ними  одной  жизнью; словом,  это  значит  в  течение
двух-трех  месяцев, пока идет работа над фильмом, создавать  между  собой  и
ними искусственную близость, единственная цель  которой создание сценария, а
следовательно,  в  конечном счете, как  я уже говорил, деньги.  Это близость
самая неприятная, самая утомительная, самая нервирующая,  самая  докучливая,
какую  только можно  себе  представить,  потому  что  в основе  ее  лежит не
молчаливый напряженный труд, как это бывает у ученых,  проводящих  совместно
какой-нибудь эксперимент, а нескончаемые разговоры. Обычно режиссер собирает
своих  сотрудников ранним утром этого  требует краткость срока,  отпущенного
для  производства фильма,  и  с  раннего утра до позднего вечера  сценаристы
только и делают, что разговаривают большей частью о фильме, но порой, устав,
пытаются  отвлечься,  то  есть  болтают  о  чем  попало.  Одни  рассказывают
непристойные  анекдоты,  другие излагают свои  политические взгляды,  третьи
обсуждают  поведение  общего  знакомого, четвертые  говорят  об  актерах или
актрисах или делятся  своими горестями, между тем  комната, где идет работа,
наполняется табачным дымом,  на столах рядом с листами сценария скапливаются
чашки  из-под кофе,  а сценаристы,  которые явились сюда утром выутюженные и
причесанные,  к  вечеру  сидят  всклокоченные, без  пиджаков,  вспотевшие  и
растерзанные. Бездушный автоматизм, с каким  фабрикуются фильмы, это  своего
рода растление таланта; здесь  скорее можно  говорить об упорстве и корысти,
чем о  вдохновении, искренности.  Бывает,  конечно,  что  сценарий  обладает
высокими художественными достоинствами, а режиссер и его сотрудники  связаны
давней дружбой и испытывают друг  к другу взаимное уважение, словом, бывает,
что работа  проходит в тех идеальных условиях, какие можно встретить в любой
области  человеческой  деятельности,  даже  самой  неблагодарной.  Но  такое
счастливое сочетание столь же редко, как редки хорошие фильмы.
     После  того  как  я  подписал  контракт  на  второй  сценарий уже не  с
Баттистой, а с другим продюсером, меня вдруг покинуло мужество, и я начал со
все  возрастающим раздражением и  отвращением ощущать те неприятные  стороны
своей работы,  о которых я только что говорил. Предстоящий день уже с самого
начала  казался  мне  бесплодной  пустыней,  выжигаемой  неумолимым  солнцем
вымученного вдохновения. Едва  лишь я  входил в кабинет к режиссеру,  как он
встречал меня дежурной фразой, вроде: "Ну, что же ты придумал за ночь? Нашел
решение?"  Это злило меня и вызывало отвращение.  Во  время работы  все меня
раздражало:   шутки,  которыми  режиссеры  и   сценаристы  пытались  оживить
длительные  споры и обсуждения; глупость и тупость моих соавторов или просто
разногласия, возникавшие у нас в процессе работы над сценарием; даже похвалы
режиссера  моим находкам  и  решениям вызывали у  меня лишь  горькое чувство
досады, ибо,  как я уже говорил,  мне  казалось: я отдаю лучшее, что во  мне
есть, чему-то, до чего мне, в сущности, нет никакого дела и в чем я принимаю
отнюдь  не добровольное  участие. Похвалы были для  меня самым  невыносимым.
Всякий раз, когда  режиссер  со свойственными  многим людям  этой  профессии
пафосом  и  фамильярностью  подскакивал  в кресле  и  восклицал:  "Браво! Ты
гений!"  я думал с досадой:  "Хорошо  бы включить  это  в какую-нибудь  свою
драму, в комедию".  Но  и  в  этом  состояло странное и горькое противоречие
несмотря  на  все  свое отвращение  к работе в  кино,  я  не мог  относиться
равнодушно к своим обязанностям сценариста.  Работа над сценарием напоминает
старинную  упряжку  четверкой,  где есть  сильные,  резвые  лошади,  которые
действительно  тянут карету, и лошади, которые  делают  вид, что тянут, а на
самом деле  только  бегут следом. Так  вот, при  всем  своем  раздражении  и
недовольстве работой я был той  самой лошадью, которая тянет. Я  очень скоро
заметил, что режиссер и мой соавтор, когда возникает какая-нибудь трудность,
всякий раз ждут, чтобы  я справился с ней и двинул телегу дальше.  И  делать
это меня вынуждал не  дух соревнования, а,  скорее,  сознание  долга,  более
сильное, чем  нежелание выполнять  эту работу: раз  уж мне платят,  я должен
трудиться. Но всякий  раз при этом мне было  стыдно перед  самим собой,  и я
испытывал такие угрызения совести, словно продал за бесценок нечто,  цены не
имеющее и чему я, во  всяком случае, мог бы найти гораздо лучшее применение.
Как  я  уже говорил, все эти  неприятные стороны  работы в кино стали сильно
досаждать мне только через два месяца после того, как я подписал свой первый
контракт с  Баттистой.  Сперва я не понимал, почему  не замечал их  с самого
начала  и  почему  прошло  столько  времени,  прежде  чем я обратил  на  это
внимание. Но чувство отвращения и неудовлетворенности, которое возбуждала во
мне  столь  привлекавшая  меня  прежде  работа,  становилось  все сильнее, и
постепенно я  начал связывать это со своими отношениями  с Эмилией. В  конце
концов я понял: работа в кино вызывает  у меня отвращение потому, что Эмилия
меня больше не  любит  или по  крайней мере хочет показать, что  не любит. Я
понял,  что смело  и решительно брался  за  работу над сценарием,  пока  был
уверен  в  любви Эмилии.  Теперь же, когда  у  меня  больше  не  было  такой
уверенности, смелость  и  решительность оставили меня и работа в кино  стала
представляться мне рабством, растлением таланта, пустой тратой времени.

        Глава 6


     В то  время  я напоминал человека, которого мучает страшная болезнь, но
который никак не  решается пойти к врачу. Иными словами, я старался поменьше
думать  о поведении Эмилии  и о  своей  работе. Я  знал: рано или поздно мне
придется задуматься и над тем и над другим, но именно потому, что я  понимал
неизбежность этого,  мне хотелось, чтобы все произошло  как можно  позже; то
немногое, что я уже подозревал, заставляло меня гнать от себя подобные мысли
и даже бессознательно  страшиться их. Наши отношения  с Эмилией нисколько не
изменились  с той минуты, когда  я впервые подумал,  что они неприемлемы; но
теперь, опасаясь худшего, я пытался, хоть и не слишком успешно, убедить себя
самого в том, что отношения у нас самые обычные: днем равнодушные, ничего не
значащие, уклончивые разговоры, ночью время от времени  любовь, которую я не
без некоторой жестокости навязывал ей и  которую она безучастно принимала. Я
продолжал  работать усердно и  упрямо, но  со  все большей неохотой и со все
возрастающим отвращением. Если бы тогда у  меня достало смелости разобраться
в создавшемся положении,  я, несомненно, отказался бы и от работы  в кино, и
от  любви  Эмилии,  ибо  всегда  был убежден, что то и другое  связано между
собой.  Но  у меня  не хватало на это мужества: возможно, я смутно надеялся,
что со временем все  само собой разрешится. Действительно,  со  временем все
разрешилось,  однако совсем  не так, как мне того хотелось  бы. Итак, Эмилии
опротивела  моя  любовь,  а  мне  опротивела  моя работа.  Дни  проходили  в
тягостном и томительном ожидании.
     Тем  временем  сценарий,  который  я  писал  для  Баттисты,  был  почти
закончен. Баттиста тогда  же  намекнул  мне, что  ему  хотелось бы,  чтобы я
принял участие в новой работе, значительно более серьезной, чем эта. Подобно
всем продюсерам, Баттиста был человек скользкий  и уклончивый;  бросаемые им
мимоходом  намеки  не шли дальше общих фраз, вроде: "Мольтени, как только вы
закончите этот  сценарий,  мы сразу  же примемся  за  другой...  Но  уже  за
настоящий". Или: "Будьте готовы, Мольтени, на  днях  я намерен  вам  кое-что
предложить".  Или  несколько  более определенно:  "Не  подписывайте  никаких
контрактов, Мольтени, через две недели вы подпишете контракт со мной". Таким
образом, я был предупрежден о том, что после  этого малоинтересного сценария
Баттиста собирается поручить мне работу над другим  сценарием, который будет
куда более значительным в художественном отношении, и за  него, понятно, мне
заплатят гораздо больше. Признаюсь, несмотря на мое возрастающее  отвращение
к подобного рода деятельности, первое, о чем я тогда подумал, была все та же
квартира и деньги, которые мне предстояло за нее внести. Поэтому предложение
Баттисты меня обрадовало.
     Впрочем,  такова уж работа киносценариста: даже  если, как  это было со
мной, ее не любишь, всякое новое предложение принимается с благодарностью, а
когда  никаких новых предложений тебе  не  делают, начинаешь  волноваться  и
считать, что тебя обошли.
     Однако  я не сказал  Эмилии о новом предложении Баттисты, и вот почему:
прежде всего, я еще не знал, соглашусь ли на него, а потом, как я понял, моя
работа больше не интересовала Эмилию, поэтому я предпочел ничего не говорить
ей, чтобы  не получать лишнего  подтверждения ее  холодности и  безразличия,
которым  я  все еще упорно старался не придавать значения. Я смутно связывал
новое  предложение  Баттисты  с  холодностью  Эмилии;  и я  не  был  уверен,
соглашусь ли  на новую  работу, именно потому, что  чувствовал:  Эмилия меня
больше  не  любит. Если  бы она любила меня, я, конечно, рассказал бы  ей  о
предложении  Баттисты,  а  рассказать  ей  о  нем  значило бы  для  меня уже
согласиться.
     В один  из таких  дней  я  вышел из дому  и  отправился  к режиссеру, с
которым работал над первым сценарием для Баттисты. Я знал, что иду к  нему в
последний раз  оставалось дописать лишь  несколько страниц, и  мысль об этом
меня радовала: наконец-то  тягостный  труд будет окончен и хотя бы  полдня я
смогу делать, что захочу. Как это часто случается при работе  над сценарием,
двух месяцев оказалось  вполне  достаточно,  чтобы у меня возникла  глубокая
неприязнь и  к героям  фильма, и  к  его сюжету.  Я  знал,  что  скоро  буду
заниматься новыми героями и новым сюжетом и  они тоже в  свою очередь быстро
мне осточертеют; но от этих-то  я,  во всяком случае, отделаюсь; и при одной
только мысли об этом я уже чувствовал огромное облегчение.
     Надежда на скорое освобождение окрыляла меня,  и в то утро я работал  с
подъемом.  Оставалось   лишь   внести   в  сценарий  два-три  незначительных
исправления, над которыми мы бились безрезультатно вот уже несколько дней. В
порыве  вдохновения  мне  удалось сразу же направить обсуждение  по  верному
руслу и одну за другой преодолеть все оставшиеся трудности. Не прошло и двух
часов,  как мы обнаружили, что работа над сценарием закончена, и на этот раз
окончательно. Так  бывает иногда во время бесконечного изматывающего подъема
в  гору,  когда  совсем  уже  отчаиваешься достигнуть вершины, а  она  вдруг
возникает за ближайшим поворотом. Я написал фразу и удивленно воскликнул:
     -Но ведь на этом можно и кончить!
     Пока я писал, сидя за столом, режиссер все время расхаживал по кабинету
из угла в угол; тут он подошел ко  мне, взглянул  на рукопись и сказал, тоже
удивленно, словно не веря самому себе:
     - Ты прав, на этом можно закончить.
     Я написал слово "конец", захлопнул папку и встал из-за стола.
     С  минуту  мы  оба  молча  глядели на  стол,  где  лежала папка  с  уже
завершенным сценарием, совсем как два вконец обессилевших альпиниста смотрят
на озеро или утес, до которого они добрались с таким трудом.
     Потом режиссер сказал:
     - Мы добили его... Ну вот, повторил он снова, наконец мы добили его.
     Режиссера звали Пазетти. Это был  молодой блондинчик, угловатый, сухой,
весь  какой-то  приглаженный и  прилизанный.  Он  был  больше  похож  не  на
художника, а на педантичного учителя геометрии или счетовода.
     Пазетти  был моих  лет, но, как  это  часто  случается при  работе  над
сценарием, отношения  между  нами  были такими, какие  устанавливаются между
выше и нижестоящим:  режиссер всегда пользуется большим авторитетом, чем все
другие участники, в работе над фильмом.
     Помолчав еще немного, Пазетти произнес со свойственным ему тяжеловесным
юмором:
     -  Должен  заметить,   Риккардо,  что  ты,  как  лошадь,  которая  чует
конюшню... Я был уверен, что нам придется  возиться еще  по меньшей мере дня
четыре... А мы  все кончили за два часа... Перспектива  гонорара подстегнула
тебя!
     Несмотря  на  всю свою  ограниченность  и  почти  невероятную  тупость,
Пазетти не был мне антипатичен. При установившихся между нами  отношениях мы
в  какой-то мере дополняли друг друга: он человек без воображения  и нервов,
но сознающий свои возможности, а они не превышали уровня посредственности, я
же, наоборот, человек  легко возбудимый  и одаренный, весь  во власти своего
воображения и сплошной комок нервов.
     -  Ну, конечно,  ответил я, подделываясь под его  тон и обращая  все  в
шутку. Ты верно сказал: перспектива гонорара.
     Закурив сигарету, Пазетти продолжал:
     -  Но не рассчитывай,  что  на этом  так все и закончилось.  Мы сделали
сценарий пока лишь вчерне... Нам придется еще пересмотреть все диалоги... Не
почивай на лаврах.
     Я  лишний  раз про себя отметил, что Пазетти,  как  всегда,  пользуется
штампами  и  избитыми  фразами. Украдкой  взглянув  на  часы был уже час,  я
сказал:
     -  Не  беспокойся... Если  что-нибудь придется переделывать,  я к твоим
услугам. Пазетти покачал головой.
     -  Знаю я вашего брата...  Чтобы ты не размагнитился, скажу-ка Баттисте
пусть придержит выплату последней части твоего гонорара.
     Ему была  свойственна шутливая и в  то же  время поразительная  у столь
молодого человека  властная  манера пришпоривать своих сотрудников, переходя
от  попреков к  похвалам,  от  лести  к  суровым  замечаниям,  от  просьб  к
приказаниям; в этом смысле он мог считаться хорошим режиссером,  потому  что
режиссура на две трети заключается в  умении  как  следует использовать труд
подчиненных.
     Как всегда,  дав  Пазетти  возможность  поразглагольствовать  вволю,  я
возразил:
     - Нет, ты скажешь, чтобы мне  выплатили весь гонорар, а  я обещаю,  что
буду в  твоем  полном распоряжении, когда  понадобится  сделать какие-нибудь
поправки.
     -  Но к чему  тебе столько денег? спросил он с неуместным смешком. Тебе
всегда мало... А ведь ты не играешь, и у тебя нет ни любовницы, ни детей...
     -  Мне надо внести очередной  взнос за квартиру, ответил  я серьезно  и
опустил глаза. Его бестактность начинала меня раздражать.
     - А много тебе надо еще выплатить?
     - Почти все.
     - Бьюсь  об заклад,  что  жена  не  дает  тебе покоя.  Я  так  и слышу:
"Риккардо, не забудь, что ты должен внести очередной взнос".
     - Да, жена, сказал я. Ты знаешь, каковы женщины... Дом для них все.
     - Кому ты говоришь!
     И Пазетти принялся рассказывать о своей жене, которая очень походила на
него  самого,  но которую,  как  я  понял,  он  почему-то  считал  существом
причудливым,  капризным  и  способным  на  самые невероятные  выходки  одним
словом,  с ног до  головы женщиной. Я сделал вид,  будто внимательно  слушаю
его, хотя в действительности думал совсем о другом.
     - Все это, конечно,  чудесно, самым неожиданным  образом  закончил свои
разглагольствования Пазетти. Но  знаю я вас, сценаристов: все вы одним миром
мазаны... Получите  деньги  только  потом  вас  и  видели... Все-таки  скажу
Баттисте, чтобы он попридержал выплату твоего гонорара.
     - Не надо, Пазетти. Прошу тебя.
     - Ну, там видно будет... Не слишком-то на меня рассчитывай.
     Я снова украдкой взглянул на часы. Я дал Пазетти возможность покичиться
своей властью он покичился ею, теперь можно было и уходить.
     - Ну вот,  начал  я,  рад,  что сценарий написан или, как ты  говоришь,
закончен вчерне... А теперь, пожалуй, мне пора идти.
     - Ничего подобного!  воскликнул он  добродушно. -  Мы  должны выпить за
успех фильма... Какого дьявола... Сценарий написан, и ты от  меня так просто
не уйдешь...
     - Ну, если надо выпить, сказал я покорно, что ж, я готов.
     - Тогда пошли... Думаю, жена будет рада составить нам компанию.
     Я  прошел  за  ним из кабинета  по узкому, пустому белому  коридору,  в
котором стояли  запахи  кухни и детских пеленок. Пазетти открыл  передо мной
дверь в гостиную и крикнул:
     - Луиза,  мы  с  Мольтени  закончили работу  над сценарием... Выпьем за
успех фильма.
     Синьора   Пазетти  встала  с  кресла  и  сделала  несколько  шагов  нам
навстречу. Это была  невысокая женщина с  большой  головой и  очень  бледным
продолговатым лицом, обрамленным черными блестящими волосами. Ее большие, но
тусклые и невыразительные глаза оживлялись только в  присутствии мужа: тогда
она  не  спускала с него взгляда, словно преданная собака. Но когда  мужа не
было,  она сидела  потупившись, изображая неприступное целомудрие. Хрупкая и
миниатюрная, она за четыре года супружеской жизни родила четырех детей.
     -  Ну и напьемся же мы сегодня, с вымученной веселостью заявил Пазетти.
Я приготовлю коктейль.
     -  Только не для меня, Джино, предупредила его синьора Пазетти. Ты ведь
знаешь, я не пью.
     - Ну, а мы выпьем.
     Я сел в обитое узорчатой материей кресло некрашеного дерева, стоявшее у
камина, сложенного из красных кирпичей. Синьора Пазетти  уселась  в такое же
кресло по другую  сторону камина. Оглядевшись вокруг, я подумал, что комната
похожа  на хозяина дома. Это была стандартная  гостиная в  псевдодеревенском
стиле, чистенькая и аккуратная и в то же время жалкая, точно у какого-нибудь
педантичного бухгалтера  или счетовода. Мне только и оставалось озираться по
сторонам, потому что синьора  Пазетти не  сочла нужным поддерживать  со мной
беседу.  Она  сидела  напротив меня совершенно  неподвижно,  опустив  глаза,
сложив на животе руки. Мой  взгляд проследовал за Пазетти, который  прошел в
глубь  комнаты,  подошел к  на редкость  безобразному  шкафчику,  куда  были
вмонтированы радиоприемник и бар, опустился на свои тощие  коленки и неловко
извлек  оттуда бутылку вермута  и бутылку  джина, три  стакана и  шейкер.  Я
заметил,  что обе  бутылки  не початы и  не  распечатаны; видимо, Пазетти не
часто  разрешал  себе  пить   тот  коктейль,  который  он  собирался  сейчас
приготовить.  Сверкающий  шейкер  тоже  казался  совершенно  новым.  Пазетти
сказал, что сходит за льдом, и вышел.
     Мы долго молчали. Наконец, просто чтобы сказать что-нибудь, я произнес:
     -  Вот мы и закончили работу  над сценарием! Не  поднимая глаз, синьора
Пазетти ответила:
     - Да, Джино мне уже говорил.
     - Уверен, что это будет хороший фильм.
     - Я в этом тоже уверена, иначе Джино за него не взялся бы.
     - Вы знакомы с сюжетом?
     - Да, Джино мне рассказывал.
     - Вам он нравится?
     - Раз нравится Джино, значит, нравится и мне.
     - Вы всегда во всем соглашаетесь друг с другом?
     - Джино и я? Всегда.
     - А кто у вас глава семьи?
     - Ну, конечно, Джино.
     Я  заметил,  что она  ухитряется произнести имя Джино  всякий раз,  как
только  открывает рот.  Я  разговаривал в  несколько  шутливом тоне, но  она
отвечала мне совершенно серьезно.
     Вошел Пазетти, держа ведерко со льдом.
     - Риккардо, тебя зовет к телефону жена, сказал он.
     У  меня  почему-то  сжалось  сердце,  и  внезапно  мною  снова овладело
ощущение тоскливого беспокойства.  Я машинально встал и  сделал шаг к двери.
Пазетти остановил меня:
     -  Телефон на кухне...  Но  если  хочешь,  можешь говорить  отсюда... Я
переключу аппарат.
     Телефон стоял на тумбочке подле камина. Я поднял трубку и услышал голос
Эмилии:
     - Извини, но сегодня тебе придется где-нибудь поесть... Я иду обедать к
маме.
     - Почему же ты не сказала мне об этом раньше?
     - Не хотелось отрывать тебя от работы.
     - Хорошо, сказал я, пообедаю в ресторане.
     - Увидимся вечером. До свидания.
     Она повесила трубку, и я обернулся к Пазетти.
     - Риккардо, спросил он, ты не будешь обедать дома?
     - Нет, пойду в ресторан.
     - Вот что, пообедай с нами...  Тебе придется  удовольствова