му; быть может,
из-за  усталости, неожиданно охватившей меня после слишком сильного нервного
напряжения, или, может быть, таким  образом вырвалось наружу  мое  отчаяние,
рожденное неверностью  Эмилии; я  чувствовал,  что  между  ее неверностью  и
продажным,  зависимым  характером  моей  работы существует  какая-то  связь.
Однако  Баттиста и  Эмилия ничем  не  обнаружили,  что испытали  облегчение,
услышав  мое жалкое признание в собственной слабости,  так же  как прежде не
проявили  ни   малейших  признаков  беспокойства   при  моем  таящем  угрозу
вступлении. Баттиста самым серьезным тоном произнес:
     - Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.
     Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже  не мог остановиться.
И раздраженно ответил:
     - Боюсь,  что  вы  меня  не  поняли...  Я  драматург,  Баттиста,  а  не
профессиональный  сценарист,  которых  теперь развелось видимо-невидимо... И
сценарий, как бы он ни был хорош и  даже безупречен,  для  меня  будет всего
лишь одним  из многих сценариев... Работой, разрешите это вам прямо сказать,
за которую я берусь исключительно ради заработка... Однако мне двадцать семь
лет и у меня  есть то, что принято называть идеалами... И мой  идеал  писать
для  театра. Почему же  я  не могу этим заняться? Да потому, что современный
мир  устроен  так, что  никто не может заниматься  тем, чем ему хочется,  а,
наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие... Всегда все  упирается
в  деньги,  от  этого  зависит  и то,  что  мы  делаем, и  то, что мы  собой
представляем,  чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже
отношения с теми, кого мы любим.
     Я  чувствовал,  что  слишком  возбужден,  глаза  мои  даже  наполнились
слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и  проклинал себя за то,  что
раскрываю  душу перед человеком,  который всего  лишь  несколько минут назад
пытался причем весьма  успешно соблазнить мою жену. Однако  такие пустяки не
могли нарушить невозмутимости Баттисты.
     - Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я
     словно вижу  себя  самого, когда мне было столько  же лет, сколько  вам
теперь!
     - Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.
     -  Да, я  был  очень беден, продолжал Баттиста, наливая себе  вина, и у
меня  тоже имелось то,  что вы называете идеалами... Каковы  же были эти мои
идеалы?..  Теперь,   пожалуй,  я  затруднился  бы  сказать  и,  быть  может,
хорошенько не знал этого даже тогда... Но они у меня были...  возможно, даже
не  идеалы, а Идеал с большой  буквы. Потом я  встретил  человека,  которому
очень  многим обязан, он меня многому научил... Баттиста  помолчал  немного,
напустив на себя обычную нелепую торжественность, и я невольно вспомнил, что
человек, на которого он намекал,  был кинопродюсером, ныне почти забытым, но
некогда, в годы становления итальянского  кино,  весьма  известным;  в самом
деле,  свою  успешную  карьеру  Баттиста начинал  именно  с  ним  и  под его
руководством,  однако,  насколько мне было известно,  достойным восхищения в
том  продюсере только и было  его умение  делать деньги...  И  вот  однажды,
продолжал Баттиста, я высказал ему примерно то, что сегодня вечером говорили
мне вы... Знаете, что он мне ответил? До тех пор, пока вы сами хорошенько не
знаете, чего  хотите, об  идеалах лучше вовсе  позабыть, их следует отложить
подальше, в сторонку... Но как только  вы  прочно встанете на ноги, сразу же
вспомните  о них  и  сделайте  своим  идеалом...  первую  заработанную  вами
ассигнацию в тысячу  лир... Вот вам идеал. Потом, как он  мне  сказал, идеал
начнет расти, превратится в киностудию, кинотеатры, фильмы, уже поставленные
и  те, которые вы  только собираетесь ставить.  Идеал это  наша повседневная
работа... Вот что он мне сказал... Я последовал его совету и не раскаиваюсь.
У  вас, однако,  то огромное преимущество, что вы хорошо знаете,  каков  ваш
идеал вы хотите писать пьесы... И вы будете их писать.
     - Я буду писать пьесы? не удержавшись, переспросил я, полный сомнений и
в то же время уже испытывая от этого утешение.
     -  Да, вы будете их писать, подтвердил Баттиста. Будете их писать, если
действительно этого хотите, даже работая только ради заработка, даже сочиняя
сценарии для "Триумф-фильма"... Хотите знать, в чем секрет успеха, Мольтени?
     - В чем?
     - Встать в очередь и ожидать  своей минуты  в жизни. Точно  так, как вы
стоите  в  очереди  за  билетами  у  окошечка вокзальной  кассы... Ваш черед
обязательно  придет, если  вы  ждете  терпеливо  и  не  перебегаете из одной
очереди в другую... Всему свой срок, и  кассир в окошечке выдаст каждому его
билет...  Разумеется,  в соответствии с тем, чего  он заслужил... Тому,  кто
должен  и может ехать далеко, билет хоть  до самой Австралии... А другому на
более короткое расстояние... Ну, скажем, до Капри... Он засмеялся, довольный
своим намеком, и добавил: А  вам я желаю получить  билет  куда-нибудь очень,
очень далеко... Хотите в Америку?
     Я посмотрел на Баттисту, улыбавшегося мне с отеческим  видом, потом  на
Эмилию и увидел, что она тоже улыбается, и хотя  улыбка ее была еле заметна,
тем не менее эта улыбка была, по крайней мере мне так показалось, совершенно
искренней!  Я  снова ощутил,  что  Баттисте за один день каким-то непонятным
образом удалось  превратить  былую  неприязнь  к  нему  Эмилии  чуть ли не в
чувство симпатии. При этом сердце у меня сжалось от тоски, как в  ту минуту,
когда мне  почудилось, что я узнаю во взгляде Эмилии взгляд синьоры Пазетти.
Да,  я  ощутил тоску, а  не  ревность;  я и в самом деле  ужасно устал после
поездки и множества событий  этого дня, ко всем  моим  чувствам,  даже самым
бурным,  примешивалась  усталость,  ослабляя их  и превращая  в  бессильную,
близкую к отчаянию тоску.
     Ужин  закончился  непредвиденным  образом.  После  того,  как  Эмилия с
симпатией слушала Баттисту,  она  словно  вдруг вспомнила обо мне или, лучше
сказать,  о  моем  существовании,  и  поведение  ее еще  более  усилило  мое
беспокойство. В ответ на произнесенную мной без всякого умысла фразу:
     -  Может  быть, выйдем  на террасу... наверно,  взошла  луна,  она сухо
сказала:
     - Мне  не хочется выходить на террасу... Я иду  спать...-Х Я устала. И,
резко поднявшись, пожелала нам спокойной ночи и вышла. '!
     Баттиста, казалось, не был удивлен ее внезапным ух  если же  ее  ответ  будет
отрицательным, значит, она  еще сохраняет ко  мне  некоторое  уважение  и не
хочет,  чтобы  я работал под началом у  ее любовника. Итак, в конечном счете
передо мной вновь  стоял  все  тот  же вопрос: в  самом  ли  деле  она  меня
презирает и за что? Наконец она проговорила:
     - Такие вещи нельзя решать за других.
     - Но ведь я тебя об этом прошу.
     -  Запомни,   ты  сам   настаивал,   вдруг  произнесла  она  неожиданно
торжественным тоном.
     - Хорошо, запомню.
     -  Так вот, я  считаю, что,  раз ты уже взял на себя обязательство,  не
стоит от него отказываться... Впрочем,  ты ведь сам мне много раз говорил...
это  может  рассердить  Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы...
Думаю, ты должен написать этот сценарий.
     Значит, она мне советовала не  оставлять работы  над сценарием; значит,
как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря
своим ушам, я переспросил:
     - Ты действительно так считаешь?
     - Безусловно.
     Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством,
предупредил:
     -  Прекрасно... только не  говори потом,  что дала этот  совет, так как
поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой... Как ты говорила, когда
надо было  заключить контракт...  Я заявляю  тебе со всей  ясностью,  что не
желаю писать сценарий.
     - Ох,  как ты мне  надоел! пренебрежительно проговорила  она, вставая с
постели и подходя к шкафу. Я дала  тебе совет... А  ты можешь поступать, как
тебе угодно...
     В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И
внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь  пронзила острая боль,  как  и
тогда в Риме, когда  она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит.
У меня невольно вырвалось:
     - Эмилия, что же это такое? Разве мы враги?  Раскрыв шкаф  и смотрясь в
зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
     - Что поделаешь, такова жизнь!
     У меня перехватило  дыхание, я  оцепенел и не в силах был произнести ни
слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием,
с такой апатией, такими избитыми словами. Я  понимал, что могу  еще  придать
этому разговору совсем  иное направление,  сказав, что видел  се с Баттистой
(впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать
ли мне  над сценарием, я  только  испытывал се, и это было  правдой; и  что,
короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только  в наших отношениях. Но
у меня  не хватило  духу или,  вернее, сил так поступить; я чувствовал  себя
бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
     -  А  что  ты  будешь делать здесь, на Капри, пока я  буду работать над
сценарием?
     -  Ничего особенного...  Буду  гулять...  купаться...  загорать... Буду
жить, как все.
     - Одна?
     - Да, одна.
     - И тебе не будет скучно?
     - Мне никогда не бывает скучно... Мне много о чем надо подумать...
     - Ты думаешь иногда и обо мне?
     - Разумеется, и о тебе.
     - И что же ты обо мне думаешь?
     Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.
     - Мы уже много раз говорили об этом.
     Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.
     - Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?
     При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:
     - Слушай, шел бы ты лучше  спать... Есть вещи,  которые тебе  неприятно
слушать,  и  это  вполне понятно...  Но, с другой  стороны,  я  могу  только
повторять их тебе... Что за удовольствие в подобных разговорах?
     - Нет, давай все-таки поговорим.
     - Но  зачем?... Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много
раз говорила... Или, может, ты думаешь, что  я изменила  свое  мнение  после
приезда на Капри? Напротив.
     - Что значит "напротив"?
     - Напротив... объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать,
что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.
     - Значит, ты  продолжаешь испытывать ко мне... все то же  чувство... Не
так ли?
     Неожиданно  для  меня  в  ее голосе послышались возмущение, чуть  ли не
слезы:
     -  Ну  зачем  ты меня так  мучаешь?.. Может,  ты думаешь,  мне  приятно
говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!
     Слова  ее прозвучали  искренне,  в них  чувствовалась  боль, и это меня
тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:
     - А я думаю  о тебе только хорошее... И всегда так буду  думать. Затем,
желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее),
добавил: Что бы ни случилось!
     Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то  в сторону и, казалось,
чего-то  ждала.  И  в то  же  время незаметно, но  с  упрямой  враждебностью
пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко  отпустил ее руку и, пожелав
спокойной ночи,  быстро  вышел. И почти  сразу же я  услышал, как в замке ее
двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.

        Глава 17


     На  следующее утро  я  поднялся рано и,  не спрашивая,  где  Баттиста и
Эмилия,  ушел,  вернее, убежал  из  дому.  Я  выспался и  отдохнул,  события
предыдущего дня, и прежде всего  мое  собственное поведение, вставали теперь
передо  мной в довольно неприглядном свете,  как  цепь  сплошных нелепостей,
которым я пытался противостоять  самым нелепым  образом. Теперь мне хотелось
спокойно  обдумать, что  следует  предпринять,  оставляя  за  собой  свободу
действий,  не ограничивая ее каким-нибудь поспешным  решением, которое может
оказаться  непоправимым.  Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и
накануне  вечером,  и направился  в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я  спросил
режиссера,  мне  ответили, что  он  в саду. Я вошел в  сад, в глубине  аллеи
сквозь  деревья  виднелась легкая  балюстрада,  ослепительно белая  в  ярком
сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед
балюстрадой  стояло несколько стульев  и  столик; заметив меня, сидевший там
человек  поднялся и приветственно  помахал  мне  рукой.  Это был  Рейнгольд,
одетый как капитан дальнего плавания:  ярко-синяя  фуражка с золотым якорем,
такого же  цвета пиджак  и белые брюки. На  столике стоял поднос с остатками
завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.
     Рейнгольд казался очень веселым. Он тотчас спросил меня:
     - Ну, Мольтени... как вам нравится сегодняшнее утро?
     - Утро просто замечательное.
     -  А что бы вы  сказали, Мольтени,  продолжал он, беря меня под руку  и
становясь рядом со мной у балюстрады, что бы вы сказали,  если бы мы с  вами
плюнули на работу, взяли лодку и, выйдя в море, покатались вокруг острова?..
Разве не было бы это гораздо приятнее, чем работать, несравненно приятнее?
     Я ответил  без особого  воодушевления, подумав про себя,  что  общество
Рейнгольда в значительной мере лишило бы такую прогулку ее очарования:
     - Да, в известном смысле это было бы приятнее.
     - Вы сказали, Мольтени, в известном смысле! воскликнул он торжествующе.
Но в каком же именно? Не в
     том, в  каком  мы  понимаем жизнь...  Ведь  для нас жизнь прежде  всего
долг... Не  так ли, Мольтени?.. Долг...  и  потому за  работу,  Мольтени, за
работу!
     Он отошел от балюстрады, вновь уселся за столик, а потом, нагнувшись ко
мне и глядя мне в глаза, не без некоторой торжественности произнес:
     - Садитесь поближе... Сегодня утром мы только поговорим... Я должен вам
многое сказать...
     Я сел, Рейнгольд надвинул фуражку на глаза и продолжал:
     - Помните, Мольтени, по дороге  из Рима в Неаполь я  начал излагать вам
свою концепцию "Одиссеи"... Но  нашу беседу прервало появление Баттисты... А
потом я решил отложить дальнейшее объяснение и весь остальной путь дремал...
Помните, Мольтени?
     - Конечно.
     -  Вы помните также, как я интерпретировал "Одиссею": Улисс десять  лет
не возвращается домой, потому что на самом деле в своем подсознании не хочет
возвращаться?
     - Да.
     -  Теперь же я  вам открою причину,  по которой, я  считаю, Одиссей  не
спешит  возвращаться домой, сказал  Рейнгольд.  Он  минутку помолчал, словно
желая этой  паузой  подчеркнуть,  что сейчас  начнет  излагать сделанное  им
открытие,  а  затем, нахмурив брови и  уставившись на  меня со своим обычным
серьезным  и  важным  видом,  продолжал:  Одиссей  подсознательно  не  хочет
возвращаться на Итаку, потому что в действительности у него плохие отношения
с Пенелопой. Вот в  чем причина, Мольтени... И  испортились они еще до того,
как  Одиссей  ушел на войну...  Более того, на самом деле Одиссей и на войну
уезжает именно потому, что ему не по  себе в собственном доме... А ему не по
себе там потому, что он не ладит с женой.
     Рейнгольд вновь немного  помолчал, сохраняя при этом важный и поучающий
вид, а я  воспользовался  паузой  и повернул стул так, чтобы мне  в глаза не
било солнце. Наконец он продолжал:
     -  Если бы  у  него  с  Пенелопой было все  в порядке,  не  пошел бы на
войну...  Одиссей  не  драчливый хвастун,  вояка. Он благоразумный,  мудрый,
осмотрительный человек. Если бы у Одиссея с женой были хорошие отношения,
     то  он,  чтобы  показать  свою   солидарность   с  Менелаем,  возможно,
ограничился  бы только посылкой экспедиционного  корпуса  под  командованием
какого-нибудь верного человека... А он отправился сам, воспользовался войной
как предлогом, для того чтобы уехать, бежать от своей жены.
     - Очень логично.
     -  Вы  хотите  сказать  очень  психологично,  Мольтени,  поправил  меня
Рейнгольд,   видимо,   уловив   в   моем  тоне   некоторую   иронию,   очень
психологично...  И  не  забывайте,  что   все  зависит  от  психологии,  без
психологии  не может  быть  характеров, а без характеров  истории...  Теперь
разберемся  в психологии  Одиссея и  Пенелопы.  Так вот,  Пенелопа  женщина,
верная   традициям   архаической,   феодальной,   аристократической   Греции
добродетельная, благородная,  гордая, религиозная,  хорошая хозяйка, хорошая
мать  и  хорошая  жена...  Характер  же  Одиссея,  напротив,   предвосхищает
греческий характер более позднего  периода,  Греции  мудрецов и философов...
Одиссей  человек  без  предрассудков  и в  случае  необходимости  не слишком
щепетилен, он проницателен, рассудителен, умен, не религиозен, он скептик, а
иногда даже циник.
     - Мне кажется,  -возразил  я, что вы рисуете характер Одиссея  в черных
красках... В самой же поэме... Но он нетерпеливо прервал меня:
     - Да  нам  вовсе и  дела нет до "самой поэмы"... Или вернее, мы  вправе
толковать ее по-своему, развивать... Мы создаем фильм, Мольтени... "Одиссея"
уже написана... А фильм еще надо поставить.
     Я молчал, а он продолжал:
     -  Итак,  причину  плохих  отношений между Одиссеем и Пенелопой следует
искать в несходстве их характеров... До того,  как началась Троянская война,
Одиссей сделал нечто такое, что не понравилось Пенелопе... Но что же именно?
Вот  здесь  на сцене  появляются женихи... Из "Одиссеи"  мы  узнаем, что они
хотят жениться  на  Пенелопе,  а  пока что  бесчинствуют  в доме  Одиссея  и
расхищают его добро... Необходимо коренным образом изменить ситуацию.
     Я смотрел на него с изумлением.
     - Не понимаете? спросил он. Хорошо, сейчас я вам объясню... Женихи нам,
возможно,  стоит  сделать  из  них один  персонаж, ограничившись,  например,
только Антиноем,  итак,  женихи  влюблены в Пенелопу уже давно, еще до того,
как началась Троянская  война... И,  будучи влюблены,  осыпают ее,  согласно
древнегреческому  обычаю,  подарками...  Пенелопа, воспитанная  по-старинке,
гордая,  исполненная  чувства  собственного достоинства  женщина, хотела  бы
отвергнуть эти подарки, хотела бы прежде всего, чтобы муж прогнал женихов...
Однако  Улисс  причины  мы еще не  знаем, но ее  легко будет найти не желает
сердить  женихов...  Как  человек  рассудительный,  он  не  придает большого
значения  их  ухаживаниям,  ибо  знает, что  жена ему верна; не  придает  он
большого значения и подаркам, которые даже, может быть, для него не так уж и
неприятны...  Не  забывайте,  Мольтени,  что  греки  очень  любили  получать
подарки...  Разумеется,  Одиссей  вовсе не  собирается  советовать  Пенелопе
уступить домогательствам женихов,  он лишь  рекомендует ей не раздражать их,
так  как  ему кажется,  что  этого  не стоит делать...  Одиссей  хочет  жить
спокойно,  он ненавидит скандалы...  Пенелопа, ожидавшая  чего угодно, кроме
такой  пассивности  со   стороны  Одиссея,  раздосадована,  не  может  этому
поверить.  Она протестует, возмущается. Но  Одиссея  это не  трогает, он  не
видит  в  подарках  ничего  оскорбительного...  Он  вновь  советует Пенелопе
принять подарки, быть любезной, тем более  что  ей, в конце концов, нетрудно
так себя вести. И Пенелопа следует совету мужа... Но  в то же время начинает
испытывать к  нему глубокое презрение... Она  чувствует,  что  больше его не
любит, и говорит ему  об этом. Слишком поздно прозревает Одиссей, убеждаясь,
что своей осмотрительностью  и хитроумием  он  убил любовь Пенелопы. Одиссей
пытается исправить  положение, вновь завоевать  любовь жены, но  это  ему не
удается...  его  жизнь  на  Итаке  становится  адом...  И  в  конце  концов,
отчаявшись,  он  решает участвовать в Троянской войне, воспользовавшись этим
поводом, чтобы уехать  из  дому. Через  семь лет война окончена,  и  Одиссей
снова отправляется в путь, чтобы  морем возвратиться на Итаку.  Но он знает:
дома  ждет женщина, которая не  только не любит,  но даже