ться... тем,
что есть. Но мы будем очень рады.
     При  мысли, что надо обедать  одному в ресторане,  мне  стало почему-то
грустно  вероятно,  я заранее  предвкушал,  как сообщу  Эмилии об  окончании
работы над сценарием. Может  быть, я и не сделал бы этого,  зная, как я  уже
говорил,  что  Эмилию  больше  не интересует, чем я занимаюсь, но  в  первый
момент я поддался старой привычке, сохранившейся от наших прежних отношений.
Приглашение   Пазетти  обрадовало   меня.  Я   чуть   ли  не  рассыпался   в
благодарностях.
     Тем временем Пазетти откупорил бутылки и жестом фармацевта, дозирующего
микстуру, налил в мензурку  джина и  вермута,  а  затем  перелил  все это  в
шейкер.
     Синьора  Пазетти, как  обычно, не спускала  глаз со своего мужа.  Когда
Пазетти, старательно  встряхнув шейкер, начал разливать коктейль по бокалам,
она сказала:
     - Мне  только глоток,  прошу  тебя... И ты, Джино, не пей много... Тебе
может стать плохо.
     - Ну, сценарий заканчиваешь не каждый день. Пазетти наполнил бокалы мне
и себе, а в третий, по просьбе жены, налил на донышко. Мы чокнулись.
     - За сотню еще таких же сценариев, сказал Пазетти, пригубив  коктейль и
ставя бокал на столик.
     Я выпил залпом. Синьора Пазетти  сделала несколько  маленьких глотков и
встала.
     - Пойду взглянуть, что делает кухарка, сказала она. Извините.
     Она  ушла,  Пазетти занял ее место в  узорчатом кресле. И мы  принялись
болтать. Вернее, говорил  один Пазетти, и  почти  все время о  сценарии, а я
только слушал,  поддакивал,  кивал  головой и пил  коктейль.  Бокал  Пазетти
оставался почти  полным, он  не  отпил даже половины, а я  осушал  свой  уже
трижды. Не  знаю почему,  но я  почувствовал  себя очень несчастным и пил  в
надежде, что опьянение прогонит это чувство. К сожалению, алкоголь всегда на
меня  мало  действует,  а  коктейль  Пазетти был к  тому же сильно разбавлен
водой. Так что  три  или  четыре  выпитых  бокала лишь  усилили мое скверное
настроение. Вдруг  я  спросил себя:  "А почему,  собственно, я чувствую себя
таким  несчастным?" И  тут  я  вспомнил,  как  защемило у меня сердце  в тот
момент,  когда  я услышал по  телефону голос  Эмилии,  такой холодный, такой
рассудительный  и  такой  равнодушный,  столь  непохожий  на  голос  синьоры
Пазетти, когда та произносила магическое имя Джино. Однако я не смог целиком
отдаться  этим  мыслям, потому что  в эту  минуту вошла  синьора  Пазетти  и
пригласила нас в столовую.
     Столовая Пазетти была похожа и на его кабинет, и на его гостиную: та же
новая,  крикливая,  дешевенькая   мебель  из  некрашеного  дерева;   цветная
фаянсовая  посуда; бокалы и бутылки из  толстого зеленого стекла, скатерть и
салфетки из соломки. Мы уселись в  маленькой столовой, большую часть которой
занимал стол, так  что  служанке,  когда  она подавала  кушанья, всякий  раз
приходилось беспокоить кого-нибудь из сидевших.
     Мы  принялись за обед молча и сосредоточенно. Потом служанка переменила
тарелки, и  я, чтобы завязать разговор, задал  Пазетти какой-то вопрос о его
планах на будущее. Он отвечал мне, как всегда, спокойно, четко и размеренно.
Посредственность  и полное  отсутствие воображения ощущались не только в его
фразах, но  даже в самих интонациях.  Я молчал, ибо планы  Пазетти  меня  не
интересовали, а если бы даже и  интересовали, то от одного его монотонного и
бесцветного голоса они  стали бы мне  неинтересны.  Взгляд мой  перебегал  с
предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь, и в конце концов остановился
на  лице жены Пазетти, которая  слушала  мужа, уперев подбородок в сложенные
ладони  и, как всегда,  не спуская с  него глаз. Я  взглянул на нее, и  меня
поразило выражение  ее  лица:  в глазах  светилась  самозабвенная  любовь, к
которой     примешивалось     безграничное     восхищение,     беспредельная
признательность, чувственное  влечение  и почти меланхолическая робость. Это
удивило   меня,  показалось  чем-то  поистине   загадочным:  человек  сухой,
бесцветный,  посредственный,   явно  лишенный   того,  что  обычно  нравится
женщинам, Пазетти, по-моему,  не способен  был вызвать к себе столь глубокое
чувство. Потом я подумал, что каждый мужчина в конце концов находит женщину,
которая  его ценит и  любит, и что нельзя  судить о  чувствах других, исходя
только из своих восприятий. Я ощутил  симпатию  к синьоре  Пазетти за  такую
преданность  мужу  и порадовался за самого Пазетти,  к которому, несмотря на
всю  его  посредственность,  я, как уже  говорилось,  испытывал своего  рода
ироническую  доброжелательность. Моя  грусть рассеялась. И вдруг одна мысль,
или, вернее  сказать,  внезапное  ощущение  снова пронзило  меня: "В  глазах
синьоры  Пазетти все время светится любовь к мужу... И Пазетти доволен собой
и своей работой, поэтому что она его  любит... Эмилия уже давно на меня  так
не  смотрит... Эмилия  меня  больше  не  любит,  она  меня  уже  никогда  не
полюбит..."
     Мысль эта причинила мне почти физическую  боль, я поморщился, и синьора
Пазетти обеспокоенно спросила, не попался ли мне случайно пережаренный кусок
мяса. Я ответил: "О нет,  мясо вовсе не пережарено". По-прежнему  делая вид,
будто слушаю  Пазетти,  который  рассказывал о своих  планах  на будущее,  я
попытался разобраться в овладевшем мною чувстве такой острой и в то же время
такой  смутной  печали.  Я   понял,  что   весь   последний  месяц  старался
приспособиться к невыносимому положению, в котором оказался, но  что мне это
не удалось: дальше так продолжаться не может, я не могу жить с Эмилией, если
она  меня  не  любит, и заниматься  делом,  которое мне противно оттого, что
Эмилия  ко  мне  охладела.  Неожиданно  я  сказал себе:  "Хватит... Я должен
объясниться  с  Эмилией раз и  навсегда. Если понадобится, я  уйду от нее  и
перестану работать в кино".
     Однако,  хотя я думал об этом  с решимостью  отчаяния, я никак  не  мог
поверить в то,  что произошло:  я не был еще полностью уверен ни в  том, что
Эмилия меня больше не  любит, ни в том,  что  найду в себе силы уйти от нее,
бросить  работу  в кино и  вернуться  к  холостой  жизни. Иными  словами,  я
испытывал некое  мучительное и совсем новое  для меня  чувство неуверенности
перед тем, что разум мой считал бесспорным.
     Почему Эмилия меня больше не любит? Чем вызвано ее  равнодушие? У  меня
тоскливо  сжималось  сердце,  я  предвидел, что  для  того, чтобы  полностью
убедиться  в  справедливости  своего  предположения,  самого по  себе  очень
мучительного, потребуются доказательства весьма конкретные и, следовательно,
еще более мучительные. Одним словом, я был уверен, что Эмилия меня больше не
любит,  но не знал, почему и как это случилось; чтобы не оставалось  никаких
сомнений, нужно  объясниться  с  ней,  нужно  во  всем  разобраться,  ввести
безжалостный зонд анализа в рану, которую я до сих пор старался не замечать.
Мысль об этом меня ужаснула, тем  не менее я понимал: только разобравшись во
всем до конца, я  найду в себе  силы совершить то, что  порывался сделать  в
минуту отчаяния, то есть смогу уйти от Эмилии.
     Ничего  не  замечая  вокруг себя,  я  продолжал  есть, пить  и  слушать
Пазетти.  Слава богу,  обед  в конце концов кончился.  Мы  снова  перешли  в
гостиную, и мне пришлось пройти через все  обряды мещанского гостеприимства:
кофе  с  одним  или  двумя кусочками  сахара,  ликер,  от  которого  принято
отказываться, разговоры  ни о чем,  лишь бы как-то протянуть время. Наконец,
когда  мне  показалось,  что  можно  откланяться,  я  встал.  В  эту  минуту
гувернантка  ввела  в  комнату  старшую дочку  Пазетти,  чтобы  показать  ее
родителям  перед  ежедневной   прогулкой.  Это  была  темноволосая  девочка,
бледная, с большими  глазами,  ничем  не примечательная,  совсем  как  и  ее
родители.  Помню,  когда я  смотрел,  как  мать ласкает ее, у меня мелькнула
мысль:
     "А вот я никогда не буду таким счастливым... У нас с Эмилией никогда не
будет  ребенка". И сразу же эта мысль  породила другую, еще  более  горькую:
"Как  все это  пошло  и тривиально...  Я  уподобляюсь  всем мужьям,  которых
разлюбили  жены...  Я завидую любой супружеской паре,  сюсюкающей над  своим
дитятей... Такое чувство возникло бы у любого неудачника, окажись он на моем
месте".
     Эта горькая  мысль сделала для меня невыносимой трогательную сцену, при
которой я вынужден был присутствовать. Я резко сказал, что должен идти.
     Пазетти с трубкой в зубах проводил  меня до  двери. Я почувствовал, что
мой  уход удивил  и обидел синьору Пазетти: возможно, она ожидала, что  меня
растрогает назидательная картина материнской любви.

        Глава 7


     Работа над вторым сценарием начиналась  в четыре, у меня оставалось еще
полтора часа. Выйдя  на  улицу, я  невольно направился к дому.  Я  знал, что
Эмилии нет, что  она ушла  обедать к своей матери, но,  охваченный  чувством
растерянности и беспокойства,  почти  надеялся, что  это неправда  и  что  я
застану ее дома. Тогда, твердил я себе, я наберусь  смелости, поговорю с ней
откровенно, вызову  ее  на  окончательное  объяснение.  Я понимал,  что  это
объяснение повлияет не только на наши взаимоотношения с Эмилией, но и на мою
дальнейшую работу. Но теперь, после  всех жалких и лицемерных  уверток,  мне
представлялось,  что  лучше любая  катастрофа,  лишь  бы  пришел  конец тому
ненормальному положению,  которое становилось для меня все более очевидным и
все более невыносимым. Возможно, мне придется уйти от Эмилии и отказаться от
работы над вторым сценарием для Баттисты. Ну что ж, тем лучше. Правда, какой
бы она  ни была, лучше этой неопределенности,  унизительного состояния лжи и
жалости к самому себе.
     Когда  я дошел  до  своей  улицы, мною вновь овладела  нерешительность:
конечно, Эмилии  нет дома, и в  нашей  новой квартире, которая казалась  мне
теперь не  только  чужой, но  даже враждебной,  я  буду чувствовать себя еще
более одиноким и  несчастным,  чем где-нибудь в другом месте. Я  уже  совсем
было решил повернуть  обратно и провести эти оставшиеся полтора часа в кафе.
Но тут роковым образом вспомнил об обещании, данном Баттисте: он должен  был
позвонить  и договориться со мною о встрече. Это  была очень важная для меня
встреча.  Баттиста  наконец  сделал  мне  конкретное предложение и собирался
представить  меня  режиссеру.  Я  заверил  Баттисту, что в этот час он,  как
обычно, найдет меня  дома. Правда, я мог бы сам позвонить  ему из кафе, но я
не был  уверен,  что  застану  его,  потому  что  Баттиста  часто  обедал  в
ресторане, а кроме того, в том состоянии полнейшей растерянности, в  котором
я находился, мне  надо было найти  предлог,  чтобы вернуться  домой. Им-то и
стал звонок Баттисты.
     Я миновал подъезд,  вошел в лифт, закрыл за собой дверцу и нажал кнопку
последнего этажа, на котором мы жили. Но  пока лифт поднимался, мне пришла в
голову мысль,  что, в сущности, я не имею права уславливаться с Баттистой  о
встрече, так как не знаю, соглашусь ли я на его новое предложение. Все будет
зависеть от моего объяснения с Эмилией. И если Эмилия скажет мне откровенно,
что  она  меня больше  не  любит,  я  не  только  не стану  заниматься  этим
сценарием, но  вообще навсегда брошу работу в кино. Но ведь Эмилии нет дома.
Когда позвонит Баттиста, я не смогу ему честно сказать, согласен я обсуждать
его  предложение или нет. Договориться о деле,  а  затем отказаться казалось
мне полнейшей нелепостью.  Самая мысль  об  этом была омерзительной,  и мной
овладело чувство почти истерического  раздражения. Я резко остановил лифт  и
нажал  кнопку первого  этажа.  Будет  лучше, говорил я  себе, будет  гораздо
лучше, если Баттиста, позвонив, не застанет меня дома. Сегодня  же вечером я
объяснюсь с Эмилией. А на следующий день дам ответ продюсеру.
     Между тем лифт опускался: за его чисто вымытыми стеклами один за другим
мелькали этажи,  и  я  наблюдал  за этим  с  таким  же отчаянием,  с  каким,
вероятно,  смотрит рыба  на  то,  как  опускается уровень воды  в аквариуме.
Наконец  лифт  остановился,  я собирался уже  открыть дверцу.  Но  тут  меня
осенила мысль: судьба моей следующей работы у Баттисты зависит от объяснения
с Эмилией, а что, если нынче вечером  Эмилия убедит меня в своей любви? Ведь
тогда Баттиста, не застав меня дома, может рассердиться, и я потеряю работу!
Продюсеры  я  знал это по  собственному  опыту  капризны, как  все маленькие
тираны. Этого может  оказаться вполне достаточно,  чтобы Баттиста раздумал и
пригласил  другого  сценариста. Такого  рода мысли быстро проносились в моем
воспаленном мозгу,  вызывая у меня горькое сознание собственной никчемности.
"Ты  действительно жалкий человек, говорил  я себе, тебя  обуревает то жажда
денег, то любовь,  и ты никак  не можешь сделать  выбор  и принять  какое-то
твердое решение".
     Кто  знает,  как  долго  простоял  бы  я в  лифте,  не  решаясь  ничего
предпринять,  если бы дверцы его  не  распахнула молодая  дама,  нагруженная
покупками. Увидев перед собой мою неподвижную фигуру, она вскрикнула, потом,
оправившись  от испуга, вошла  в лифт  и  спросила, какой этаж  мне нужен. Я
ответил.  "А  мне третий",  сказала  дама, нажимая  кнопку. Лифт  снова стал
подниматься.
     Оказавшись на площадке своего этажа, я почувствовал большое облегчение.
Но тут же подумал: "Что же  со мной  происходит,  если я  веду себя подобным
образом? До  чего я дошел?"  Размышляя  над этим, я машинально  открыл дверь
квартиры, запер  ее за собой и прошел в гостиную. И тут я увидел Эмилию  она
лежала в халате на диване и читала журнал. Рядом на маленьком столике стояли
тарелки с остатками обеда. Эмилия никуда не уходила, она не обедала у матери
одним словом, она меня обманула.
     Вид  у меня, видимо, был ужасный, потому что, взглянув на  меня, Эмилия
спросила:
     - Что с тобой? Что случилось?
     - Разве ты не собиралась обедать у матери? прохрипел я. Почему же тогда
ты дома? Ведь ты сказала мне, что уйдешь.
     - После нашего с тобой разговора позвонила  мама и  сказала,  чтобы я к
ней не приходила, спокойно ответила Эмилия.
     - Так почему же ты не перезвонила?
     -  Мама  позвонила в самый последний момент... Я  подумала, что  ты уже
ушел от Пазетти.
     Я сразу же решил, что Эмилия лжет, не знаю даже почему, но, не будучи в
состоянии доказать это не только ей,  но даже  самому себе, промолчал и тоже
сел на диван. Через некоторое  время она спросила, перелистывая журнал и  не
глядя на меня:
     - А ты что делал?
     - Пазетти пригласил меня пообедать с ними.
     В  эту минуту  в  соседней комнате  зазвонил  телефон. Я подумал:  "Это
Баттиста... Сейчас скажу ему, что решил больше не заниматься сценариями... К
черту! Ясно ведь, что у этой женщины нет ни капли любви ко мне".
     - Пойди послушай, кто звонит... как всегда, безразличным тоном  сказала
Эмилия. Это, конечно, тебя.
     Я встал и вышел.
     Телефон стоял в соседней комнате на тумбочке. Прежде чем  взять трубку,
я  взглянул  на  кровать, увидел  лежавшую в  изголовье одинокую  подушку  и
укрепился в  своем Решении: все  кончено, откажусь от сценария, а потом уйду
от Эмилии. Я поднял трубку, по вместо голоса Баттисты услышал голос тещи.
     - Риккардо, Эмилия дома? Я ответил, не думая:
     - Нет, ее нет... Она сказала, что пойдет к вам обедать... Она ушла... Я
думал, она у вас.
     -  Но  ведь я же звонила, что  не смогу ее принять. Сегодня у  прислуги
свободный день, удивленно начала она объяснять мне. В эту  минуту  я  поднял
глаза и в раскрытую дверь увидел лежавшую на диване Эмилию.  Она смотрела на
меня. Ее пристальный взгляд выражал не столько удивление, сколько отвращение
и холодное  презрение.  Я понял, что из нас  двоих солгал  я и она понимает,
почему я это сделал.  Я что-то пробормотал,  прощаясь с тещей, затем, словно
опомнившись, крикнул:
     -  Нет... Подождите... Эмилия  только  что вошла... Сейчас я позову ее.
Одновременно я делал знаки Эмилии, чтобы она подошла к телефону.
     Эмилия поднялась с дивана, прошла в спальню и  молча, не глядя на меня,
взяла трубку.  Я  вышел  в  гостиную.  Нетерпеливым  движением  руки  Эмилия
приказала мне закрыть дверь.  Я закрыл ее,  смущенно уселся на  диван и стал
ждать.
     Эмилия говорила долго. Я мучительно ждал, когда она кончит,  и мне даже
казалось,  что она  нарочно  затягивает  разговор. Но  Эмилия всегда подолгу
разговаривала по телефону  со своей матерью. Она была очень привязана к ней.
Мать Эмилии, овдовев, жила одна, и, кроме дочери, у нее  никого не осталось.
Думаю, что Эмилия поверяла ей все свои тайны.
     Наконец дверь  открылась, и  вошла Эмилия.  Я молчал видя  по  необычно
суровому выражению ее лица, что она на меня очень сердита.
     -  Ты что, с ума  сошел? убирая со стола посуду,  сказала Эмилия. Зачем
тебе понадобилось говорить что я ушла?
     Пораженный ее тоном, я не нашелся, что ответить.
     -  Чтобы  проверить,  сказала ли  я правду?  продолжала  Эмилия.  Чтобы
узнать, предупреждала ли меня мама о том, что не сможет со мной пообедать?
     - Возможно, с трудом выдавил я из себя.
     - Очень  прошу  тебя больше так не делай...  Я никогда не  лгу... И мне
нечего от тебя скрывать... Подобных вещей я просто не выношу.
     Все это она  сказала очень  решительно, взяла поднос, собрала тарелки и
вышла из комнаты.
     Оставшись   один,  я  на  мгновение  испытал  даже   какое-то   горькое
удовлетворение. Значит, это правда: Эмилия меня больше не любит. Прежде она,
конечно, со мной  так не говорила бы. Она  сказала  бы нежно и  с наигранным
изумлением:  "Неужели  ты  мог  подумать,  что  я  тебя обманула?"  а  затем
посмеялась бы над всем этим, как над детской шалостью; а может быть, дала бы
понять,  что ей это даже приятно: "А  ты в самом деле ревнуешь? Разве ты  не
знаешь,  что  я  люблю тебя  одного?" Все  кончилось  бы  почти  материнским
поцелуем;  ее длинные пальцы погладили бы мой лоб, словно желая отогнать мои
тревожные  мысли.  Правда, и прежнее время мне и  в  голову бы  не  пришло в
чем-либо заподозрить Эмилию, и уж тем более я не смог бы не поверить ей. Все
изменилось: и ее любовь, и моя. И, видимо, продолжает меняться к худшему.
     Однако человеку всегда  хочется верить, даже когда он знает, что верить
больше не во что: я получил доказательства того, что  Эмилия меня  больше не
любит, и все-таки  у меня оставались некоторые сомнения или, скорее, надежда
на то, что я неверно истолковал, в сущности, очень незначительный  эпизод. Я
говорил себе:  не надо ускорять события, пусть Эмилия сама  скажет,  что она
тебя больше не любит, ведь только она одна может представить доказательства,
которых тебе  пока еще не  хватает... Такие мысли проносились в  моей голове
одна за другой, а я сидел  на диване и напряженно смотрел  в пустоту.  Потом
дверь отворилась, и в комнату вернулась Эмилия.
     Не глядя на нее, я сказал:
     - Скоро  позвонит Баттиста, он  собирается  предложить  мне работу  над
новым сценарием... Над очень серьезным сценарием.
     - Ну и что же, ты доволен? донесся до меня ее спокойный голос.
     - На  этом сценарии, продолжал я, можно  хорошо заработать... Во всяком
случае, вполне достаточно, чтобы внести два очередных взноса за квартиру. На
этот раз она промолчала. Я продолжал:
     - Кроме  того,  этот сценарий будет много значить и для моей дальнейшей
работы... Если я его сделаю, мне закажут еще... Речь идет о большом фильме.
     Она спросила  рассеянно, как  человек, который разговаривает,  не желая
отрываться от книги:
     - А что это за фильм?
     -  Не  знаю,  ответил  я.  Затем,  немного  помолчав,  произнес   почти
торжественно: Но я решил от него отказаться.
     - А почему? Тон ее был по-прежнему спокойный и
     безразличный.
     Я  встал, обогнул диван и сел напротив Эмилии. Она  читала журнал,  но,
заметив, что я сел напротив нее, опустила его и взглянула на меня.
     - Потому