цветов. Кто-то говорит дону Балозе,  что
пора трогаться.

   Процессия направляется к центру города. Звучат первые ноты  похоронного
марша. Музыканты шагают  медленно,  широко  переставляя  ноги,  словно  на
коньках. За оркестром следуют дроги и старухи  с  зажженными  свечами.  За
гробом идут близкие и дальние родственники. Потом детский хор из приюта. А
позади нестройная толпа  людей,  многие  ведут  велосипеды.  Среди  них  и
Адвокат. За толпой движется коляска Мадонны. И замыкает шествие "балилла",
внутри которой, кроме водителя, никого нет.
   В коляске сидят Бобо, его брат и еще  шестеро  детей  -  их  двоюродные
братья и сестры из деревни. Из окон и щелей они с любопытством  следят  за
происходящим впереди и сзади. Больше всего их интересуют венки.
   - Тринадцать штук!
   - Нет, двенадцать.

   Бобо из окошка замечает наклеенный на стене дома  некролог  в  траурной
рамке с именем матери. На дверях какой-то лавки опускается железная штора,
несколько прохожих при виде  процессии  снимают  шляпы.  Мудрец  провожает
кортеж римским приветствием. Потом вдруг лошадь пускается  рысью;  коляску
трясет и бросает во все стороны; дети хохочут, щиплют друг  друга,  шалят.
Мадонна,  сидящий  на  козлах,  просовывает  в  щель  кнутовище,   пытаясь
угомонить их. Бобо хватает кнутовище и цепляется за  него  изо  всех  сил,
пока Мадонне яростным рывком не удается вытащить его обратно.

   Неожиданно процессия  останавливается  перед  опущенным  шлагбаумом  на
переезде. За железнодорожными путями -  кладбище.  Тишину  резко  нарушает
звон, доносящийся неизвестно откуда. Возможно, из будки обходчика.

   В толпе идущих за гробом жителей Городка Угощайтесь с черной вуалью  на
лице. Здесь и директор гимназии Зевс. Из окон коляски выглядывают  лукавые
мордашки маленьких родичей Бобо.
   По рельсам движется поезд; в нем полно детей, которые весело  машут  из
окон. Шлагбаум поднимается.
   Процессия, миновав переезд, входит в ворота кладбища.

   В доме тишина. Бобо и его брат в щель неплотно притворенной двери видят
отца, сидящего в кухне на своем обычном  месте,  за  накрытым  столом.  Он
сидит неподвижно, словно  окаменев.  Двигаются  только  пальцы,  методично
скатывающие из хлебного мякиша маленькие шарики.
   Бобо отрывается от двери,  проходит  по  коридору,  спускается  в  сад.
Выйдя, оказывается на улице. Останавливается, размышляя, куда идти.  После
короткого раздумья направляется в сторону моря.
   Аллея, ведущая к морю, кажется ему сейчас,  как  никогда,  длинной.  Он
садится на  скамейку,  но  сразу  же  вскакивает  и  продолжает  путь.  На
набережной ни души.

   Облокотившись  о  балюстраду,  Бобо  наблюдает  за   длинной   цепочкой
муравьев, поднимающихся вверх по одному из столбиков и куда-то бегущих  по
барьеру. И вдруг начинает давить муравьев указательным пальцем.

   Чуть позже мы  видим  Бобо,  уже  шагающего  по  молу.  Он  доходит  до
портового маяка. Внезапно его отсутствующий, блуждающий взгляд  привлекает
облако "ладошек", легко танцующих у него над головой  и  над  поверхностью
моря. Только сейчас он заметил, что воздух полон этих сверкающих  пушинок.
Значит, пришла весна.



        "18"

   Два длинных накрытых стола стоят  в  тени  высоких  раскидистых  дубов,
возвышающихся над зеленой долиной, которая тянется до самого  моря.  Здесь
празднуют свадьбу Угощайтесь. На ней длинное белое платье.  Рядом  супруг,
маленький карабинер-южанин; он держится довольно скованно. Столы уставлены
тарелками, стаканами, фьясками с вином.  Наступило  время  тостов:  первым
поднимается гость лет шестидесяти.
   - Я поднимаю этот бокал за молодоженов! Скажу вам  вот  что:  живите  в
своей Баттипалии счастливее всех в Италии!
   Аплодисменты. Потом все тянут руки  со  стаканами,  желая  чокнуться  с
невестой. И только Мудрец продолжает жевать. Перед ним на столе метра  три
сосисок и свеча. Он заявляет:
   - Я сожру все эти сосиски и свечу тоже.
   Его обступает кучка любопытных.
   Вокруг стола резвится на свободе всякая живность: куры, индюк,  свинья.
Бобо выпил и непрерывно смеется.  Он  швыряет  кусками  хлеба  в  кур,  те
разбегаются. Его очень смешит индюк. И свинья, которой  он  угодил  в  зад
куском сыра.
   Свинья, стремительно удирая, ищет спасения за стогом соломы, где  сидят
спиной к  стогу  двое.  Она  высокая,  здоровая  -  настоящая  деревенская
девушка, он - тоже классический тип местного крестьянина. Он ей говорит:
   - Ты мне нравишься.
   А она отвечает:
   - Фиг я тебе нравлюсь.
   - Ты красивая.
   - Черта с два красивая.

   Но вот слепой Шарманщик ставит  себе  на  колени  аккордеон  и,  сделав
проигрыш, начинает своим хриплым голосом петь мадригал невесте.

   Пусть на свете немало чудес,
   Городов покрасивей, чем наш Городок,
   Но вдруг вечерком, когда солнце зайдет,
   Взгрустнется тебе на чужой стороне.
   Вспомнишь родные края и поймешь,
   Что прекраснее их на Земле не сыскать...
   Как же сможешь ты жить от них вдалеке?

   Угощайтесь растрогана и  плачет,  жених  утешает  ее,  а  гости  громко
хлопают, как бы говоря: не надо грустить, будем радоваться и веселиться.
   Фотограф устанавливает свой аппарат и командует:
   - Займите свои места! Сядьте! Сейчас мы сфотографируемся на память.
   И под аккомпанемент Шарманщика фотограф  щелкает  снимки  "на  память".
Сначала Угощайтесь с мужем. Потом Угощайтесь с сестрами. Потом  молодожены
с ближайшими родственниками. Потом молодожены со всеми приглашенными.

   Большая  часть  этих  фотографий  попадает  в  битком   набитые   шкафы
городского фотографа. Многие снимки в  этом  шкафу  уже  подернуты  дымкой
далеких времен... Вот еще молодой отец Бобо с  Мирандой.  А  вот  золотарь
Карлини в солдатском мундире, Адвокат со своим неизменным  велосипедом,  в
мантии   университетского   профессора,   Черная   Фигура   за   штурвалом
бутафорского самолета. Вот Бобо в  пеленках,  а  это  пляж,  переполненный
людьми в нелепых купальных костюмах, которые были в моде  много-много  лет
назад...



        Тонино Гуэрра.
        Стая птиц

   -----------------------------------------------------------------------
   Tonino Guerra. I cento uccelli (1974).
   Пер. с итал. - Г.Смирнов, С.Миронов.
   Авт.сб. "Птицелов". М., "Радуга", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                    Констанце и Андреи

                                    Когда стая птиц выпархивает из головы,
                                    остаются пустые мысли.



        "ЧАСТЬ ПЕРВАЯ"


        "1"

   Возможно, все началось со сноса домов. Всякие разрушения  вообще  плохо
на меня действуют. Я почувствовал себя совсем другим. Прежде, несмотря  на
пятнадцать лет, проведенных в этом квартале, я не  чувствовал  себя  здесь
постоянным  жителем.  Возвращаясь   домой,   я   часто   спрашивал   себя,
действительно ли я тут живу. Некоторые задают себе этот  вопрос  в  первые
дни после переезда, я же спрашивал себя об  этом  все  пятнадцать  лет.  И
все-таки если не здесь, то где в таком случае? Выходило, что я по-прежнему
живу в своем городке на Апеннинах, который покинул лет двадцать  назад.  И
вот теперь, когда  сносили  это  нагромождение  старых  домов,  бараков  и
автобусных гаражей вокруг  моего  дома,  я  стал  понимать,  что  исчезает
неизвестная мне часть района, запечатлевшаяся в мозгу темным и  загадочным
пятном. В мыслях словно наступил какой-то просвет: я  все  больше  отдавал
себе отчет, что живу в Риме, а не где-то еще.
   В то время как  бульдозеры  и  еще  какие-то  машины  оранжевого  цвета
разрушали ветхие строения, служившие гаражами для  автобусов,  в  огромном
освободившемся  проеме  молниеносно  выросло   здание   суда,   сразу   же
распахнувшее свои двери для служащих.
   На слом стен бульдозеры затратили три дня, но все три дня не прекращали
сновать взад-вперед старые автобусы, похожие на тараканов,  и  механики  с
видом потревоженных вонючих мышей. И так до тех пор, пока  все  вокруг  не
превратилось в груду развалин и новые машины не стали укатывать обломки по
всей площадке, чтобы разровнять и загрунтовать ее.  Среди  кирпичей  то  и
дело попадались черные покрышки, промасленные тряпки, автомобильные камеры
и болты, банки из-под смазки,  старые  сиденья  с  торчавшими  из  обшивки
пружинами, перчатки, рули, радиаторы. Все это перемешалось  с  салатом  на
месте прежних огородов,  запуталось  в  ветвях  трех  срубленных  инжирных
деревьев, в сгнивших перекладинах от строительных лесов для  здания  суда,
покрыло кучу ржавых гвоздей на траве, обломки лопат и  оберточную  бумагу.
Вскоре по буграм и  колдобинам  затарахтели  катки,  дробившие  кирпичи  и
превращавшие их в  красное  месиво,  а  на  поверхности  выступило  масло,
сочившееся из погребенных под землей  маслобаков  и  мазутных  тряпок.  На
пятый или шестой день прибыли грузовики с  землей  и  песком,  и  площадка
неожиданно превратилась в огромный мягкий ковер, в котором утопали ноги, а
собаки и кошки зарывали свои экскременты.
   Тут же на площадке гнилым зубом торчало розоватое  здание  семнадцатого
века. Огромное и ветхое, оно за триста лет вылиняло от дождей и града:  от
былого великолепия остались лишь  посеревшие  облупленные  стены.  Теперь,
когда перед зданием образовалось открытое пространство, появилась  наконец
возможность  разглядеть  его  ночных  и  дневных  обитателей.   Это   были
низкорослые крепыши - эмигранты из Калабрии, гуськом тянувшиеся на ночлег,
словно вокруг была  не  просторная  площадка,  а  прежние  узкие  проулки,
заросшие крапивой и бурьяном.
   Когда суд начал работать, перед зданием устроили большую автостоянку. И
откуда ни возьмись повалили люди в солнечных или обычных очках в золоченой
или черепаховой оправе, с раздутыми портфелями и папками из настоящей  или
искусственной черной кожи.
   Адвокаты в темных костюмах с лопающимися  на  толстых  ляжках  брюками,
лысые черепа и  продолговатые  лица  образца  1914  года,  шеи  с  жирными
складками, казенные  фразы,  словно  на  приеме  в  министерстве.  Иногда,
правда, в толпе мелькали и другие - квадратные, вороватые - лица, это были
проходимцы, бедолаги, простаки, спекулянты,  наемные  убийцы,  пройдохи  и
сутяги. Золотые протезы и коронки со снующим меж ними болтливым  языком  и
кариозные зубы, которые, пережевав, выплевывают исковерканные слова. Толпы
на улицах и в барах, шум игральных автоматов;  четыре  пива,  два  кофе  и
рюмочку ликера для пищеварения, триста стаканов содовой,  чтобы  успокоить
желудок, измученный тюрьмой; пыльная стоянка - автомобиль  на  автомобиле;
проститутки, подтягивающие чулки; бродячие псы,  поливающие  мочой  стены;
пластиковые мешки с нечистотами; трамвайные билеты,  падающие  на  голову;
площадная ругань, нацарапанная на  крыльях  и  дверцах  машин;  очередь  в
телефоны-автоматы; автомобильные сирены; одиноко  бредущий  мимо  судья  с
задушенными на устах словами: "РАЗВЕ ВСЕ ЭТО МОЖЕТ ВМЕСТИТЬСЯ В  ГОЛОВЕ  И
НЕ СВЕСТИ ЧЕЛОВЕКА С УМА?"



        "2"

   Время от времени я теряю свою жену. В первый раз я  заявил  об  этом  в
полицию,  поместил  объявление  с  фотографией  в  газете  и  два   месяца
лихорадочно искал повсюду - и днем, и ночью. Как никогда  раньше,  я  стал
ориентироваться в городе. Я не  думал,  что  она  сбежала  с  каким-нибудь
мужчиной или что ее похитила банда на  предмет  торговли  белыми  рабынями
либо для продажи трупа в одну из клиник, как это принято в наше время. (За
мертвеца платят от двухсот до трехсот тысяч лир. А то и  дороже,  если  он
вовремя попадает в руки врачей, которые могут вырезать у него какой-нибудь
жизненно важный орган, например печень, сетчатку глаза или даже кожу.)
   Жену я обнаружил сидящей на скамейке в садике на бульваре  Мадзини.  Не
шевелясь, она тупо, словно в забытьи, глядела в одну точку и  не  подавала
никаких признаков жизни. Но при виде меня сразу же  оживилась,  как  будто
только  и  ждала  встречи  со  мной,  чтобы  вздрогнуть,  прийти  в  себя,
улыбнуться. Не говоря ни слова, мы вернулись пешком домой. Я ни в  чем  ее
не упрекал. Ждал,  когда  сама  заговорит.  Я  заметил,  что  руки  у  нее
огрубели, словно  от  тяжелой  работы,  как  у  домашней  хозяйки.  Платье
сносилось. Ни в этот, ни в последующие дни она не  раскрыла  рта.  На  ней
было дешевенькое хлопчатобумажное, сплошь заштопанное белье. На третий или
четвертый день она, порывшись в ящиках комода, с удивлением  показала  мне
пару шелковых трусиков  и  несколько  комбинаций:  а  я  думала,  что  они
пропали.  В  темноте,  в  постели,  мне  показалось,  что  вся  она  будто
деревянная. Чувства притупились. У  нее  появились  провалы  памяти,  и  я
объяснял  их  двумя  причинами:  выкидышем,  который  оказался   для   нее
потрясением и приковал на пять месяцев к постели, и крахом торговой  фирмы
ЭНДС, которую она  возглавляла.  Фирма  была  небольшая  и  собиралась  по
американскому  патенту  реставрировать  в  Италии   старые,   исцарапанные
беспрерывной  прокруткой  киноленты,  с  тем  чтобы  их  еще  можно   было
использовать, прежде чем отправить на свалку. Дело так и не  сдвинулось  с
места, хотя фирма продолжала существовать. Жена упорно  боролась  за  нее,
хотя, собственно говоря, делать там больше было нечего. Однако  в  октябре
на жену неожиданно свалилась груда дел. Она выстукивала на машинке годовой
отчет фирмы для вручения канцелярии торгового  надзора.  Фиктивный  отчет.
Заседания компаньонов фирмы были целиком высосаны  из  пальца  моей  жены.
Равно как и выступления, доклады, проекты, бюджеты, пассивы. Нагромождение
слов и несуществующих лиц, которые вот  уже  семь  лет  жили  в  одном  ее
воображении.


   Второй раз жена исчезла в сентябре; в тот день она отправилась  сдавать
отчет в канцелярию торгового надзора, в комнату 249 на  третьем  этаже  А.
Когда она  вышла  из  дома,  я  слушал  магические  заклинания  знахаря  в
исполнении Мунго Парка  (племя  куэкьют)  из  собрания  Иды  Хэлперн.  Эти
заклинания сочинил Сизакуолас - колдун из племени куэкьют.  В  начале  там
говорится:

   Я родился в рубашке -
   Небесные силы мне помогают,
   Я могу вернуть вам жизнь.

   Жена заглянула ко мне в комнату и сказала, что идет сдавать отчет.  Она
нервничает.  Говорит,  что  канцелярия  переехала  из  Дворца  правосудия.
Разговор переходит на землетрясения. Для этого есть повод: земля  трясется
в Италии, а также в  Персии  и  Турции.  Мы  говорим  друг  другу,  что  в
Калифорнии люди живут в постоянной тревоге. От чего зависят землетрясения?
Что можно сделать, чтобы предупредить их? Жена прощается,  идет  к  двери,
отворяет ее, затем возвращается назад, чтобы отдать мне  газету,  которую,
как обычно, портье вставил в дверную ручку снаружи. На первой  странице  -
новые известия о землетрясениях. Узнаю, что разваливается и Городок, где я
родился. Я уже знал, что месяц назад из него выселили жителей, потому  что
летом  произошло  триста  толчков.  Нынешней  ночью  большая  часть  домов
обрушилась. В моей памяти эти места сохранились такими, какими я их  видел
двадцать лет назад. Я сказал жене, что хочу вернуться туда  и  посмотреть,
много ли сохранилось от прежнего. Хотя бы затем, чтобы выбросить из головы
всякие мысли о том, чего уже больше нет на свете. Жена посмотрела на  меня
отсутствующим взглядом. Снова заводит разговор  о  Дворце  правосудия.  Он
тоже разваливается. Жена уходит.
   Сейчас  повсюду  трясет.  И  все  разом:  рассудок  моей  жены,  Дворец
правосудия с адвокатами, ползающими  в  пыли,  и  судьями,  взирающими  на
трещины в стенах. Эпицентр землетрясения - в моем Городке. Во  вторник,  в
два часа ночи. Жертв нет, потому что в  предыдущие  дни  ощущались  слабые
толчки и большую часть населения  отправили  в  приморские  гостиницы,  за
сорок километров от Городка, а оттуда - в разные города  Италии.  Затем  -
полное разрушение. Я решил: съезжу посмотрю, хотелось  бросить  взгляд  на
родные места, - но так и не смог, потому что как раз в эти  дни  моя  жена
тоже чувствовала себя неважно. Что-то  у  нее  не  в  порядке  с  головой:
какая-то частица памяти отделилась от мозга и  затерялась  непонятно  где.
Землетрясение в моем Городке и землетрясение в голове моей жены  -  таковы
два неприятных события. Затем новые небольшие землетрясения, все в той  же
средней Италии, с трещинами, обвалами и умеренными разрушениями, и наконец
крупное,  хотя  и  не  самое  крупное,  в  Лос-Анджелесе.   Все   в   мире
взаимосвязано. Я пытаюсь нащупать эту связь. Не знаю, видит ли  кто-нибудь
связь между одним землетрясением и другим, как я  вижу  зависимость  между
подземными толчками и встряской в голове моей жены.
   Думаю, землетрясение, которое разрушило мой Городок, вызвал  он.  Он  -
это старик, все еще продолжающий жить на развалинах. Он единственный,  кто
еще остался там. Журналист, бравший у него интервью, говорит, что  слышал,
как тот бранится. Сплошная брань и проклятия. Я тоже, как  вы  знаете,  из
тех мест, но вот уже двадцать лет живу  в  большом  городе.  Мне  известны
жизнь и странности этого старика. Он начал проклинать мир  с  сорока  лет.
Это было всеобщее проклятие: двуногим существам и неодушевленным предметам
- воздуху,  салату,  воде,  Муссолини,  папе,  богу.  Существовали  особые
проклятия, обращенные к самому себе. Крик его  разносился  по  улицам.  Он
просил себе смерть от удара,  говорил,  пусть  выпадут  у  него  зубы,  да
разразят его гром и молния. Женщин он называл не  иначе  как  потаскухами,
распутницами, дерьмом. А как-то на год заперся  у  себя  в  доме.  Выходил
только по ночам. Никто его не видел. Думали: может, умер. Тогда кто-нибудь
стучал в дверь - убедиться, что он жив. В ответ всегда слышалось одно и то
же: чтоб у тебя руки  отсохли.  Вши  так  и  кишели  на  нем.  С  ними  он
разгуливал по улицам. Часто кидался вшами в людей.  В  темных  залах  кино
множество   насекомых   расползалось   от   него   по   спинкам   скамеек.
Изголодавшиеся вши, жаждавшие впиться в младенческую головку или в  мягкую
женскую плоть. Старик промышлял сбором ненужной бумаги. Он подбирал ее  на
земле или на помойках. Так и жил несколько лет. Затем стал собирать  кости
на продажу. Похоже, он не стеснялся отправлять  низменные  потребности  на
глазах у публики. Били его за это не раз.  Он  никогда  не  смеялся.  Либо
смеялся, когда ничего смешного не было. Городок рухнул в  два  часа  ночи.
Старика не было дома: он орошал один из столбов портика на Главной  улице.
Те немногие, кому после первых же  толчков  удалось  выбежать  из  дома  и
укрыться в поле, остались живы. Старик спокойно продолжал  мочиться,  даже
когда мимо с криком промчался кто-то очумевший от страха. А он,  застегнув
ширинку,  прошествовал  на  середину  площади.  Здания  рушились,   словно
карточные домики. От пыли стало невозможно дышать. Вокруг старика отчаянно
скулили дворняги. Два дня в Городке мельтешили военные  и  машины  "Скорой
помощи". Жители навсегда ушли из родных мест. Городок  опустел.  И  старик
остался в этой пустоте. Днем и ночью бродил он среди развалин, протаптывая
тропинки и добывая пропитание на покинутых огородах. Не брезговал  кошками
и собаками. Когда он с ними расправился, то  понял,  что  его  спасение  в
мышах. Затеял бессмысленный труд по переборке камней и подсчету плиток  от
сохранившихся полов. На его глазах появились заросли сорняков, крапивы. На
куче  штукатурки   пророс   инжир.   Старик   исчеркал   стены   какими-то
невразумительными надписями.



        "3"

   На этот раз ощущение утраты пришло сразу. Час тому назад жена вышла  из
дому, а я принялся слушать "Плач  по  усопшему  эскимосу"  -  погребальную
песню племени карибу для вызова души умершего. Навязчивый  мотив  заставил
меня внезапно вспомнить о жене. Я предст