Баттиста в припадке откровенности выразил это  с
предельной  ясностью. "Деньги  то плачу  я",  сказал он. Мне  же требовалось
проявить совсем немного  откровенности, чтобы сказать самому себе; "А я тот,
кому  платят".  Фраза эта неотступно звучала у  меня  в ушах,  едва только я
начинал  думать о сценарии. Неожиданно я почувствовал, что задыхаюсь, словно
эти  мысли вызывали  у меня приступ удушья.  Мне захотелось поскорее уйти из
этой комнаты, перестать  дышать  тем воздухом,  которым  еще  недавно  дышал
Баттиста. Я подошел к стеклянной двери, распахнул ее и вышел на террасу.

        Глава 14


     Тем  временем спустилась  ночь,  террасу освещало  мягкое,  серебристое
сияние, разлитое  по небу невидимой луной. Ступеньки с террасы вели прямо на
дорожку, обегавшую весь остров.
     Сначала я хотел спуститься  по  этим  ступенькам и пойти  побродить  по
острову, но потом заколебался час был  уже поздний,  а дорожка погружена  во
мрак. Я решил  остаться  на террасе,  облокотился  на балюстраду и  закурил.
Вокруг высоко  вздымались, упираясь  в звездное  небо,  темные остроконечные
скалы.  Далеко внизу,  подо  мной, угадывались в темноте такие  же  огромные
скалы.  Ничто  не нарушало ночной  тишины: только  вслушавшись,  можно  было
различить  легкий  шелест волн,  набегающих  на  прибрежные  камни  и  мягко
откатывающихся назад. Но, быть может, это  был  даже не шелест волн внизу, в
маленькой бухточке,  а лишь мерное дыхание моря,  движение прилива и отлива.
Воздух был недвижим, ни малейшего дуновения ветерка. Очень далеко, где-то на
самой линии горизонта, я с трудом различал слабый белый огонек то был маяк в
Пунта  Кампанелла, на  материке; он  то вспыхивал,  то потухал,  и этот  еле
различимый, затерянный в  ночном просторе  огонек был единственным признаком
жизни, который я мог заметить вокруг.
     Я чувствовал,  как  мне передается спокойствие этой тихой  ночи, хотя и
сознавал, что никаким красотам на свете  не отвлечь меня от тревожных дум. И
действительно, зачарованный красотой  этой  ночи,  я простоял  так  довольно
долго, не думая ни о  чем  определенном, но затем,  почти против своей воли,
вновь вернулся к неотступно мучившим меня мыслям об Эмилии. Однако  на  этот
раз мысли о ней были удивительно  путаными и переплетались с размышлениями о
сценарии,  может быть, из-за  разговора с Баттистой и Рейнгольдом,  а  также
того  впечатления,  которое произвел на меня этот остров, столь напоминающий
места, описанные в гомеровской поэме. Неожиданно, сам не знаю в какой связи,
мне пришел  на  память отрывок из последней  песни "Одиссеи", тот, в котором
Одиссей  подробно описывает  свое  супружеское  ложе,  после  чего  Пенелопа
наконец узнает  мужа. Она бледнеет и чуть не лишается  чувств, а потом вся в
слезах  с плачем бросается к нему в  объятия  и произносит слова, которые  я
хорошо запомнил, не раз их перечитывая и повторяя самому себе:

     О, не сердись на меня, Одиссей! Меж людьми ты всегда был
     Самый разумный и добрый. На скорбь осудили нас боги!
     Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу
     Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой
     Старости...

     ( Прим.: Гомер. "Одиссея". Перевод В. Жуковского. )

     К  сожалению, я не знаю древнегреческого,  но я  всегда чувствовал, что
перевод  Пиндемонте   неточен  и   никоим  образом  не   передает   чарующей
непосредственности  подлинника.  Однако   эти  стихи  мне  все  же  особенно
нравились:  они  согреты   подлинным  чувством,   хотя  и  звучат  несколько
напыщенно. Читая этот отрывок, я невольно сравнивал его со стихами Петрарки,
с его известным сонетом, который начинается строкой:

     Спокойный порт Любовь явила мне...

     и кончается терциной:

     И, может быть, в ответ она сказала б
     Утешные слова об этих двух
     Поблекших ликах с равной сединой.

     ( Прим.: Петрарка. Избранная лирика. Сонет . Перевод Л. Эфроса. )

     Как  у  Гомера,  так  и  у  Петрарки  на  меня  тогда  наиболее сильное
впечатление произвело это чувство верной и нерушимой  любви,  которую ничто,
даже годы,  не в силах ни уничтожить, ни охладить.  Почему же теперь  в моей
памяти всплыли  эти стихи? Я понял:  о  них напомнили  мне  наши  с  Эмилией
отношения, столь  непохожие на  те,  что были  между Одиссеем  и  Пенелопой,
Петраркой  и Лаурой,  отношения, над которыми нависла угроза не после долгих
десятилетий  супружеской  жизни,  а всего  через каких-нибудь  два года,  и,
конечно,  нельзя было тешить себя надеждой  пройти вместе жизненный путь  до
конца,  любя  друг  друга, как  в  первый  день, читая  эту любовь пусть  на
"поблекших ликах с равной сединой". И я, так надеявшийся, что наши отношения
приведут  нас  к  такому будущему, чувствовал себя сейчас  растерянным,  был
напуган непонятным для меня  разрывом, разрушившим мои мечты. Но что же, что
же  произошло?  И,  словно  вопрошая  эту  виллу, в  одной из комнат которой
находилась Эмилия, я повернулся лицом к окнам.
     Из  того  угла террасы, где  я  стоял,  я видел  все,  что происходит в
гостиной, сам оставаясь  незамеченным.  Подняв  глаза, я  увидел  Баттисту и
Эмилию; на Эмилии было то же сильно декольтированное черное шелковое платье,
что  и при нашей первой встрече с Баттистой.  Она стояла возле  уставленного
бутылками  маленького  сервировочного  столика,  а  Баттиста,  наклонившись,
приготавливал в большом хрустальном кубке  коктейль.  Мне сразу  бросилась в
глаза  какая-то  неестественность  в  позе  Эмилии  в  ней  чувствовались  и
смятение,  и  в то же  время развязность, словно, поддаваясь  искушению, она
пыталась  что-то побороть  в себе.  Эмилия  стояла,  ожидая,  когда Баттиста
подаст  ей  бокал, и время от времени неуверенно озиралась  вокруг;  лицо ее
было  искажено какой-то  растерянной и  вместе  с тем двусмысленной улыбкой.
Баттиста  кончил  смешивать  ликеры,  осторожно   наполнил   два  бокала  и,
выпрямившись, подал один из них  Эмилии; она вздрогнула, словно очнувшись от
глубокой задумчивости, и  медленно протянула руку за  бокалом. Я  смотрел на
нее не отрываясь, Эмилия стояла  перед Баттистой, слегка откинувшись назад и
опершись одной рукой на спинку кресла, в другой  руке она держала бокал: мне
невольно  бросилось  в  глаза,  что  она,  выставив  вперед  туго  обтянутые
блестящей  тканью  грудь  и  живот,  точно  предлагала  себя  Баттисте.  Эта
готовность, однако, нисколько не отражалась на ее лице, сохранявшем столь не
вязавшееся  с такой  позой обычное выражение неуверенности.  Наконец, словно
желая нарушить тягостное молчание, она что-то проговорила, показав жестом на
стоявшие у  камина в глубине гостиной  кресла,  а затем,  осторожно  ступая,
чтобы не  расплескать  полный  до  краев бокал,  направилась к  ним. И здесь
произошло то,  чего  я, в сущности, давно уже  ожидал: Баттиста  на середине
комнаты догнал ее, обвил рукой ее талию и, вытянув шею,  прижался щекой к ее
щеке.  Она  сразу  же воспротивилась этому, но не  слишком решительно, даже,
наверно, шутливо и кокетливо,  прося  отпустить  ее и  показывая глазами  на
полный  бокал, который она осторожно  несла  перед собой  в  вытянутой руке.
Баттиста  засмеялся, отрицательно  покачал головой и привлек  ее к себе  еще
крепче  таким   резким  движением,  что  вино,  как  она   и  предупреждала,
расплескалось. Я подумал: "Сейчас поцелует ее в губы", но я, видимо, позабыл
характер Баттисты, его  грубость. В самом  деле, он не стал целовать Эмилию,
а, собрав в кулак платье у  нее на  плече  у  самого  выреза, с непонятной и
жестокой  яростью  перекрутил  материю  и  с  силой  дернул.  Плечо   Эмилии
обнажилось,  и  Баттиста впился в  него  губами;  она  же стояла неподвижно,
выпрямившись,  словно  терпеливо  ожидая,  когда  он  насытится, но  я успел
заметить, что во время этого поцелуя ее лицо и глаза  оставались по-прежнему
растерянными и недоумевающими. Потом она  посмотрела  в сторону  окна, и мне
почудилось, что взгляды наши встретились: она  сделала  движение, выражающее
досаду, и,  придерживая рукой  на груди оборванную бретельку, поспешно вышла
из комнаты. Я тоже отошел в глубь террасы.
     В  ту  минуту я  прежде  всего  почувствовал замешательство и  глубокое
удивление: мне казалось, что все виденное  мною  противоречит тому, что я до
сих пор знал или предполагал. Эмилия, которая  не только меня разлюбила, но,
как  она  призналась,  презирала, на  самом  деле  изменяла мне с Баттистой!
Теперь положение резко  менялось: смутное ощущение своей неправоты перешло в
ясное  сознание того, что правда на моей  стороне;  после того,  как  меня б
всякой  причины  начали  презирать, теперь  с полным основанием  мог в  свою
очередь презирать и я; а все загадочное!
     поведение Эмилии  по отношению ко  мне объяснялось  самой  обыкновенной
любовной интрижкой! Возможно, эти первые пришедшие мне в голову мысли, может
быть,  и  примитивные,  но  наиболее логичные,  продиктованные прежде  всего
самолюбием, помешали  мне  в ту минуту ощутить боль от измены (или того, что
казалось мне изменой) Эмилии.  Но когда  я в полной  растерянности  подошел,
словно  в  тумане, к краю террасы, у меня болезненно сжалось  сердце, и меня
вдруг охватила уверенность в том, что увиденное  мною в гостиной не было, не
могло  быть  истинной  причиной.  Несомненно,  твердил  я, Эмилия  позволила
Баттисте целовать себя; тем не менее ощущение собственной неправоты странным
образом не покидало меня, и я чувствовал, что все увиденное еще не позволяет
мне  начать презирать в свою очередь Эмилию; более того, не знаю почему, мне
казалось, что  это право по-прежнему принадлежит ей  и она,  несмотря на тот
поцелуй, может  испытывать  ко мне презрение.  Так,  значит,  я, в сущности,
заблуждался: Эмилия не изменила мне или, во  всяком случае, измена  ее  лишь
внешняя; истинная  глубокая причина  измены  Эмилии еще  не обнаружена,  она
скрывается за этим внешним проявлением неверности.
     Я вспомнил, что Эмилия всегда проявляла по отношению к Баттисте упорную
и непонятную мне неприязнь и что не далее как в  этот самый день, утром, она
дважды просила меня не оставлять ее наедине  с продюсером в  его машине. При
таком ее отношении к нему чем же все-таки можно было объяснить этот поцелуй?
Несомненно, он был первым:  Баттиста, по  всей  вероятности,  воспользовался
благоприятным  моментом, который  до  этого  вечера  ему  не  представлялся.
Значит,  не все еще потеряно; я могу еще  выяснить,  почему Эмилия позволила
Баттисте целовать  себя,  а главное понять, почему я  безотчетно,  но твердо
чувствовал, что,  несмотря на  этот поцелуй, наши отношения не изменились, и
она, как и раньше, и в не меньшей  степени,  чем раньше, имеет право все так
же отказывать мне в любви и презирать меня.
     Могу сказать,  что  время для подобных  размышлений было неподходящим и
что первый мой порыв ворваться в гостиную и предстать перед любовниками  был
куда более естественным. Однако слишком я много  размышлял  об отношении  ко
мне Эмилии, поэтому  не мог реагировать так непосредственно и простодушно; с
другой стороны, для меня  не  так  важно  было  доказать Эмилии ее вину, как
пролить свет на наши отношения. Если бы я вошел в гостиную, это окончательно
лишило  бы меня возможности не  только узнать истину, но  и вновь  завоевать
любовь  Эмилии. Мне, напротив,  следует, убеждал я себя, действовать со всей
осторожностью и благоразумием, каких  требуют  от меня деликатные и вместе с
тем не совсем ясные обстоятельства.
     Было  еще  одно  соображение,  возможно,   более  эгоистичное,  которое
остановило меня  на  пороге гостиной:  теперь у  меня был достаточный  повод
отделаться  от сценария  "Одиссеи", развязаться с этой работой, вызывающей у
меня  отвращение, и  вернуться  к любимому  делу  драматургии!  Достоинством
такого  рода  рассуждений было то,  что они устраивали  всех  троих  Эмилию,
Баттисту и меня. В самом деле,  поцелуй  этот  явился как бы кульминационным
пунктом двусмысленного положения, в каком находилась теперь вся моя жизнь, и
это касалось также моей  работы. Наконец мне представилась возможность раз и
навсегда  покончить  с  этой  двусмысленностью. Но действовать  я должен  не
спеша, постепенно, без скандалов.
     Все эти  мысли пронеслись у  меня  в  голове с той бешеной скоростью, с
какой в  неожиданно  распахнувшееся  окно  врывается  порыв  ветра, наполняя
комнату песком, сухими листьями и пылью. И так же, как в комнате,  где, едва
лишь  окно вновь захлопнется,  сразу  наступает тишина  и воздух  становится
недвижим, так и моя голова словно вдруг опустела, сознание отключилось, и я,
ни о чем больше не думая, ничего  не чувствуя, застыл в глубоком оцепенении,
вперив  взгляд в  темноту  ночи.  В том же  состоянии полузабытья, почти  не
отдавая себе отчета в своих намерениях, я с трудом оторвался от  балюстрады,
подошел к выходящей на террасу  стеклянной  двери,  открыл  ее  и появился в
гостиной. Сколько времени провел я на террасе после того,  как увидел Эмилию
в  объятиях  Баттисты?  Несомненно,  больше,  чем  мне показалось,  так  как
Баттиста и  Эмилия  уже сидели за столом  и  ужинали.  Я заметил, что Эмилия
сняла платье, разорванное Баттистой, и вновь  надела то, которое было на ней
во время поездки; эта деталь, не знаю
     почему, глубоко  меня  взволновала,  словно  я  увидел  в  ней особенно
красноречивое и жестокое подтверждение измены Эмилии.
     -  А мы уже думали, что вы отправились ночью купаться? _ весело  сказал
Баттиста, где это вас черти носили?
     - Я стоял здесь, на террасе, тихо ответил я.
     Эмилия подняла глаза, бросила на меня быстрый взгляд  и  вновь опустила
их; я был совершенно  уверен, что она заметила, как я  подглядывал за ними с
террасы, и знала, что я знаю о том, что она меня видела.

        Глава 15


     За ужином Эмилия  была  молчалива, но  не  обнаруживала  сколько-нибудь
заметного смущения, и это  меня удивляло;  я думал, что она, наоборот, будет
взволнована, ведь до сих пор я считал ее неспособной на  притворство. Что же
до  Баттисты, то  он не скрывал своего торжества и приподнятого настроения и
болтал,  не  закрывая ни  на  минуту рта,  что, впрочем,  не  мешало  ему  с
аппетитом поглощать блюдо за блюдом и прикладываться, пожалуй, даже  слишком
часто, к бутылке  с  вином. О  чем разглагольствовал в тот вечер Баттиста? О
многом,  но я заметил, что, о  чем бы он ни заводил речь, говорил он главным
образом о себе самом. Слово "я" агрессивно гремело в его речах, срывалось  с
его уст настолько часто, что это вызывало у  меня раздражение;  в не меньшей
степени злило меня и то,  как  легко  удавалось  ему  постепенно  переводить
разговор с самых, казалось  бы, далеких тем на собственную персону. Однако я
понимал,  что   этот  хвалебный  гимн  самому  себе  объяснялся  не  столько
тщеславием, сколько чисто мужским желанием произвести впечатление на Эмилию,
а может быть,  и унизить  меня; ведь  он был уверен,  что завоевал Эмилию, и
теперь,  вполне  естественно,  ему   хотелось,  подобно  распускающему  свой
ослепительный хвост павлину, немного покрасоваться перед покоренной Эмилией.
Следует  признать, что Баттиста  был неглуп и  что, даже  теша  свое мужское
самолюбие, не терял  присущего ему практического взгляда на вещи. Все или по
крайней мере большая часть того, что он говорил, было интересно; например, в
конце  ужина  он очень  живо и  вместе  с тем  рассуждая  здраво  и серьезно
рассказал нам о своей недавней поездке  в  Америку, о посещении киностудий в
Голливуде. Но  его  авторитетный, не терпящий возражений,  самодовольный тон
казался мне невыносимым, и я наивно полагал, что таким же он должен казаться
и Эмилии; вопреки  всему, моя увидели  узнал, я по-прежнему почему-то думал,
что она все еще относится  к Баттисте  неприязненно.  Это была  еще одна моя
ошибка: Эмилия не испытывала неприязни к Баттисте, напротив! В то время, как
он говорил, я наблюдал  за выражением лица Эмилии,  и в глазах ее я  прочел,
что  она  если  не  увлечена  Баттистой, то  по  крайней  мере  серьезно  им
заинтересована; порой она даже бросала на него взгляды, исполненные уважения
и восхищения. Эти ее взгляды  приводили меня в замешательство, они были мне,
пожалуй, еще более неприятны, чем шумное и неуместное бахвальство  Баттисты.
Они напоминали мне чей-то другой,  но схожий взгляд,  однако я никак  не мог
припомнить,  у  кого  же  я  его подметил.  И  только  в  самом  конце ужина
неожиданно  вспомнил:  такое  же,  или,  во  всяком  случае,  очень  похожее
выражение не  так давно я  заметил в глазах  жены режиссера Пазетти, когда у
них    обедал.     Бесцветный,     незначительный,    педантичный    Пазетти
разглагольствовал,  а его жена  была не  в силах отвести от него взгляд, где
можно  было  прочесть  и  любовь,  и  глубокое  уважение,  и  восхищение,  и
преданность.  Конечно,  отношение  Эмилии к  Баттисте  пока еще  не дошло до
такого обожания, но мне казалось, что в ее взгляде я уже различаю в зародыше
все те чувства, которые питала к  своему мужу синьора Пазетти. Одним словом,
Баттиста  мог ходить гоголем:  Эмилия  каким-то необъяснимым образом была им
уже  почти   порабощена,   и,  по-видимому,  скоро  ее   порабощение   будет
окончательным. При этой мысли сердце мне пронзила еще более острая боль, чем
та, какую я испытал, увидев  тот  его поцелуй.  Я невольно нахмурился, не; в
силах скрыть своего  состояния. Баттиста,  вероятно,  заметил происшедшую во
мне перемену; бросив на меня проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
     - Что  с вами,  Мольтени... вы  недовольны,  что приехали на Капри? Вам
что-нибудь не нравится?
     - С чего вы взяли?
     - Но у вас такой грустный вид,  сказал он, наливая себе вина. Вы что, в
дурном настроении?..
     Итак, он перешел в атаку, зная,  что  лучший способ защиты нападение. Я
ответил с быстротой, самого меня удивившей:
     -  Настроение у меня испортилось, когда я  стоял на террасе и любовался
морем.
     Он поднял брови и, не теряя хладнокровия, вопрошающе уставился на меня:
     - Вот как? И почему же?
     Я взглянул  на  Эмилию она  тоже совсем не была  взволнована.  Оба были
невероятно уверены в себе. А ведь Эмилия, несомненно, видела меня и, по всей
вероятности,  сказала  об  этом Баттисте. Неожиданно с  губ  моих  сорвались
слова, которых я не собирался произносить:
     -  Баттиста, могу  я с вами  говорить откровенно? Меня  вновь восхитила
невозмутимость Баттисты.
     - Откровенно?.. Само собой разумеется!.. Вы всегда  должны  говорить со
мной откровенно. Я сказал:
     - Видите ли,  любуясь морем,  я на минуту представил себе, что я здесь,
на острове, работаю один, самостоятельно... моя мечта, как вы знаете, писать
для  театра...  И  я подумал:  вот, как говорится, идеальное место для того,
чтобы посвятить  себя  любимому  делу;  красота окружающей природы,  тишина,
спокойствие, моя жена со мной, никаких забот... Потом я вспомнил, что здесь,
в  таком красивом и  таком благоприятном  для  творческого  труда месте, мне
придется  извините,  но  вы  сами  призывали к откровенности,  мне  придется
тратить время на сочинение сценария,  который, несомненно, сам по себе штука
неплохая, но до которого  мне, в сущности, нет никакого  дела... Я отдам все
силы,  все свои способности Рейнгольду, а Рейнгольд использует это  так, как
ему заблагорассудится, и в конечном  счете я останусь  с  банковским чеком в
кармане... потеряв три-четыре месяца лучшей и самой плодотворной поры  своей
жизни... Я знаю, что не следовало бы говорить такие вещи вам или какому-либо
другому продюсеру... но вы сами пожелали,  чтобы я был  откровенен... Теперь
вы знаете, почему у меня плохое настроение.
     Почему я заговорил обо всем этом вместо того, чтобы
     сказать совершенно о другом, что было готово сорваться у меня с языка и
касалось  отношения Баттисты к моей жене? Я  сам не знал поче