  иметь собственный  дом  в какой-то мере вынудило меня
пойти на столь необдуманный и рискованный шаг.
     Но искренняя радость Эмилии, когда я  сообщил ей о покупке квартиры,  и
потом бурное ликование, охватившее ее,  когда мы в  первый  раз вошли в наши
еще не обставленные комнаты,  на некоторое время  заставили меня  забыть обо
всех моих тревогах  и волнениях.  Я  уже говорил, что  любовь к дому была  у
Эмилии поистине страстью; более того, в тот день  мне показалось, что к этой
страсти примешивалась какая-то чувственность, словно то, что я наконец купил
для нее квартиру,  сделало меня в ее глазах  более  желанным. Мы осматривали
нашу квартиру,  и  сперва Эмилия просто ходила со мной по пустым и  холодным
комнатам, а я говорил ей, как  мне хотелось бы расставить мебель. Но в конце
нашего осмотра,  когда  я подошел к окну, чтобы  распахнуть его и  показать,
какой  из  него  открывается  вид, Эмилия вдруг  прижалась  ко  мне  и  тихо
попросила  поцеловать ее. Для нее, обычно столь сдержанной  и почти робкой в
проявлениях  любви,  это   было  чем-то  совершенно  новым  и   неожиданным.
Пораженный  и взволнованный ее тоном, я  поцеловал ее. Это был один из самых
пылких, самых  опьяняющих  поцелуев, которыми мы  когда-либо обменивались; и
внезапно я почувствовал,  что  ее объятия стали крепче,  словно  она  хотела
вызвать  меня на еще большую близость;  потом  она судорожно  стянула с себя
юбку,  расстегнула  кофточку и прижалась ко мне  всем телом.  Оторвавшись от
моих губ, она  почти неслышно, но  жарко и нежно шепнула мне в  самое ухо по
крайней мере так мне показалось "возьми  меня", и сама, всей своей  тяжестью
потянула  меня  вниз, на пол. И мы любили друг друга на пыльных плитках, под
тем самым окном, которое я так и не успел распахнуть.
     Однако в пылкости столь неожиданно бурных объятий Эмилии я почувствовал
не только  любовь  ко мне,  я ощутил в  них  прежде всего порыв  подавленной
страсти  к  собственному  очагу,  которая  как  бы  сама  собой  вылилась  в
чувственное желание.  Необставленные гулкие комнаты,  еще пахнущие краской и
непросохшей штукатуркой, всколыхнули в глубине ее души что-то такое, чего до
сих пор не могли пробудить все мои страстные ласки.
     Между нашим посещением еще пустой квартиры и переездом в нее прошло два
месяца. За это время мы оформили  контракт на покупку квартиры на имя Эмилии
я знал, что это  доставит ей удовольствие, и, насколько позволяли мои весьма
ограниченные  средства, приобрели  кое-какую  мебель.  Когда  прошло  первое
чувство  удовлетворения от  того, что квартира все-таки куплена, я, как  уже
говорилось,  стал испытывать мучительное беспокойство при мысли о будущем, а
временами просто впадал в отчаяние. Конечно, зарабатывал я неплохо, неплохо,
чтобы жить скромно и даже немного откладывать, но  заработка моего было явно
недостаточно,  чтобы сделать  ближайший взнос за квартиру. Я  испытывал  тем
большее  отчаяние, что  не  мог даже  отвести  душу, поговорив  обо  всем  с
Эмилией: мне не хотелось  отравлять ее  радость. Теперь я  вспоминаю  о  том
времени,  как о  поре,  когда  я пребывал в постоянной тревоге и даже как-то
меньше любил Эмилию. Я невольно  удивлялся тому,  что,  хотя она великолепно
знала наши  возможности, ее нисколько не  беспокоило, где я  смогу раздобыть
такую уйму денег. Поэтому меня неприятно поражало и чуть  ли не  выводило из
себя то, что радостная и возбужденная Эмилия все эти  дни только и бегала по
магазинам  в  по-  исках  обстановки  для  квартиры  и  ежедневно  без  тени
беспокойства оповещала меня  о какой-нибудь новой покупке. Я спрашивал себя,
как может  она, любя  меня,  не  догадываться  о моих страхах и  тревогах. Я
понимал, что, по всей вероятности, Эмилия решила: раз  уж я  купил квартиру,
то,  конечно, позаботился  и  о  том, чтобы достать  необходимые  для  этого
деньги; и все же то, что она была такой безмятежно довольной,  когда меня не
оставляли  тревожные  мысли, казалось  мне  проявлением ее  эгоизма  или  по
меньшей мере бесчувственности.
     В ту пору я был настолько озабочен мыслями о  деньгах,  что у меня даже
изменилось   представление  о  себе   самом.   Я   считал   себя   человеком
интеллигентным,  культурным,  драматургом  по  призванию;  я   всегда  питал
пристрастие  к  драматургии  и полагал,  что  мне  следует посвятить ей себя
целиком.  Этот  скажем  так  внутренний  мой  облик  побуждал меня  смотреть
определенным образом и на  собственную внешность: мне  казалось, что худоба,
близорукость, нервность, бледность, небрежность в одежде являются у молодого
человека признаками  будущей литературной славы, которая, как я считал, была
мне уготована.  Но тягостные заботы вытеснили из моего  сознания  этот столь
заманчивый и многообещающий  образ и  заменили  его  другим  образом жалкого
неудачника, запутавшегося в сетях страсти и погрязшего в тине  мелких забот;
несчастный,  он не  смог  устоять перед любовью  к жене и  решился  на  шаг,
превышающий  его силы, и кто знает, как  долго  еще придется ему страдать от
унизительного  отсутствия денег. Я  себе казался уже не молодым непризнанным
театральным  гением,  а  всего лишь голодным журналистом, сотрудничающим  во
второсортных газетенках и журнальчиках,  или,  еще  хуже,  жалким чиновником
какой-нибудь частной фирмы или государственного  учреждения:  бедняга, чтобы
не волновать  жену, скрывает от  нее свои тревоги,  целыми  днями бегает  по
городу  в  поисках  работы  и  не  находит  ее;  он  просыпается  по  ночам,
вздрагивает  при  мысли о долгах, которые надо платить; одним словом, ничего
не  знает  и  не  видит,  кроме  денег.  В таком,  возможно и  трогательном,
персонаже  не  было   ни  блеска,  ни  достоинства,  это  был  жалкий  герой
какого-нибудь дешевенького романа, и я остро ненавидел его,  так как боялся,
что постепенно полностью уподоблюсь ему во всем. Но  так уж  вышло я женился
не  на  женщине,  которая  понимала  бы  и  разделяла  мои  мысли,  вкусы  и
стремления,  а на  необразованной машинистке,  зараженной, как мне казалось,
всеми предрассудками своего класса. С женщиной, которая  бы меня понимала, я
мог бы переносить тяготы  бедной и неустроенной  жизни в какой-нибудь студии
или меблированной комнате в ожидании будущих успехов на поприще драматургии;
теперь  же  я вынужден  был любой ценой создавать  домашний очаг,  о котором
мечтала моя  жена.  Ради этого, думал я в отчаянии, мне придется отказаться,
и, быть  может, навсегда,  от  столь  дорогой  для меня честолюбивой мечты о
литературной карьере.
     Итак, я был во власти тоски и сознания собственного бессилия преодолеть
материальные  трудности.  Если  железный прут  долго держать  над огнем,  он
становится  мягким  и  гнется;  вот и  я чувствовал, что свалившиеся на меня
заботы постепенно ослабляют и сгибают меня. Я сознавал, что невольно завидую
тем, кто подобных забот не знает, людям богатым и привилегированным, и что к
этой  зависти,  опять-таки  помимо  моей  воли,  примешивается  ожесточение,
направленное  уже не  против  отдельных конкретных лиц или обстоятельств, но
неудержимо  стремящееся  к   обобщениям,  принимающее  отвлеченный  характер
определенного  миросозерцания.  Одним словом, в эти трудные  для  меня дни я
стал  замечать,  как  раздражение  и  досада, вызванные  отсутствием  денег,
переходят  в  чувство  возмущения несправедливостью не только  той,  которая
совершалась по отношению ко мне, но и  той, от которой страдало бесчисленное
множество  мне подобных. Я отдавал себе отчет  в том,  что  мои личные обиды
незаметно  выливаются в  настроения и взгляды, связанные  уже не  только  со
мной;  я  замечал  это  по  тому, как все  мои мысли  постоянно и  неуклонно
устремлялись в одном направлении, по своим разговорам, которые независимо от
моего желания все время вращались вокруг одних и тех  же проблем. Тогда же я
обнаружил  в  себе   все  возрастающую  симпатию  к  политическим   партиям,
объявлявшим  борьбу  против  пороков и  недостатков  того  самого  общества,
которое я винил в терзавших меня заботах. Это общество, думал я, обрекает на
голод  лучших  своих сынов  при этом я имел в  виду себя  самого  и потакает
худшим. У людей попроще и необразованных процесс этот обычно совершается как
бы сам  собой  в темных  глубинах  сознания,  где некая таинственная алхимия
перерабатывает эгоизм в альтруизм, ненависть в любовь, страх в  мужество; но
для  меня,  привыкшего  наблюдать за  собой и заниматься  самоанализом,  все
происходившее  со мной  было  предельно  ясным,  словно я  следил,  как  это
совершается  в  ком-то другом. Я, конечно,  понимал,  что  мною движут чисто
материальные  и  эгоистические  побуждения  и  что я  распространяю  на  все
человечество то, что  имеет отношение только ко мне одному. Никогда прежде у
меня  не возникало желания вступить  в какую-нибудь партию, как делали почти
все в  те  беспокойные  послевоенные  годы,  и именно потому, что,  как  мне
казалось, я не смог бы заниматься  политикой из каких-то личных соображений;
меня могли побудить к этому только определенные взгляды, убеждения, но их-то
у меня как  раз и не было. Поэтому я злился  на себя, замечая, что все мысли
мои, разговоры, поступки незаметно уносит поток своекорыстных расчетов и что
направление  их  постепенно  меняется  под  воздействием  переживаемых  мной
затруднений. "Значит, и я ничуть не лучше прочих, думал я с яростью, значит,
мне достаточно было очутиться без гроша, чтобы начать мечтать о  возрождении
человечества".  Но  это  была  бессильная  ярость. В  конце концов  то  ли я
почувствовал тогда большое отчаяние, то ли оказался менее тверд, чем обычно,
я позволил  одному  из своих  старых приятелей  убедить  себя  и  вступил  в
коммунистическую партию.  Сразу  же после  этого я подумал,  что вот опять я
повел себя не как молодой непризнанный гений, а  как  голодный журналист или
чиновник, в  которого  я так  боялся со временем превратиться. Но  дело было
сделано, я состоял в  партии, и  отступать было поздно. Кстати,  характерно,
как приняла известие о  моем вступлении  в  партию  Эмилия. "Теперь, сказала
она, только  коммунисты будут  давать  тебе работу... Остальные  станут тебя
бойкотировать". У меня не хватило духу сказать ей то, о чем я думал, то есть
что,  возможно, я никогда не вступил бы в партию,  не  приобрети  я  ради ее
удовольствия слишком дорогую квартиру. Тем дело и кончилось.
     Наконец  квартира наша была готова к переезду,  а через день совпадение
это кажется мне  теперь роковым я  встретил Баттисту и, как уже рассказывал,
сразу  же получил от  него приглашение  работать над сценарием одного из его
фильмов. Я вздохнул свободно,  и  на какое-то время мне  стало  так хорошо и
легко,  как давно  уже  не  бывало. Я  думал, что  сделаю  четыре  или  пять
сценариев, расплачусь за квартиру, а затем вернусь к журналистике и дорогому
моему  сердцу театру. Я опять и  еще сильнее,  чем  прежде,  любил Эмилию и,
часто  испытывая  при этом мучительные угрызения совести, ругал  себя за то,
что  мог  думать о  ней плохо, считая ее  черствой эгоисткой. Однако просвет
этот  был недолгим.  Довольно  скоро  горизонт мой  заволокли тучи. Впрочем,
сперва появилось только маленькое облачко, правда, достаточно мрачное.

        Глава 4


     Встреча с  Баттистой  произошла в  первый  понедельник  октября.  Через
неделю  мы  въехали  в  уже полностью  обставленную квартиру.  Квартира эта,
доставившая  мне столько хлопот и  огорчений, по правде говоря, не  была  ни
большой, ни роскошной.  Она состояла всего из  двух  жилых комнат просторной
гостиной  и спальни.  Ванная, кухня и  комната для  прислуги, как это обычно
бывает  в современных домах, были совсем маленькими. Имелась  еще  крохотная
каморка  без  окна,  где Эмилия пожелала  устроить  свою  гардеробную.  Наша
квартира  находилась  на  последнем  этаже  нового  дома,  такого  белого  и
сверкающего, словно он был сделан из гипса.  Стоял он  на  маленькой, полого
спускавшейся  улочке.  По одну ее сторону выстроились в ряд точно  такие же,
как наш, дома, по  другую  тянулась ограда парка  чьей-то  виллы,  и высокие
деревья  простирали  поверх  нее  свои ветви. Вид,  открывавшийся  из  нашей
квартиры,  был превосходный,  и  я обратил  на это внимание Эмилии. Казалось
даже, что парк, где сквозь деревья  проглядывали извилистые дорожки, фонтаны
и лужайки, не отделен от нас ни улицей, ни оградой и что мы можем спускаться
и гулять там, когда нам вздумается.
     Мы переехали  в полдень, у  меня были какие-то дела,  и сейчас я уже не
помню, ни где, ни с кем мы тогда обедали, помню только, что около полуночи я
стоял  и  спальне  перед  зеркалом  и  медленно развязывал  галстук. Вдруг в
зеркале я увидел, как Эмилия взяла с кровати подушку и направилась к двери в
гостиную. Я очень удивился и спросил:
     - Что ты делаешь?
     Я  произнес это не оборачиваясь. Опять-таки в зеркале я увидел, как она
остановилась в дверях и, оглянувшись, сказала равнодушным тоном:
     - Ты не обидишься, если я буду спать на диване?
     - Нынче ночью? спросил я растерянно, ничего не понимая.
     - Нет, всегда,  быстро ответила Эмилия.  По правде сказать, это одна из
причин,  почему мне хотелось перебраться в собственную квартиру... Я не могу
больше спать, как ты любишь, с открытыми окнами. Каждое утро я просыпаюсь на
рассвете  и  уже не могу уснуть,  а  потом весь день  хожу сонная...  Ты  не
обидишься?.. Думаю, нам лучше спать врозь.
     Я все еще ничего не понимал,  подобный сюрприз в первую минуту вызвал у
меня лишь легкое раздражение. Подойдя к Эмилии, я сказал:
     - Но это же невозможно...  у нас всего две комнаты, в одной кровать,  в
другой диван и кресло. Зачем? А кроме того, спать на диване неудобно.
     -  Я  все  никак не могла  решиться  сказать  тебе об этом, проговорила
Эмилия, опустив глаза и не глядя на меня.
     - Но прежде, продолжал я, ты  никогда не жаловалась.  Я  считал, что ты
привыкла.
     Она  посмотрела на меня и,  как мне  показалось, явно обрадовалась, что
разговор принял такое направление.
     -  Нет,  я никак  не  могу  привыкнуть...  Я все время  спала  плохо...
Возможно, именно  поэтому  я стала такой  нервной. Если  бы еще мы  ложились
рано,  но мы  всегда  засыпаем поздно...  И  вот... Не  докончив  фразы, она
направилась в гостиную.
     Я догнал ее.
     -  Погоди, торопливо сказал я, если тебе так уж хочется, я могу спать и
с закрытыми  окнами...  Ну,  хорошо, с  сегодняшнего дня  мы  будем  спать с
закрытыми окнами.
     Говоря  это,  я почувствовал, что мое  предложение подсказано не только
уступчивостью любящего мужа; вероятно, тогда мне захотелось испытать Эмилию.
Она покачала головой и, чуть улыбнувшись, ответила:
     - О нет... Почему  ты должен жертвовать собой... Ты всегда говорил, что
задыхаешься, когда окна закрыты... Лучше уж нам спать врозь.
     - Уверяю тебя, мне легче этим пожертвовать... я привыкну.
     Эмилия поколебалась, но потом сказала с неожиданной твердостью:
     - Нет, я не желаю никаких жертв...  ни маленьких,  ни больших... я буду
спать в гостиной.
     - А если бы я тебе сказал, что мне это неприятно и что я хочу, чтобы мы
спали вместе? Она снова заколебалась.
     -  Какой  ты странный,  Риккардо, произнесла  она наконец,  как всегда,
мягко.  Ты  не  хотел  жертвовать этим  два  года  назад,  когда  мы  только
поженились... А теперь хочешь  пойти на это во что бы то ни стало... К чему?
Очень многие супруги спят врозь и тем не менее любят друг друга... По утрам,
когда  ты уходишь на  работу... тебе  будет  даже удобнее. Ты не будешь меня
будить...
     - Но ты же сама сказала, что обычно  просыпаешься на рассвете... А ведь
я не ухожу из дому на рассвете.
     - Ох,  какой ты упрямый, сказала она раздраженно. И на этот раз, не дав
мне ничего возразить, вышла из комнаты.
     Оставшись один, я  сел  на кровать,  где не хватало подушки, и уже одно
это наводило на мысль  о разлуке и одиночестве. Некоторое  время я рассеянно
смотрел на дверь, за которой скрылась  Эмилия. "Эмилия, спрашивал я себя, не
хочет  спать со  мной  потому,  что  ее  действитель