что, признался я откровенно, тебе известно, как ненавистна мне
эта работа. Я занимаюсь ею только во имя сохранения твоей любви... ведь надо
платить за квартиру,  которой ты так дорожишь или делаешь вид, что дорожишь.
Но  теперь  я твердо знаю: ты меня  больше не любишь... И  все это уже ни  к
чему...
     Эмилия смотрела на меня, широко раскрыв глаза, не
     произнося ни слова.
     -  Ты меня больше не любишь, продолжал я, и я не намерен браться за эту
работу...  Ну  а квартира? Что ж,  заложу ее или  продам...  Короче  говоря,
дальше  так жить  я  не могу,  настало время сказать тебе об этом... Ну вот,
теперь ты знаешь все... Скоро позвонит Баттиста, и я пошлю
     его к черту.
     Я высказался. Наступила  минута для решительного объяснения, которого я
так  долго и мучительно жаждал и которого так боялся. При  мысли  об  этом я
почувствовал почти облегчение и с  неожиданной для Эмилии смелостью взглянул
на нее: итак, что она мне ответит?
     Эмилия немного помолчала. Ее явно удивила резкость моего тона. Наконец,
желая выиграть время, она спросила уклончиво:
     - Но что заставляет тебя думать, будто я тебя больше не люблю?
     - Все, ответил я порывисто.
     - Например?
     - Прежде всего скажи, правда это или нет? Эмилия упрямо повторила:
     - Нет, ты скажи, что тебя заставляет думать, будто это так.
     - Все!  - снова сказал я. То, как ты говоришь со мной,  как смотришь на
меня,  как  со мной держишься... Все...  Месяц назад ты пожелала спать одна.
Прежде ты этого не хотела.
     Эмилия  смотрела на меня, не  зная, что ответить. Потом я увидел, что в
глазах ее вспыхнул огонек внезапно принятого решения. Вот сейчас, подумал я,
она решила, как вести себя со мной, и потом уже не отступит от этого, что бы
я ни говорил и ни делал.
     Наконец она мягко сказала:
     - Уверяю  тебя, я готова  даже поклясться, что не могу спать с открытым
окном... Мне нужно, чтобы было темно и тихо, клянусь тебе.
     - Но я же предлагал тебе спать с закрытыми окнами.
     -Видишь ли, она заколебалась, я  должна тебе сказать, что ты  не умеешь
спать тихо.
     - То есть как?
     - Ты храпишь. Она слегка  улыбнулась, а затем добавила: Каждую ночь  ты
будил меня своим храпом... Потому я и решила спать одна.
     Ее  слова о том, что я сильно храплю, смутили меня. Но  мне трудно было
этому поверить: я  спал с другими  женщинами, и  ни одна из них  не говорила
мне, что я храплю.
     - Ты не  любишь меня, сказал я, потому  что жена,  которая любит своего
мужа... мне стало  немного стыдно, я помолчал немного, подыскивая подходящие
слова, не относится к любви так, как ты... с некоторых пор.
     Эмилия  сразу же  возразила,  и  в  тоне  ее  я  почувствовал  скуку  и
раздражение:
     -  Не  знаю, чего ты  хочешь...  Я принадлежу тебе всякий  раз, как  ты
пожелаешь... Разве я тебе когда-нибудь отказывала?
     Когда у нас заходил разговор о подобного рода вещах, обычно  смущался и
стыдился только я. Обычно такая сдержанная и скромная, Эмилия в минуты нашей
близости, казалось, не  знала ни стыда, ни  смущения. Меня всегда поражала и
привлекала  та естественность и прямота, с какой она говорила о  чувственной
стороне  любви откровенно, поразительно  свободно, без  тени  недомолвок или
сентиментальности.
     -  Нет, не  отказывала...  тихо  ответил  я.  Но...  Эмилия  продолжала
наступать:
     - Всякий раз, когда ты хотел этого, я принадлежала тебе... Ты не из тех
мужчин, которые довольствуются обычной близостью... Ты умеешь любить.
     - Ты так думаешь? спросил я, почти польщенный.
     - Да, сказала она сухо, не глядя на меня. Но если бы я  тебя не любила,
именно  твое умение любить докучало бы  мне. Женщина всегда найдет  предлог,
чтобы отказаться. Не так ли?
     - Ну хорошо,  сказал я, ты принимаешь мою  любовь,  ты  никогда  мне не
отказывала...  Но ты принимаешь мою любовь не так,  как  это делает женщина,
которая действительно любит.
     - А как?
     Я  должен  был  бы  ответить:  "Как  проститутка,   которая  безропотно
подчиняется клиенту и жаждет лишь, чтобы все кончилось как можно скорее. Вот
как".  Но из уважения к  ней, а  также к самому себе я предпочел промолчать.
Да, впрочем, что бы это дало? Эмилия, конечно, сказала бы, что я не прав, и,
пожалуй,  напомнила  бы  мне  с грубой технической  точностью некоторые свои
чувственные   порывы,  в   которых   была   опытность,   жажда  наслаждения,
страстность,  эротическое  неистовство  все, кроме нежности  и  невыразимого
самозабвения подлинной любви.
     Поняв, что объяснение, которого я  так  желал, закончив лось  ничем,  я
сказал с отчаянием:
     - Словом, как бы то ни было, я убежден, что ты  меня  больше не любишь.
Вот и все.
     Прежде чем ответить,  Эмилия еще раз внимательно  посмотрела  на  меня.
Казалось, по выражению моего лица она старалась понять, как ей следует вести
себя. Я давно отметил у нее одну характерную черту: когда Эмилии трудно было
решиться на что-то такое, что было ей не по  душе, ее красивое, обычно столь
правильное и симметричное лицо искажалось  одна щека как бы вваливалась, рот
перекашивало, растерянные, потускневшие глаза скрывались под  веками, словно
за семью печатями. Я знал эту ее особенность так бывало всегда, когда Эмилии
приходилось принимать неприятное для нее решение или идти против своей воли.
     Вдруг она порывисто обняла меня за шею.
     - Но зачем ты говоришь мне все это, Риккардо? воскликнула она, однако в
голосе ее  прозвучали фальшивые нотки. Я  люблю тебя...  И ничуть  не меньше
прежнего.
     Ее горячее  дыхание  коснулось моего уха. Она погладила мне лоб, виски,
волосы; затем обеими руками крепко прижала мою голову к своей груди.
     Я  подумал, что Эмилия  обняла  меня  так,  чтобы  я  не видел ее лица,
которое, вероятно, было  теперь напряженным и озабоченным, как  у  человека,
заставляющего себя делать то, чего ему совсем не хочется. В отчаянной  тоске
по любви я прижался к ее полуобнаженной груди и все-таки не мог не подумать:
"Она  притворяется...  Но  ее  обязательно  выдаст  какая-нибудь  фраза  или
интонация".
     Я ждал этого несколько минут. Потом услышал ее осторожный вопрос:
     - А что бы ты сделал, если бы я тебя действительно разлюбила?
     "Я  был  прав,  подумал  я  с горьким торжеством, она  выдала  себя. Ей
хочется знать, что я сделаю, чтобы взвесить и оценить, чем она рискует, если
решит сказать мне правду". Не пошевелившись, я ответил:
     -  Я  тебе  уже говорил... Прежде  всего откажусь от  новой работы  для
Баттисты.  Мне хотелось прибавить: "И уйду  от  тебя", но у меня не  хватило
духу сказать это в ту  минуту,  когда моя щека  прижималась к ее груди, а ее
пальцы гладили мой лоб. Я все еще надеялся, что Эмилия меня любит, и боялся,
что  нам  действительно  придется  расстаться,  если  я   заговорю  о  такой
возможности.
     Все еще крепко обнимая меня, Эмилия сказала:
     -  Но ведь  я  люблю  тебя...  Все это просто нелепо... Знаешь, что  ты
сделаешь?..  Когда позвонит Баттиста, ты условишься с ним о встрече, а затем
пойдешь и согласишься на предложенную работу.
     -  Почему я должен поступать так, зная, что ты меня  больше  не любишь?
крикнул я с раздражением.
     На этот раз Эмилия ответила обиженно и рассудительно:
     - Я люблю тебя, и не заставляй меня без конца повторять одно и то же. Я
хочу остаться  в  нашей  квартире... Если тебе не  нравится работа над  этим
фильмом, я не стану тебя уговаривать... Но если ты не хочешь браться за нее,
потому что считаешь, будто я тебя больше не люблю и не дорожу домом, то знай
ты ошибаешься.
     У меня  мелькнула надежда  на  то, что Эмилия не лжет. Я понял, что  по
крайней мере на сегодня она меня  убедила. Но теперь мне отчаянно захотелось
пойти  еще дальше, мне  хотелось быть уверенным до конца. Словно угадав  мое
желание, Эмилия выпустила меня из объятий и прошептала:
     - Поцелуй меня, хочешь?
     Я встал и, прежде чем поцеловать Эмилию, взглянул на нее. Меня поразила
бесконечная  усталость,  отразившаяся  на  ее  лице,  больше  чем когда-либо
печальном и нерешительном. Словно  разговаривая со  мной,  лаская  и обнимая
меня,  она  проделала  какую-то   нечеловечески  тяжелую  работу,  а  теперь
приготовилась к поцелую, как к чему-то еще более тягостному и трудному.
     Я взял  Эмилию за подбородок и приблизил свои  губы к  ее губам.  В эту
минуту затрещал телефон.
     - Это Баттиста,  сказала Эмилия,  с явным  облегчением высвобождаясь из
моих объятий и убегая в соседнюю комнату.
     Я  остался сидеть  на диване  и через открытую дверь увидел, как Эмилия
подняла трубку и сказала:
     -  Да... Он дома... Сейчас я его позову... Как поживаете? Эмилия еще  о
чем-то поговорила. Потом, многозначительно кивнув мне, сказала:
     - Мы только что говорили о вас и о вашем новом фильме.
     Затем последовало еще несколько неопределенных  фраз. Потом она сказала
спокойно:
     - Да, в ближайшее время увидимся... А сейчас передаю трубку Риккардо.
     Я  поднялся,  прошел  в  спальню  и взял  телефонную трубку.  Как  я  и
предполагал, Баттиста  сообщил мне, что  завтра в полдень будет ждать меня у
себя в  конторе. Я сказал, что приду, обменялся  с ним несколькими словами и
повесил трубку.  Лишь тут я  заметил, что, пока я  разговаривал с Баттистой,
Эмилия  вышла из спальни.  И  я  вдруг  подумал, что она  ушла,  потому  что
добилась своего, заставив меня согласиться на встречу с Баттистой: теперь не
было никакой надобности ни в ее присутствии, ни в ее ласках.

        Глава 8


     На  следующий  день к  условленному часу  я  отправился  на свидание  с
Баттистой.  Контора  Баттисты  занимала весь первый  этаж  старого  палаццо.
Некогда  этот дворец  принадлежал какой-то патрицианской  семье, теперь же в
нем  помещалось несколько акционерных обществ.  Большие  залы  с  расписными
потолками и стенами  Баттиста разгородил простыми  деревянными перегородками
на  множество маленьких комнат,  обставленных канцелярской мебелью. Там, где
некогда висели  старинные  картины  на мифологические  и библейские  сюжеты,
теперь пестрели яркие, красочные  афиши кинофильмов.  Повсюду были развешаны
фотографии актеров и  актрис, вырезанные из журналов кадры фильмов, грамоты,
полученные на фестивалях, и тому подобные украшения, которые можно встретить
в помещении любой кинофирмы. В  приемной вдоль стены  с  поблекшими фресками
тянулся  длинный  зеленый  металлический барьер,  за которым три  или четыре
секретарши   принимали  посетителей.  Баттиста  был  еще  довольно   молодым
продюсером,   в   последние   годы  сделавшим  себе   имя   на  производстве
посредственных, но обеспечивающих хорошие сборы фильмов.  Его фирма, скромно
названная "Триумф-фильм", была в то время одной из самых процветающих.
     Когда я  появился в  приемной,  она  была  уже  переполнена.  Благодаря
приобретенному опыту я с первого же взгляда мог совершенно точно определить,
кем является каждый из посетителей; здесь было несколько сценаристов я узнал
их по усталому и в то же время беспечному выражению лица, по папкам, которые
они сжимали под  мышкой, по  небрежно-элегантной манере одеваться;  какой-то
администратор,  сильно смахивающий на  управляющего имением  или на торговца
скотом;  две  или  три  девушки,  мечтающие стать  актрисами,  или,  вернее,
статистками, юные, даже грациозные, но уже развращенные кино: это было видно
по их  заученным  позам, чрезмерной  косметике и вычурным туалетам; наконец,
здесь находилось несколько лиц,  которых всегда встречаешь в приемной любого
продюсера:  безработные  актеры,  неудачливые  сценаристы  и  всякого   рода
попрошайки. Они  расхаживали взад  и вперед по грязному  мозаичному полу или
покачивались на  стоящих вдоль стен позолоченных стульях, зевали, покуривали
сигареты и вполголоса беседовали друг с другом. Секретарши разговаривали  по
бесчисленным телефонам или  неподвижно сидели за барьером,  тупо уставившись
перед  собой  остекленевшими от скуки глазами.  Поминутно  резко и неприятно
верещал  звонок,  секретарши  выкликали фамилию, один из посетителей  быстро
вскакивал и скрывался за позолоченными створками огромной двери.
     Я  назвал свое имя и уселся в самом дальнем углу.  На  душе у меня было
так  же скверно, как и  вчера, но  чувствовал  я себя уже гораздо спокойнее.
После разговора с Эмилией я  пришел  к  твердому убеждению, что она солгала,
сказав, что любит  меня. Однако  на этот  раз  отчасти потому, что  я  очень
устал, отчасти потому, что мне непременно хотелось заставить ее  объясниться
до конца  и  начистоту,  я решил  пока  что ничего  не  предпринимать; иначе
говоря,  я  не  отказывался  от  новой  работы у  Баттисты,  хотя  прекрасно
сознавал,  насколько  она теперь бесцельна,  как, впрочем, и  вся моя жизнь.
Потом, думал я, как только  мне удастся заставить Эмилию сказать мне правду,
я  плюну  на работу и пошлю все к чертям.  В известной мере такое далеко  не
мирное  решение  вопроса  нравилось мне  даже  больше,  чем  то, о котором я
подумывал прежде. Скандал и материальный ущерб еще больше подчеркнули бы мое
отчаяние, а  также  мое  твердое желание покончить со всякими недомолвками и
компромиссами.
     Как я уже  сказал, я  был совершенно спокоен.  Но спокойствие  это было
порождено  апатией  и  равнодушием.  Предчувствие  неведомой  беды  вызывает
тревожное беспокойство  ведь в глубине души до  последней минуты  надеешься,
что,  может  быть,  все  обойдется;  осознание  же  неизбежности  несчастья,
напротив,  порождает  на  некоторое  время   тягостное  спокойствие.  Я  был
совершенно  спокоен, но  понимал,  что это ненадолго:  первая стадия, стадия
подозрения  мною  пройдена;  вскоре  на смену ей придет  стадия  мучительных
терзаний,  разрыва и раскаяния. Я знал, что так оно и будет. Но знал также и
то, что между этими двумя  стадиями временно наступил период мертвого штиля,
напоминающего мнимое затишье перед новым  и еще более  свирепым неистовством
бури.
     Пока  я ждал вызова Баттисты, мне пришло в  голову,  что  до сих  пор я
только старался узнать, любит меня Эмилия или нет. Теперь же, казалось  мне,
я  уже  убедился, что она  меня не  любит. Значит, решил я, пораженный  этим
открытием, следует задуматься над другим вопросом: почему она меня не любит?
Как только  я установлю причину, мне  будет  гораздо  легче заставить Эмилию
объясниться.
     Должен  признаться, подобный вопрос  в  первое мгновенье показался  мне
лишенным всякого смысла. Это же невероятно, просто нелепо: у Эмилии не могло
быть решительно никакой причины разлюбить  меня. На чем основывалась эта моя
уверенность,  я не  сумел бы объяснить, как  не  сумел  бы  объяснить и  то,
почему, хотя  у Эмилии, казалось, не было никаких причин разлюбить меня, она
тем не менее явно меня не любит. Противоречие между тем, что я чувствовал, и
доводами рассудка заставило меня на мгновенье растеряться.  В  конце концов,
подобно  студенту, доказывающему теорему, я сказал себе:  "Допустим, идя  от
противного, что причина имеется, но в чем же она состоит?"
     Я  заметил: чем  сильнее  овладевают людьми сомнения,  тем  охотнее они
хватаются  за  мнимую  логическую  очевидность,  надеясь  с  помощью  разума
прояснить  то, что затуманивает и замутняет чувство.  В  тот  момент,  когда
инстинкт подсказывал  мне столь противоречивые ответы, мне хотелось, подобно
сыщику из детективного  романа, прибегнуть к логическому  анализу. Допустим,
убили  человека. Необходимо установить  причину убийства. Определив причину,
нетрудно отыскать убийцу...  Так вот,  думал я, причины могут  быть двоякого
рода: во-первых, связанные с Эмилией, во-вторых со мной. Я тут же решил, что
причины первого рода  можно  свести к одной-единственной:  Эмилия  больше не
любит меня потому, что любит другого.
     После минутного размышления мне показалось, что от такого предположения
надо отказаться. Ничто  в поведении Эмилии не свидетельствовало о том, что в
ее жизнь вошел какой-то другой мужчина. Наоборот, как раз  в последнее время
она стала вести жизнь  более  замкнутую и очень тесно связанную со  мной.  Я
знал,  что  Эмилия почти  безвыходно  сидит дома, читает,  разговаривает  по
телефону с  матерью  или занимается домашним хозяйством. Все  ее развлечения
кино,  прогулки, обеды  в ресторане зависели  только  от  меня.  Несомненно,
первое  время  после  нашей свадьбы ее жизнь была  более  разнообразной и  в
какой-то мере более светской.  Тогда  Эмилия  еще  поддерживала отношения  с
подругами своей  юности; но вскоре они  исчезли с ее  горизонта, и  жизнь ее
стала  настолько  зависеть от  моей, что  это меня начало даже стеснять. Эта
зависимость нисколько  не ослабла и после того,  как она  ко  мне  охладела.
Эмилия  не сделала ни малейшей попытки вытеснить меня из своей жизни; уже не
любя  меня, она, как  и  прежде,  ждала моего  возвращения  с работы,  и  ее
нечастые развлечения были  связаны только со мной. В  этой  зависимости  без
любви  было даже что-то возвышенное  и печальное. Эмилия  как бы уподобилась
женщинам,  чье  призвание состоит  в  том,  чтобы  оставаться верной  женой,
сохраняя  верность даже  тогда, когда  для  этого нет уже никаких оснований.
Одним словом, хотя  она меня  больше  не любила, в ее  жизни, несомненно, не
было никого, кроме меня.
     Помимо  этого,  было  еще  одно  соображение,  которое  заставило  меня
отказаться  от  мысли, будто Эмилия любит другого. Я  знал или  полагал, что
знаю ее очень хорошо. Я знал, что она не способна  лгать прежде всего в силу
своей невыносимой  прямоты и откровенности. Любая ложь казалась ей чем-то не
столько  постыдным, сколько утомительным и скучным.  Наконец,  почти  полное
отсутствие воображения  не  позволяло ей  уверенно  говорить о том,  чего  в
действительности не произошло и реально не существует. Я был уверен: влюбись
Эмилия в  другого человека, она с  ее характером не нашла бы ничего лучшего,
как сразу же доложить мне об этом с бессознательной жестокостью и резкостью,
свойственной мещанской  среде,  из  которой  она  вышла.  Эмилия  могла быть
молчаливой и замкнутой, такой она и была теперь, поскольку чувство ее ко мне
изменилось; но для  нее  было  бы  очень трудно  если  вообще возможно вести
двойную  жизнь,  чтобы  скрыть  адюльтер,  то  есть  придумывать  встречи  с
модистками  и портнихами, утверждать,  что она ходила  к  родственникам  или
подругам, а возвращаясь домой поздно, объяснять все, как
     обычно   делают   в  таких   случаях  женщины,  театром  или  городским
транспортом. Нет, ее холодность ко мне не означала пылкой страсти к другому.
Если причина была а  не быть  се  не могло, искать ее следовало  не  в жизни
Эмилии, а в моей.
     Я так погрузился в свои размышления, что не заметил, как ко мне подошла
одна из секретарш. Она стояла передо мной и, улыбаясь, повторяла:
     - Синьор Мольтени... Доктор Баттиста ждет вас...
     Я встрепенулся  и,  прервав нить своих  рассуждений,  поспешно вошел  в
кабинет продюсера.
     Баттиста  сидел  в  глубине  большого  зала  с  расписным   потолком  и
позолоченными стенами за металлическим письменным столом зеленого цвета.
     Хотя  я уже  довольно много говорил о  Баттисте, я  до сих пор  еще  не
описал его внешности. Думаю, теперь это следовало бы сделать.
     Так  вот, Баттиста был  одним из тех, кого сотрудники  и подчиненные за
глаза  награждают  милыми  прозвищами, вроде:  Животное,  Обезьяна, Скотина,
Горилла.  Нельзя  сказать,  что внешний  облик Баттисты не  отвечал подобным
эпитетам. Однако  самому  мне  никогда не приходило в  голову применять их к
нему  отчасти  потому, что я питаю  отвращение ко  всяким прозвищам, отчасти
потому, что все они, как мне  кажется,  никак  не соответствовали  истинному
характеру Баттисты: его поразительной хитрости, даже  хитроумию,  скрываемой
под маской  внешней грубости. Спору нет,  Баттиста был толстокожее животно